1 | 2 | 3 | 4 | 5

Я и по сей день помню атмосферу того заседания – «черного четверга», как я определил для себя. Некоторые коллеги – главные редакторы – меня успокаивали, мол, не бери в голову, Дед (С. Лапин) погорячился, он просто терпеть не может джазовой музыки и вокально-инструментальных ансамблей. Ты это учти, и все образуется. Я же «храбро» отшучивался, что сейчас не 37-й год, ночью за мной не приедут, да и ссылают не как Пушкина в Кишинев, а за границу. Редакцию покидать не хотелось. Все вместе мы к тому времени уже сумели создать весомый авторитет радиостанции в эфире. Говорят, что в то время это была самая свободная радиостанция в Советском Союзе. Но кадровая машина уже закрутилась. Я начал проходить стажировку в десятке разных редакций. В основном на телевидении. Вскоре ко мне прикрепили преподавателя венгерского языка, и в библиотеке я стал брать книги венгерских авторов, слушать венгерские пластинки, проходить медицинскую комиссию, и ломать голову над тем, что делать с квартирой. По случаю появления в семье двойняшек, я только недавно получил ордер на вселение. Когда все как-то решилось, пошел за последним благословением к Председателю. Он выразил уверенность в том, что вот теперь-то молодежный эфир будет идеологически чище, и с плохо скрываемым злорадством заметил, что «работать в Венгрии после товарища Каверзнева мне будет трудно». А я ведь и впрямь ехал его менять.

Почему я так подробно на этом остановился? Да чтобы у читателя не складывалось впечатление, будто бы в Гостелерадио направляли работать за границу людей прямо со специальных факультетов, страноведов, полиглотов или кого-то вроде этого. Лично мне всему этому предстояло учиться в стране пребывания. Когда через несколько лет прочитал в книге о радиостанции «Юность» (я в это время работал корреспондентом в Афганистане), что один из ее бывших Главных редакторов (боже упаси, это не про меня! Про другого), работая в Венгрии, «отстаивает передовые рубежи советской дипломатии», подумал, что про тяжесть шапки Мономаха придумал не царь и не летописец, а болтливые журналисты. Чего греха таить, частенько мы очень легко обращаемся со словами. А с мыслями, как с тостами. Сказал, выпил, забыл. Лишь бы красиво.

На «чужой стороне»

Начало ноября 1973 года. Восточный вокзал Будапешта. Поздний вечер. Точнее, ночь. Меня и оператора Н. Вахромеева встречают А. Каверзнев и корреспондент «Известий» А. Тер-Григорян. Очень талантливый журналист. Он мне здорово помогал войти в страну, и познакомил с массой интересных людей.

Поехали в гостиницу Венгерского телевидения и радио.

Все первые семь дней готовились проводить в Москву Сашу Каверзнева. Он сразу сказал, что лучше всего познавать город и страну без гидов. Так что ключ от автомашины я получил из его рук на том же Восточном вокзале в вечер его отъезда. От вокзала до корпункта мы с оператором добирались вместо двадцати минут более двух часов. Города не знаем. Язык у меня тарабарский. Венгры хоть и объясняют что-то, но это же не диалог на уроке с преподавателем.

А через два дня уже звонок из корсети и вопрос – что будете сегодня передавать? А мне еще нечего передавать. Я и улицы-то вокруг корпункта изучить толком не смог. Еду к «известинцу». Он посадил меня рядом со своей переводчицей-референтом, и та стала просматривать газеты. А мне же для «Маяка» нужны голоса. Связались с венгерским радио. Помогли. Потом с телевидением. Постепенно, стал обрастать связями.

Отношение тогда к нам, русским, было как к хозяевам ИХ страны и жизни. Нам ни в чем не отказывали. На многое закрывали глаза. И это психологически развращало не только нас, но и самих венгров. Они часто ездили в СССР и не могли не видеть, что у нас далеко не все так благополучно, как должно быть в стране победившего социализма. Но купленный в огромных количествах на улице Кирова в Москве дешевый, по сравнению с их ценами, кофе, строительные инструменты, пылесосы, холодильники и цветные телевизоры нивелировали наши общие жизненные проблемы. Про «светлое будущее» и «тлетворное влияние Запада» интеллигенция говорила одинаково саркастически, с умилением поглядывая на привезенный из Москвы цветной телевизор или радиоприемник. А та ее часть, что училась когда-то в Советском Союзе и хорошо говорила по-русски, покупала, как и я, в книжном магазине имени М. Горького книги русских поэтов и писателей, которые в Москве можно было купить разве что в Совмине или в ЦК КПСС. Мне, признаться, нравились первые ростки венгерской частной собственности. Я ее замечал повсюду. Маленькие частные парикмахерские, мастерские по ремонту обуви, электроаппаратуры, ателье по пошиву одежды, кондитерские кафе и пекарни, и даже частные зубные кабинеты.

Между Востоком и Западом

У власти в Венгрии стояла правящая партия ВСРП (Венгерская Социалистическая Рабочая партия), читай партия коммунистов во главе с Яношем Кадаром. Мне с ним приходилось встречаться неоднократно. Только интервью брал четыре раза. Человек был мудрейший. Скромности необыкновенной. Однажды даже довелось с ним быть на охоте и даже ужинать в маленьком ресторанчике. Охрана, естественно, была, но где-то, как мне показалось, в районе гардероба. Говорили, что все поблажки на проведение эксперимента с внедрением (точнее возвращением) частной собственности в стране он получил как извинение от КПСС за ввод войск в Венгрию в 1956 году.

Так вот, мне все это нравилось, и я начал с усердием рассказывать и показывать в телевизионных и радийных репортажах, как пытаются жить венгры при новом для себя строе. А материалы в Москве не дают. Приезжаю в командировку. Главный редактор информации Ю.А. Летунов спрашивает: мы что, тебя витрины магазинов снимать послали в Венгрию? Ты что там челюсть от восторга откидываешь? Ты нам покажи и расскажи, как простой венгр живет, как он нашу международную политику поддерживает... Цены у венгров растут? – спросил он меня вдруг. «Растут. Но и зарплата растет, причем с опережением роста цен. А если я расскажу, сколько венгерское государство платит матерям на содержание детей, у нас женщины забастовку устроят. Про продовольственные магазины я уж и не говорю: наши фронтовики, что освобождали Венгрию, попав туда снова в качестве туристов, плачут скупыми мужскими слезами». Вот так мы пикировались с шефом.

Юрий Александрович, надо заметить, был сам блестящим мастером репортажа. И на мою, наверное, неубедительную реплику о том, что венгры при своем кадаровском социализме пятьдесят процентов мяса, овощей и зелени производят на своих приусадебных участках, что им разрешено гнать самогон, дозволено легко выезжать за границу, что они любят скрипку и лошадей, потому как в душе все гусары, сказал: – Так вот об этом и рассказывай.

Рабочий квартал

Так переквалифицировался в журналиста-откликоведа. Не успеет Л.И. Брежнев сойти с трибуны, а мне в Будапешт уже звонок из Москвы – надо отклик на его выступление. Едешь обычно на крупнейший комбинат Чепель. Там десятки разных заводов. Целая страна на острове. Приходишь в партком, или отделение Общества Венгеро-Советской дружбы. Объясняешь, что так и так, наш Генсек говорил сегодня об этом. Надо отреагировать. И на фоне доменной печи, или в сборочном цехе, «лудишь» сюжет. Он же для телевидения, он же поподробнее для радио.

Между прочим, чепельские рабочие жили на острове в основном в частных одноэтажных домах. Не деревянных и не кирпичных. Что-то типа украинских деревенских мазанок. У каждого свой огород, куры, пара свиней и другая живность. И хрустальная мечта всей жизни – накопить на гэдээровский пластмассовый «Трабанд». До центра Будапешта, до так называемой пешеходной части столицы, престижной, торговой, аристократической улочке Ваци на общественном транспорте можно было доехать за сорок минут, но я встречал на Чепеле людей, которые за всю свою жизнь никогда там не бывали. Почему, спрашивал я их. Это не для нас, мы люди маленькие, был, как правило, ответ. У нас на Чепеле и так все можно купить, и значительно дешевле. Это штрих к вопросу о жизни простых людей. При этом замечу, что и в более обстоятельных беседах я никогда не замечал оттенка зависти или классовой злобы к тем, кто каждый день прогуливается по городскому Центру. Вот уж поистине – где родился, там и пригодился.

Чепель, между прочим, всегда был наиболее массово представлен в дни торжеств на главной площади города. Стройно шагали с оружием отряды рабочей милиции. Шли спортсмены и просто колонны демонстрантов. Как-то я попросил своего друга Ференца Дитриха (он был председателем одного из отделений Общества Венгеро-Советской дружбы на Чепеле) разрешить мне сделать репортаж рано утром Первого мая о том, как многотысячный коллектив собирается на праздник. «Ты с ума сошел, – вскипел он, – любой праздник – это самый большой день краж заводского добра. Люди, готовя грузовики и наглядную агитацию к выходу на площадь, вывозят заодно все, что украли. Краску, ткани, инструменты, разобранные велосипеды, электротовары, словом, все, что можно незаметно вывезти, и служба охраны все это проверяет, составляет протоколы. А ты хочешь это снимать? Что подумают о нас советские товарищи?» Дитрих, царство ему небесное, был наивным человеком. Может быть, самым наивным в Венгрии. Он умер, оставив в память о себе два-три десятка бюстов Ленина, Дзержинского, сотни советских вымпелов и несколько тысяч наших значков.

Память истории

А вообще, как к нам относились в то время венгры? Ответить на этот вопрос однозначно трудно. Я бы в свою очередь спросил, – а как мы к ним относились? Здесь всегда важен фактор исторической памяти, и то, как эта память взывает к поколениям живущих сегодня людей.

Каждую весну, 15 марта венгры отмечают годовщину буржуазной революции 1848–1849 годов. Для них это большой, всенародный праздник, с которым связана еще и память об их национальной гордости – поэте Шандоре Петефи. Это их Пушкин. Как-то мне удалось в своем репортаже определить сущность этого праздника. Может быть, сами венгры этого и не оценили, но я заметил, что в этот день венгры как никогда чувствуют себя венграми. Мы с оператором всегда бродили 15 марта по улицам Будапешта, снимали группы молодежи с их транспарантами, на которых были начертаны слова Петефи о том, что никогда венгры не будут рабами. Видели, как полиция увозит в машинах наиболее разгоряченных из них в участки, и никогда не позволяли себе громко разговаривать по-русски. Мы знали, как и они, что это именно русский царь и наши русские казаки помогли австрийскому императору подавить революционное восстание и что мы помогли пленить лидеров революции, которых впоследствии казнили. Я уж не говорю о том, что невозможно было найти тогда ни одного советского журналиста (кроме дуболомов), которые бы свято верили – не введи мы в Венгрию в 1956 году свои танки, вся социалистическая система рухнула бы в одночасье. Ну а поскольку страна тогда фактически раскололось на два лагеря, всегда в годовщину вторжения наших танков не трудно было найти людей, которые перед телекамерой или микрофоном, это горячо одобряли. Такова жизнь, – говорят не только во Франции.

Так вот, ноябрьские эти годовщины на моих глазах вспоминались венграми все явственнее, что ли. Напомню кое-что из истории.

На рассвете четвертого ноября 1956 года советские танки начали фронтальное наступление на Будапешт, и вскоре повстанцы были разбиты, хотя над их сообщниками и сочувствующими жестокие со стороны властей разборки продолжались еще и в 1957 году.

И вот я заметил: как наступал ноябрь, так накалялась общественная атмосфера. Все вроде бы в порядке. Все спокойно, но венгры в магазинах и на рынках, да и в общественных учреждениях по отношению к русским становились подчеркнуто вежливыми. Мол, вы здесь хозяева, и мы это помним.

В очередную такую годовщину всех нас собрал Посол и попросил без особой необходимости в те дни не покидать Будапешт и вообще не маячить на глазах у венгров. Я решил, что уж на охоту-то в общество, где я был приписан, съездить стоит, хотя и слышал, что в том районе, а там был расположен полк наших истребителей, на днях была совершена попытка нападения на часовых. Когда мы возвращались с охоты, а со мной были еще два приглашенных мною журналиста, нас на лесной дороге остановили вооруженные ружьями люди и потребовали, чтобы мы вышли из машины. Я дал команду «газ», и мы, едва не смяв севшего на капот человека, рванули вперед. По машине выстрелили. К счастью, из ружья. Дробь оставила только вмятины. Но стрелявшие увидели в свете фонариков и номер моей машины. Красный, советский. Утром, когда я собрался доложить о случившемся в консульство, там уже «лежала» устная докладная от венгров. Мол, они ловили сбежавших из тюрьмы трех преступников, угнавших «Волгу», и приняли нас за них. Итог – суровая разборка и сиюминутное решение Посла выслать меня на Родину.

Как ни странно, спасли меня от этого сами венгры в лице руководителя их МВД, но вообще-то с послами мне всегда не очень везло, а может быть им со мной, но об этом позже. Тогда надо было смывать грех.

На мою удачу дорогой Леонид Ильич Брежнев в очередной раз выступил с какой-то инициативой подкрепить мир во всем мире, и в одной венгерской газете появилось сообщение о том, что 85-летняя жительница одного села откликнулась на это дивным рукоделием. На полотенце она вышила в народном стиле «Калочай» здравицу в честь нашего вождя. Мы с оператором сразу ухватились за этот факт и помчались делать репортаж. Сначала заехали в контору сельхозкооператива. Старушка нас не ждала. Сидела у прогнившего забора своей «тони» – хутора и что-то вышивала на продажу. Белый, потрескавшийся домик. Под навесом крыши связки красного перца – паприки. Пять или шесть тенистых деревьев – акаций. Два деревянных корыта. В одном вода, в другом кукуруза. Четыре свиньи. Несколько овец и пыльных кур. Блохастая, кудлатая собачонка. Неподалеку колодезный журавль. Синее небо с белыми беспечными облаками. А вокруг, насколько хватает глаз, – пуста – выжженная степь. Красота, которая осталась в моей памяти навсегда. Глаза закрою и вижу...

Из афганского блокнота

Бронетранспортер даже и не замедлил хода, а «уазик», с которого мы вели съемку окружающей нас местности, заглох прямо посреди неширокой и мелкой речушки. Капитан предложил пойти вперед на полянку и подождать, пока солдаты устранят неисправность. «К бою», – на всякий случай скомандовал он и передернул затвор «Калашникова». Мы с телеоператором, тоже на всякий случай, достали из-под курток пистолеты. Не успел я сделать несколько шагов к берегу, как сзади автоматная очередь и прямо в двух метрах от меня, в фонтанчиках взорванной земли берега забился толстый канат. «Кобра, – определил капитан. – Смотреть надо вперед и под ноги, товарищи журналисты. Эти твари хуже пули». Творческое настроение сразу улетучилось – огромные змеи стали мерещиться повсюду. «Давайте-ка, на броню», – предложил капитан. «Почему не внутрь?» – спрашиваю. «Попадут духи – внутри сразу в жареные консервы превратитесь, а снаружи – может, и выживете. Ну контузия. Ну ранение. А внутри – только братская могила». «Сам-то, капитан, не боишься?» «Уже нет. Я здесь больше года. Свой интернациональный долг перед семьей выполнил. Если что, по крайней мере уверен, жена моя и дочь будут на импортных креслах хороший японский телевизор и видео смотреть. Значит, жертвы были ненапрасны».

Это запись из моего блокнота. Джалалабад. Июль. 1984 год. Понятно, что я уже в Афганистане. Уже ровно три года. Я еще не знал, что впереди у меня еще здесь целый год и потом еще три командировки сюда же.

А уезжал в июле 81-го, и опять «под фанфары». Время было наивное, брежневское. Народ вокруг все больше душевный. Выступил я на партбюро редакции вещания для Москвы. Осудил (с массой фактов, естественно) начальника за то, что он использует служебное положение и эфир в своих корыстных целях, вот его и не избрали в партбюро. Как сейчас помню, это была пятница, вечер, а в понедельник утром я уже сидел в кабинете все того же Председателя С.Г. Лапина. И он мне говорил, что хоть биография у меня и завидная, но вот только руководителя редакции «мы в обиду не дадим. Так что собирайтесь и поезжайте работать в Афганистан. Вы ведь, слышал я, еще и охотник, вот вам самое там место будет». А уж какая во время войны (хоть и необъявленной) охота! Там на нашего брата – шурави – афганцы охотились. И не безуспешно.

На войне, как на войне

Хотя лично мне везло чудовищно. Однажды собрались лететь вместе с корреспондентом «Правды» Владленом Войковым и корреспондентом «Комсомолки» Хулькаром Юсуповым в город Мазари-Шариф. Нашим бортом. А в аэропорту не дают «добро» на взлет. Сильный боковой ветер – «афганец». Командир говорит – поезжайте мужики домой. Оставьте телефон, как только по метео все будет в порядке, я вам позвоню. Мы у меня дома пообедали. Сморились. И, звонка, видно, никто не услышал. Дом был большой, просторный. Чтобы не было вопросов, скажу, что нам было запрещено жить в Посольстве, вот мы, журналисты, и снимали особняки. Другой жилплощади в Кабуле для иностранцев не было. В общем, не улетели, а самолет тот сбили ракетой при заходе на посадку. Я потом частенько смотрел на громадное черное пятно от сгоревшей машины и ее обломки. В другой раз прилетели с оператором поздно вечером из командировки. Уже под комендантский час. Меня даже наш патруль арестовал. Едва откупился от капитана кассетами с записями Высоцкого. А уж за полночь звонок – завтра в пять утра быть на вертолетной стоянке. Предстоит лететь под Джалалабад на сдачу банды. Повод для репортажа уникальный. Но будильника я не услышал. А вот две «вертушки», как оказалось, заманили в засаду и обстреляли, едва те зависли в метре от земли. Советника нашего, получившего тяжелое ранение, пилоты успели втащить на борт. Вторую «вертушку» продырявили как решето. Представляю себе, как бы мы с оператором, выскочив на минуту раньше, стали собирать свою аппаратуру для съемки. И где бы сейчас были. Ну и еще из области случая-везения. Сгорел у меня в доме итальянский бойлер для нагревания воды. Трехсотлитровый. Я звоню хозяину, а он при королевском режиме был начальником государственной охранки. Выпускник Оксфорда. Генерал. Потрясающе красивый мужчина. Но, как про него говорили, в крови человеческой по самые плечи. При новом режиме арестован не был и жил на то, что сдавал в аренду несколько собственных домов. Так вот, забирает он перегоревший бойлер и увозит его в ремонт. На другой день приезжает с мастером и ставит на место в ванной комнате на втором этаже. Жена собралась принять ванну, а потом устроить постирушку. Включили на нагрев. Бойлеры эти, как и все, набрав заданную температуру, автоматически отключаются в ждущий режим. Позвонил наш друг и пригласил нас на ужин. Мы с Натальей быстренько собрались и уехали. Через минут двадцать-тридцать на корпункте прогремел взрыв столь чудовищной силы, что в летнем кинотеатре нашего Посольства прервали сеанс. Корпункт был метрах в ста пятидесяти от этого места. Когда мы приехал вечером домой, то не обнаружили ни стальных ворот на заборе, ни дверей в доме. Со страху куда-то убежала собака по кличке Шарон. Вместо ванной комнаты – груда кирпичей и щебня. Все двенадцать моих сорочек и какие-то предметы женского туалета влипли в потолок, который, кстати, сместился с балок, да так и не встал на свое место. У меня только и хватило эмоций на дурацкое заключение, что если бы я не настоял на поездке в гости, то вместе с рубашками на потолке сушилось бы еще и женское тело. Все стекла в окнах второго этажа выбиты. А два кондиционера улетели на несколько метров от стены дома. Как определили наши специалисты, взрыв был эквивалентен противотанковой гранате. Весь садовый участок был в белой пыли. Этот снег образовался от моего годового запаса стирального порошка. Странным образом исчез и мой швейцарский хронограф. Очень дорогой. Но его кто-то из тех, что без меня осматривали дом, носит и по сей день. Вещь вечная. Как показало расследование, в мастерской по ремонту бойлеров, как увидели того генерала, решили, что другого повода расквитаться с ним не будет, и намертво закрутили клапан регулировки температуры. Дальше понятно. Получился мощный паровой котел без возможности регулировки нагрева, а значит, и давления. Так что взрыв был задуман не против меня. Хотя тех умельцев после допросов, я думаю, расстреляли. И сегодня помню утреннюю разборку. Посол, которого мы все очень уважали, да и он, надо заметить, к нашему брату-журналисту относился так же, спросил меня сурово – почему я не был дома, когда прогремел взрыв? Я ответил, что если бы я был в доме, то мы бы сейчас не разговаривали, я бы наверняка погиб, а возможно, трупов было бы два. Повторяю, Фекрят Ахмеджанович Табеев очень уважал наш труд, ценил информацию, которую мы привозили из провинции, и помогал нам в работе, чем только было можно. Но в тот раз отдал распоряжение – перед каждой поездкой по городу непременно сообщать дежурному по Посольству адрес, цель поездки и планируемое время возвращения домой. Но что значат эти формальности на войне? Их никто не соблюдает. Да и многое вообще не соблюдается с точки зрения здравого смысла. Например (это касается моей личной журналисткой биографии), Посол дважды объявлял на планерках о представлении меня к высоким наградам – орденам. Меня все поздравляли. Но я их так и не получил из-за скандального развода, в котором участвовали не столько я и моя бывшая жена, сколько партком и управление кадров. Время было такое. Неравнодушное. Но, тем не менее, несмотря на такие вот отдельные неприятности, а случалось их не мало, работать в Афгане для меня было одно удовольствие. Практически в телевизионный и радийный эфир шло все, что я присылал. Председатель меня хвалил за работу на партийных активах, как мне рассказывали. Вот что значит человек на своем месте, вот что значит принять правильное решение, приговаривал он при этом. Ну совсем как мой наставник Борис Андрианов.

Парадоксы бытия

Я часто думал, что когда мы собирали военную экспедицию в Афганистан, то совершенно не позаботились почитать что-нибудь про историю этой красивой страны с ее плохо предсказуемым народом. Точнее, племенами и их постоянной враждой между собой. Это как в случае с Чечней. Партийные советники слали в Москву победные отчеты о растущих рядах партии НДПА. А на непримиримые противоречия в рядах партии и ее двух группировок «парчам» и «хальк» особого внимания не обращали. Они дрались за власть, а мы держали нейтралитет, остерегались вмешиваться в их споры, так сказать, из интересов общего дела. В страну, которая жила в четырнадцатом веке по своему календарю со всеми вытекающими из этого последствиями, мы решили экспортировать на танках свой социализм. Получалось нелепо. Чехарда какая-то. Открывались пропагандистские кружки, лектории, работали семинары, партийные библиотеки при райкомах, организовывались регулярные митинги. Афганцы на них, надо сказать, ходить любили: не надо работать. Идет по городу стотысячная толпа и орет: «Смерть Америке!» А потом люди идут на рынок и покупают муку из соседнего Пакистана, а на мешках написано «американская помощь».

Любимая обувь афганцев – резиновые калоши. Мы их отправляли туда в качестве «гуманитарки» миллионами пар. Но на подошве унылый знак – «фабрика Красный треугольник», а нет по-английски «сделано в СССР». Фонарик на рынке купишь – на нем надпись «сделано в Китае». Правда, и на реактивном снаряде, что пробил крышу пристройки к моему дому и, к счастью, не взорвался, тоже была надпись «сделано в Китае». А, вообще, вся пропагандистская работа с населением велась в мечетях, и мулла, образно выражаясь, перепевал любого партийного пропагандиста. Но были и так называемые красные муллы. Их нередко жестоко убивали в отличие от губернаторов. Искать и показывать ростки новой жизни в таких условиях нам, журналистам, было непросто.

Представьте себе ситуацию. Сидим в Министерстве обороны Афганистана, и боевой генерал начинает выступление такими словами (цитирую по записи в блокноте): «Контрреволюция уже не в состоянии воспрепятствовать революционному процессу. Сегодня 27 уездов и волостей подконтрольны народной власти, 168 – подконтрольны лишь наполовину, 98 уездов и волостей находятся полностью под контролем душманов». Далее он перечисляет длинный список военных трофеев, количество убитых и взятых в плен духов. Оказывается, что сотни банд уже перешли на сторону народной власти, с сотнями других ведутся переговоры. И так далее, и тому подобное. Но, замечает генерал, скоро зима, перевалы занесет снегом, и мы вновь ослабим наше влияние на народ. Не правда ли, что-то знакомое можно слышать и сегодня из Чечни? А фамилию того боевого афганского генерала я не называю, так как он живет у нас в России. Скрывается теперь уже от талибов, а к новой власти еще не прибился. Летишь в такой обстановке на «вертушках» в уездный город, останавливаешься, естественно, у наших военных. Днем можно работать, снимать. Часов так до трех. Далее в городке власть до рассвета принадлежит уже душманам. Так что надо вовремя рвать под крыло к нашим воинам. Официально, вплоть до июля-августа 1985 года нам было запрещено рассказывать об участии советских войск в боевых операциях. Хотя они проводились каждый день. Ведь и Кабул по ночам патрулировали наши десантники.

Да и афганцы воевали лучше и смелее, когда знали, что их подпирают наши солдаты. А вообще-то на необъявленной войне и границы не объявлены. То есть на картах они есть, но кто же их соблюдает. Идут кочевники с тысячными стадами скота, с домашним скарбом. Женами и детьми. Что провозят и проносят, одному Аллаху известно. Мне говорят: «Вот эти ребята-спецназовцы, позавчера раздолбали огромный караван, с оружием шедший в Афганистан. Расколошматили в пух и прах еще на Пакистанской территории». – «А как же граница?!» – «Да ни как». Вот так. «А можно их снять и поговорить с ними?» – «Нет, нельзя. Но если хочешь увековечить сей народ, то мы их сейчас в парадное переоденем, возьмут они в руки лопаты и сделают вид, что копают для мирного населения арык. Да ты не смейся, их хоть родственники дома увидят». Считаю, что это самая постыдная часть моей журналистской работы в Афгане. Сидишь у ребят в полку, разговариваешь о том, да о сем. Смотришь, как они на самодельных календарях отмечают каждый прожитый день. Провожаешь их на боевые операции, стакан выпиваешь за удачу, а через три дня опять стакан, но уже не чокаясь. И пошел «груз 200» на Родину, если, конечно, еще осталось что запаять в гроб. Заходишь к вертолетчикам – ребята, можно у вас переночевать? Нет свободных коек, говорят. Да вон их сколько! Нельзя, вчера духи «вертушку» сбили. Остались, ребята лежать в ущелье. Забрать не можем – духи из пулеметов поливают. Так что надо дать постелям остыть. Иди в соседнюю палатку ночевать.

Поэзия фронтовых дорог

1 | 2 | 3 | 4 | 5