<<<     ΛΛΛ     >>>   

* Havers IF XXV 375–392, исходя из παρεμφαράκτος : παρακεκομμένος, выводит φάρμακον от φαρμα: ‘удар (coup)’, а φαρμα—от корня bher: ударять, поражать, ср. лит. bùriu, так что φάρμακον должен был бы означать: ‘нечто, относящееся к удару демонической силы или используемое как целительное средство против подобного удара’, с учетом большой распространенности народного поверья, будто болезни вызываются ударами демонов и так же лечатся. Кречмер (Glotta III, 388 sq.) возражает, обращая внимание на то, что в эпосе φάρμακον означает всегда некую субстанцию, траву, мазь, напиток или иное вещество, а не действие с целью исцелить, заклясть, отравить; этимология Гаверса лишь добавляет еще одну возможность к уже имеющимся—например, к выведению φάρμακον от φέρω, φέρμα (‘quod terra fert: урожай’)”.

Ср. также Harrison, p.108: “…φαρμακός означает просто ‘чудо-человек’. Родственный термин в литовском—bùrin, волшебный; в латыне он принимает форму forma, формула, магическое заклятье; наше ‘формуляр’ сохраняет еще следы своей первобытной коннотации. Φάρμακον обозначал в греческом целебное снадобье, отраву, краску, но всегда в магическом смысле, неважно в добром или в худом”.

В своей Anatomy of criticism Нортроп Фрай признает в фигуре фармакоса постоянную архетипическую структуру западной литературы. Отторжение фармакоса, который, по словам Фрая, “ни невинен, ни виновен” p.41, воспроизводится у Аристофана и у Шекспира, затрагивает и Шейлока, и Фальстафа, и Тартюфа, так же как и Шарло. “Фигуру фармакоса мы встречаем в лице Эстер Принн Готорна, Билли Бадда Мелвила, Тесс Харди, Септимуса г-жи Даллоуэй, в историях преследуемых евреев и чернокожих, в историях художников, чей гений превращает их в Исмаилов буржуазного общества” (p.41, ср. также p.44–48, p.148–49.

55. См. Дж.Дж.Фрэзер, Золотая ветвь (пер. М.К.Рыклина), М., Политиздат, 1980, с.643. Ср. также Harrison, p.102.

56. Можно было бы показать, что вся гуссерлевская феноменология систематически выстроена вокруг аналогичной оппозиции между представлением и пред-ставлением, презентацией и репрезентацией (Gegenwärtigung / Vergegenwärtigung), затем—между первичным воспоминанием (составляющим часть оригинала “в широком смысле”) и воспоминанием вторичным. Ср. la Voix et le Phénomène.

57. Этот фрагмент, с иной точки зрения, я рассмотрю в другом тексте—“Entre deux coups de dés”, еще неопубликованном.

58. Относительно места и эволюции понятия мимесис у Платона мы прежде всего отсылаем к работе В.Гольдшмидта: V.Goldschmidt, Essai sur le Cratyle (1940), см. особенно p.165 sq.. Здесь, в частности, проясняется, что Платон не всегда и не везде осуждал мимесис. Отсюда можно заключить по меньшей мере следующее: осуждал Платон подражание или нет, но он поставил вопрос о поэзии, определив её как мимесис, открыв тем самым поле, в котором Поэтика Аристотеля—всецело управляемая этой категорией—произведет понятие литературы, которое будет править бал вплоть до XIX века, до Канта и Гегеля, самих их не включая (не включая, во всяком случае, если переводить мимесис как подражание).

С другой стороны, под именем фантазма или симулякра Платон осуждает то, что сегодня с самой радикальной требовательностью выдвигается на передний план в виде письма. По крайней мере, так можно внутри философии и “миметологии” назвать то, что превышает понятийные оппозиции, в которых Платон определяет фантазм. По ту сторону этих оппозиций, по ту сторону значений истины и неистины, это превышение (excédent) письма больше не может, по всей видимости, позволить просто определять себя через симулякр или фантазм. Ни, тем более,—классическим понятием письма.

59. “Будут ли это две разные вещи (πράγματα)—Кратил и изображение Кратила, если кто-либо из богов воспроизведет не только цвет и очертания твоего тела, как это делают живописцы, но и все, что внутри,—воссоздаст мягкость и теплоту, движения, твою душу и разум—одним словом, сделает все, как у тебя, и поставит эту точную копию рядом с тобой, будет ли это Кратил и изображение Кратила, или это будут два Кратила?—Кратил: Два Кратила, Сократ. Мне по крайней мере так кажется” ([Кратил,] 432 bc).

60. Обо всех этих темах см., в первую очередь, P.M.Schuhl, Platon et l'Art de son temps.

61. P.M.Schuhl, op. cit., p.22. Ср. также l'Essaie sur la formation de la pensée grecque, p.39 sq..

62. Ср. также Филеб, 18 ab.

63. Подобную “демократизацию” письма—и благодаря письму—в классической Греции отмечает Ж.П.Вернан: “Значению, которое обретает в это время устное слово, ставшее отныне главным инструментом политической борьбы, соответствует также изменение социальной значимости письма. В ближневосточных монархиях письмо было специальностью и привилегией писцов. Оно позволяло администрации монарха осуществлять контроль и учет экономической и социальной жизни государства. Оно было нацелено на составление архивов, всегда державшихся под большим или меньшим секретом в недрах дворца…” В классической Греции “письмо перестает быть привилегией одной касты, тайной класса писцов, работающих на царский двор, и становится ‘общим достоянием’ всех граждан, инструментом публичности… Законы должны быть писаными… Последствия этой трансформации социального статуса письма будут иметь ключевое значения для интеллектуальной истории”. Op. cit., p.151–152 (ср. также p.52, p.78) и les Origines de la pensée grecque, p.43–44). Так нельзя ли сказать, что Платон продолжает мыслить письмо с позиции царя, представлять его внутри уже отживших структур царской власти (βασιλεία)? Мифемы, формирующие здесь его мысль, не оставляют в этом сомнений. Но с другой стороны, Платон верит в необходимость записывать законы; и подозрения насчет оккультных свойств письма направлены, скорее всего, против “недемократической” политики письма. Необходимо распутать все эти нити, соблюсти все эти уровни, или все эти неувязки. Развитие фонетического письма, во всяком случае, неотделимо от этой “демократизации” письма.

64. В тексте Платона—и не только в нем—сирота всегда служит моделью гонимого. Мы настаивали, для начала, на сродстве письма и мифа на основании их общей оппозиции логосу. Сиротство, возможно,—еще одна черта этого родства. У логоса есть отец; отца мифа почти никогда невозможно найти: отсюда необходимость в содействии (βοήθεια), о котором говорится в Федре в связи с сиротством письма. Оно обсуждается и в другом тексте:

Сократ: …Таким образом погибает Протагоров, а также и твой миф о знании, что оно и ощущение—одно и то же.

Теэтет. Очевидно.

Сократ. А вот и нет, я думаю. По крайней мере, мой друг, если бы жив был отец первого из этих мифов, он бы всячески его защищал. Мы же совсем затолкали бедного сироту. И даже опекуны, оставленные Протагором, не желают вступиться (βοηθεῖν), хотя один из них—Феодор—вот здесь рядом. Боюсь, что справедливости ради нам самим придется оказать ему помощь (βοηθεῖν).

Феодор. …я буду тебе благодарен, если ты вступишься (βοηθῇς) за него.

Сократ. Хорошо, Феодор. Но ты хотя бы следи за моим заступничеством (βοήθειαν)… (Теэтет, 164 d–165 a).

65. Ср. M.J.Milne, A study in Alcidamas and his relation to contemporary sophists, 1924. P.M.Schul, Platon et l'Art de son temps, p.49.

См. также [Федр,] 278 a (еще один намек на законных сыновей). О противопоставлении незаконнорожденных и родных сыновей (νόθοι/γνῆσιοι) см., в частности, Государство (496 a: в “софизмах” нет ничего “подлинного” (γνήσιον), Политика (293 e: “подражания” государственным устройствам не бывают “законнорожденными”). Ср. также Горгий, 513 b; Законы, 741 a, etc..

66. Аналогичная отсылка к земледельцу есть в Теэтете (166 a sq.), в контексте обсуждения сходной проблематики, посреди удивительной апологии Протагора, кого Сократ заставляет высказать, в частности, его четыре (не)истины, которые нас здесь выводят на более высокий уровнь: где пересекаются все коридоры этой фармации. “Сократ: Я думаю, он соберет воедино все доводы, что мы приводили в его защиту, и, не скрывая своего к нам презрения, скажет так: ‘Этот честный Сократ, когда ребенок, напуганный вопросом, может ли один и тот же человек одно и то же помнить и вместе с тем не знать, со страху ответил, что нет, ибо не мог предвидеть последствий,—этот Сократ выставил меня таким образом в своих речах на посмешище. […] Я же утверждаю, что истина такова, как у меня написано (ὡς γέγραφα): мера существующего или несуществующего есть каждый из нас. И здесь-то тысячу раз отличается один от другого (μυρίον μέντοι διαφέρειν ἕτερον ἑτέρου αὐτῷ τούτῳ) […] И не выискивай ошибок в моих выражениях (τῷ ῥήματι), а постарайся яснее постигнуть смысл моих речей (λόγον). А сделай это так: вспомни, как раньше вы рассуждали, что больному еда кажется и бывает для него горькой, а здоровому кажется и для него есть прямо противоположное. И ни одного из них не следует делать более мудрым, ибо это невозможно. И осуждать их нельзя, что-де больной—неуч, раз он утверждает такое, а здоровый—мудр, раз утверждает обратное. Просто надо изменить (μεταβλητέον) худшее состояние на лучшее, ибо одно из них—лучше. То же касается и воспитания: из худшего состояния надо приводить человека в лучшее. Но врач производит эти изменения с помощью лекарств (φαρμάκοις), а софист—с помощью рассуждений (λόγοις). […] И я далек от того, любезный Сократ, чтобы сравнивать мудрецов (σοφούς) с лягушками. Напротив, я сравниваю их с врачами там, где дело касается тела, и с земледельцами—там, где растений. […] Итак, одни бывают мудрее (σοφώτεροι) других и в то же время ничье мнение не бывает ложным…”

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Живопись вместе призываются к ответу
То же искусствоmdash
Деррида Ж. Фармация Платона современной философии 1 платона
Вельможа отвечал lsquo
Как человек