<<<     ΛΛΛ     >>>   

Если образ мысли Фуко был в корне чуждым даже для молодых воинственно настроенных лицеистов, сведущих во французской философии, то еще более непостижимой он был для большинства политических активистов и интеллектуалов как в самой Франции, так и за ее пределами. Наиболее ярким (и забавным) примером того, какую реакцию мог вызвать Фуко, является его дискуссия с американским лингвистом Ноамом Хомским. Организованная голландским телевидением встреча произошла в ноябре 1971 года. Хомский до сих пор хорошо ее помнит. “Он поразил меня совершенной аморальностью”, — говорит Хомский. “Я никогда не сталкивался с тем, кто был бы настолько аморальным”142.

С одной стороны, идея свести вместе Хомского и Фуко имела определенный смысл. К 1971 году оба они были всемирно известными интеллектуалами; оба занимались структурой языка, хотя Хомский имел дело с лингвистикой, а не с философией; наконец, оба были известны своими воинственными политическими взглядами — Хомский в 1967 году опубликовал в “Нью-йоркском книжном обозрении” одну из важнейших своих статей против войны во Вьетнаме.

Как вспоминал Хомский, они встретились и провели вместе несколько часов перед записью программы, найдя, несмотря на языковой барьер (Хомский немного говорил по-французски, а английский Фуко был не столь совершенным, каким он станет позднее), определенные точки соприкосновения. Они побеседовали о политике, обсудили грамматику Пор-Рояля — предмет их общих научных интересов143.

Но уже было понятно, что это будет не обычная дискуссия. В надежде уколоть чопорную умеренность голландской аудитории, ведущий программы, Фонс Элдерс, явный анархист, натянул себе на голову ярко красный парик, который он безуспешно убеждал надеть Фуко. Тем временем без ведома Хомского Фуко получил в качестве частичной оплаты за свое появление большой кусок гашиша, который через несколько месяцев Фуко со своими парижскими друзьями будет в шутку называть “околесицей Хомского”* 144.

Сама телепередача началась довольно спокойно: Хомский отстаивал идею “биологически данной, неизменной” основы природы человека, а Фуко высказывал определенные сомнения. Хомский резюмировал свои идеи о генеративной грамматике, а Фуко вкратце объяснил, почему для него историография связана с “редуцированием дилеммы познающего субъекта”145.

Пока беседа шла в этом тоне, Элдерс продолжал пинать Фуко под столом, показывая на красный парик, лежащий у него на коленях, и шепча “надень его, надень его”. Фуко пытался не обращать на него внимания, но просьбы Элдерса становились все более назойливыми и он начал злиться146.

Почему его так интересовала политика? Элдерс хотел знать. А почему она не должна была его интересовать? — парировал Фуко. “Какая слепота, какая глухота, какое идеологическое отупение были бы способны помешать мне увлечься, наверное, самым стержневым предметом для нашего существования. ... Ведь, в конце-то концов, сама суть нашей жизни состоит из политической жизнедеятельности общества, в котором мы находимся”147.

Когда речь зашла о политике, беседа оживилась. Хомский изложил свою анархистскую Утопию “федеративным образом организованной системы свободных объединений”. Фуко, напротив, отказался, как он всегда это и делал, обсуждать какой-то “идеальный образец общественной жизни”148.

Тогда Хомский заговорил о необходимости “прочного представления о сущности человеческой природы”. Фуко опять не согласился: “Не тут ли кроется та опасность, что вводит нас в заблуждение? Вот Мао Цзэдун говорил о буржуазной человеческой природе и о пролетарской человеческой природе и полагал, что это отнюдь не одно и то же”149.

Теперь Фуко бросил открытый вызов Хомскому: “Когда в Вы Соединенных Штатах совершаете незаконное действие, вы его оправдываете, исходя из какого-то идеального правосудия либо какой-то высшей законности, или же необходимостью классовой борьбы, потому что в тот самый миг именно это существенно важно для пролетариата в его борьбе против господствующего класса?”150

Хомский был ошеломлен прямолинейностью вопроса. Он читал “Слова и вещи” и знал, что Фуко занимается лингвистикой восемнадцатого века. Но сейчас Фуко цитировал Мао Цзэдуна и отрицал необходимость элементарнейших принципов справедливости! Возможно, он неправильно его понял.

Сохранив самообладание, Хомский искренне ответил: да, как заметил его оппонент, иногда он считает государство преступным, а его законы утратившими свою силу, но, разумеется, это не означает, что принцип справедливости нужно отбросить. Напротив, свое сопротивление законам он воспринимал в качестве проявления потребности в том, чтобы существовал определенный принцип справедливости. Хомский сделал вывод: “Мы обязаны действовать как существа разумные и ответственные”151.

Это может показаться банальной сентиментальностью, но в данном контексте все было не так.

По сути, все было не нужно Фуко: ответственность, восприимчивость, справедливость, закон — это были пустые идеи, символы репрессивной, вводящей в заблуждение, пагубной идеологии. “Пролетариат ведет войну с правящим классом не потому, что он считает, что эта война справедлива”, — утверждал он. “Пролетариат ведет войну с правящим классом потому, что впервые в истории человечества он хочет взять власть”152.

Хомский был ошеломлен: “Я не согласен”, — запнулся он. Фуко: “Люди ведут войну, чтобы победить, а не потому, что она справедлива”.

Хомский: “Лично я не согласен”.

Фуко: “Если пролетариат возьмет власть, то может статься, что в отношении классов, над которыми он только что одержал верх, он будет осуществлять насильственную власть, диктаторскую и даже кровавую. Я не вижу, какое возражение можно придумать на этот счет”153.

“Обычно, когда вы разговариваете с кем-то, вы считаете само собой разумеющимся то, что вы находитесь с ним в одном этическом пространстве”, — вспоминая, говорил Хомский. “Обычно вы имеете дело с самооправданием на языке общих этических критериев; в этом случае вы обладаете определенной идеей, вы можете следовать ей. С этих позиций вы можете судить, что является благом, а что — нет. Однако с ним я чувствовал, что говорю с кем-то, кто не находится в одном со мной этическом универсуме”.

“Я хочу сказать, что он был мне симпатичен как личность. Но я едва ли мог его понять. Он словно принадлежал какому-то другому виду”154.

***

Равнодушная жестокость политических взглядов Фуко тех лет пугала не только радикальных гуманистов, вроде Хомского, но и некоторых молодых маоистов — сторонников философа, как раз тогда споривших о границах и значении “народной справедливости”.

В тот момент Пьер Виктор (также известный как Бенни Леви) стал пылким сторонником создания “народных трибуналов”. Они представляли собой народные собрания, на которых народ под руководством маоистов образовывал своеобразный “суд”, выносивший приговор злодеяниям и преступлениям, которые обычно оставлялись без внимания государственными судами. В декабре 1970 года Сартр возглавил первый такой “народный трибунал” в северном шахтерском городе Лансе, в котором от взрыва погибло шестнадцать рабочих. В Лансе трибунал служил форумом для обнародования определенных фактов и театральным средством для драматизации той роли, которую сыграло всеобщее невнимание к произошедшей аварии. Как и многие другие подлинно маоистские акции тех лет, этот трибунал обладал множеством достоинств: он привлекал внимание к реальной проблеме; он провоцировал публичное обсуждение, а также вынуждал замкнутых обычно интеллектуалов установить контакт с простым народом (всегда очень сложное и всегда полезное занятие)155.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Его образ мысли влечет за собой принятие системы
С заявлением о создании группы информации по тюрьмам
Культура Миллер Д. Будьте жестокими 1 понедельник
159 о народном правосудии правосудии исследовании
48 интервью глюксмана 26 марта 1990 года впечатления история