<<<     ΛΛΛ     >>>   

взаимодействие и борьба людей, вырабатывающих, принимающих, отстаивающих и пропагандирующих идеи.

Сегодняшнее содержание «либеральной идеи» уже не то, чем была она в своей классической форме у отца либерализма Локка и его ближайших последователей, особенно, если речь идет о современной т.н. «либерально-демократической идее», т.е. о своеобразным симбиозе генетически родственных и тем не менее в ряде отношений конкурирующих либеральной и демократической идейных традиций. Основанием либерализма стала, как известно, концепция «естественных прав» человека как гражданина, которые не могут быть изъяты, отчуждены от него никакой властью. В этом пункте либеральная идея противостоит любым вариантам теорий «неограниченного суверенитета», будь то суверенитет абсолютного монарха, государства, нации или всеобщего народовластия.

Гражданская философия XVII в., в рамках которой формировалась либеральная идея, была одержима стремлением к научной объективности, полагая, что она исследует общество и людей такими, каковы они есть, и провозгласив отказ от всякого морализаторства и долженствований. Однако в результате пафос научной объективности обернулся в ней собственной противоположностью, а именно формулировкой серии нормативов, предписывающих оптимальную организацию правового порядка.

В числе причин такой внутренней метаморфозы в первую очередь следует указать на свойственный классической философии (в том числе и социальной философии) разрыв между сущностью и существованием. Метафизика абстрактных сущностей считала возможным и необходимым исследовать сущности (в том числе сущности права, справедливости и пр.) вне и независимо от степени и форм их эмпирического воплощения. Уверения, будто исследуется лишь то, что есть, подразумевали знание того, что якобы есть «по сущности», а не в реальном эмпирическом существовании в тех или иных конкретных обществах. Естественное право как сущность всякого права в качестве предмета философствования, как полагали, может познаваться без обращения к когда-либо существовавшим правовым и политическим системам; — в таком случае «естественное право» оказывается образцом, нормативной моделью всякого «позитивного права», и этот нормативный момент из него неустраним. «Неотчуждаемость» естественных прав не в том, что они никогда в истории не отчуждались, напротив, все знали, что индивиды в истории никогда не обладали ими в полном объеме, а в том, что фактическое их отчуждение рассматривается как «неправовое», «незаконное».

Во-вторых, претендовавшая на научность гражданская философия, в русле которой формировался либерализм, разрабатывалась в категориях права, чьи нормативные по содержанию понятия в принципе неадекватны познавательным исследовательским задачам. Возможно и необходимо теоретическое (в том числе философское) познание права, но само право остается

[107]

при этом нормативной системой предписаний, и в той мере, в какой гражданская философия внутри себя не просто исследовала право, но и аргументировала преимущество и предпочтительность вполне определенных правовых принципов и нормативов, эти нормативы вводились в ее собственное содержание и переставали быть в ней лишь «предметом» познания.

И, наконец, типичная для новоевропейской философии инструментальная установка к знанию видела задачу наук, в том числе и философии, в конструировании теорий, которые могли бы стать моделью и руководством практического действия. В соответствии с ней гражданская философия призвана была раскрыть, как люди должны и могут сознательно сконструировать оптимальный правовой порядок. В либерализме критерий «оптимальности» был замкнут на необходимости обеспечения индивидуальных свобод. Либеральная идея (если воспользоваться терминологией Ю. Хаберамаса) одновременно предстала как в нормативной, так и в инструментальной проекциях. Под нормативной имеется в виду обоснование и применение норм; в инструментальной речь идет о критериях эффективности правового порядка в осуществлении целевых программ.

Во всех этих существенных моментах социальная философия либерализма лишь по видимости представлялась научной теорией «сущего», на деле формулируя и обосновывая проекты должного общественного устройства. Впоследствии нормативное, «программное» содержание либеральной идеи обнаружило свою полную независимость от исторически некогда ему свойственных теоретических предпосылок и форм его якобы научной аргументации. Нетрудно понять, почему ссылки на «естественные права и свободы» включались в политические документы таким образом, как будто бы их содержание и реальность научно установлены, — таков был в ту эпоху способ обоснования либеральной идеи. С позиций современного знания об истории и общественных процессах, то, что некогда выглядело теоретически и фактически обоснованным, ныне не может даже стать предметом дискуссий. Исходные допущения о «естественном состоянии», «общественном договоре» и «естественных правах» оказались теоретическими фикциями. Сегодня даже последовательные апологеты либерализма не возьмутся утверждать, будто у людей есть или некогда были неотчуждаемые права или что какие-то из обществ и государств исторически сформировались в результате сознательного добровольного соглашения людей. Речь ныне может идти лишь о требовании организовать правовой порядок современного общества таким образом, как если бы его граждане имели такие неотчуждаемые права и как если бы их правоотношения внутри государства выстраивались по типу договорных, — не более. «Либеральная идея» в полной мере стала «либеральный проектом».

Дело, однако, не в том, что ценности и императивы либерализма не могут сегодня обосновываться в тех формах научного знания, в каких это некогда осуществлялось. Они не могут быть обоснованы и ни в каких иных

[108]

теориях, в том числе (по современным стандартам) и самых «научных». Несостоятельны всякие попытки их научного обоснования именно потому, что в либеральной идее нет вопроса об истине и критерии истинности к ней неприменимы. По своему статусу она нормативно-правовая, а не научно-теоретическая конструкция. Сегодня даже самая основательная научно-теоретическая критика либерализма после того, что в этом отношении сделано Руссо, Гегелем и Марксом, выглядит несколько запоздалой, а в некоторых отношениях уже и не вполне корректной.

Классический либерализм формировался внутри т.н. «юридического мировоззрения», претендовавшего на объяснение в правовых категориях всей общественной реальности и всех общественных качеств человека. М. Вебер в работах по истории права показал, что, хотя зачатки формально-юридического мышления обнаруживаются в истории многих регионов и народов, они нигде не развились в системы, подобные правовой рациональности, оказавшейся исключительным изобретением западной Европы. Принадлежность либеральной идеи западно-европейской формально-правовой традиции отчасти уже объясняет весьма сдержанное отношение к ней российской общественной мысли на протяжении длительного времени, хотя тем самым никак не доказывается, что и сфера значимости либеральной идеи ограничена западной Европой, — ведь расхождение генезиса и последующего функционирования свойственно всем общественным феноменам, включая и «идеологемы».

В последующей эволюции европейской социально-философской мысли правовые концепции утратили претензии на универсальное объяснение общественной жизни и заняли более скромное место, более соответствовавшие действительной роли в обществе нормативного правового порядка. Собственно, уже в XVII в. знали, что право в состоянии регулировать лишь внешний поведенческий срез жизни людей: оно всегда предписывает что-то делать или не делать и никогда: желать или не желать чего-то. Эта «внешняя» природа права и либеральной правовой идеи впоследствии неоднократно становилась основанием ее критики. С позиций же самой либеральной идеи это вовсе не недостаток, а, наоборот, ее преимущество. Теоретики либерализма полагали, что тем самым гарантируется невмешательство общества и государства во внутренний мир человека и вводятся ограничения на регулирование его поведения в приватной жизни, предоставленной самоопределению человека в той мере, в какой его поступки не входят в непосредственное столкновение с правами других.

Давно известно, что в тех или иных формах «правовой нигилизм» издавна был присущ отечественной интеллектуальной традиции. В недооценке права, в признании его «второсортности» в сравнении с моралью, объединялись (за немногими исключениями) самые разные направления и течения российской мысли: светские и религиозные, консервативные и демократические, социалистические и анархистские. Право для нас — это всегда

[109]

«слишком мало». Еще в преисполненной религиозного пафоса рукописи молодого В.С. Соловьева «София», была сформулирована программа категорического отрицания всякого права, всякой законности и формальности. Внешнее правосудие, по убеждению автора, — это мораль «князя мира сего», и потому необходимым условием утверждения истинной моральности является ликвидация права, ибо в обществе, основанном на взаимной любви и религиозной морали, право совершенно излишне. Моральный максимализм и правовой нигилизм в качестве его следствия многократно воспроизводились в русской философии и после Соловьева. Сам же он со временем нашел, как ему представлялось, подобающее место праву и правопорядку в качестве относительных и тем не менее исторически необходимых институтов, и эта замена категорического неприятия права условной его неизбежностью была достаточной, чтобы дать основание считать В.С. Соловьева (по оценке П.И. Новгородцева) «блестящим и выдающимся представителем философии права».

Достойно удивления, что в отношении либеральной идеи «правовой свободы» критическое отношение отечественных мыслителей вызывала не только «правовая», но именно «свобода». Основанием стало то, что либеральная версия свободы как в «негативном» (отсутствие внешних препятствий для осуществления стремлений), так и в «позитивном» ее содержании (предоставление каждому возможности выбора и самоопределения), на практике зачастую оборачивалась индивидуальным произволом и эгоистическим своеволием. Именно свобода, как представлялось, наряду с добром неизбежно порождает физическое и моральное зло; нельзя сохранить свободу и при этом устранить зло, как и наоборот. Лейбниц некогда потратил немало усилий для доказательства того, что мир без свободы был бы менее совершенным, чем мир без зла, и что поэтому Бог предпочел допустить в мир зло, нежели лишить людей свободы. Тот, кто хочет иметь общество, вовсе лишенное зла и целиком пронизанное добром, неизбежно должен ограничить свободу и демократию. При такой дилемме чаще всего соглашаются на свободу в перспективе, но не сейчас, утверждая, что народ еще не готов к свободе и демократии. Особенно в наших условиях, — другое, мол, дело на Западе, где к личным свободам и либеральным институтам люди приучались столетиями, хотя и там от них немало неудобств и злоупотреблений. Тем не менее, стоило бы в этом отношении прислушаться к Канту, полагавшему, что нет другого способа «научить» народ свободе, кроме как предоставить ему возможность жить в условиях свободы и пользоваться ею. Протестуя против формулировок типа «народ не созрел для свободы», Кант писал, что в таком случае свобода никогда и не наступит, ибо нельзя «созреть» для нее, обретаясь вне свободы. Созревают для нее, по мысли Канта, лишь в условиях свободы и только собственными усилиями. Свободу не даруют и не получают, а обретают; она не «факт», а решение и действие.

[110]

В идеологеме Русской Идеи свобода, во всяком случае, свобода индивидуальная не стала фундаментальной ценностью. Свойственные русской религиозно-философской мысли поиски морального абсолюта и требования соотносить все, происходящее в обществе и истории, с критериями абсолютного добра, сформировали максимализм в оценках всего того, что изначально не может обладать совершенством идеала. Так, читатель «Философии неравенства» Бердяева узнавал из текста книги много верного: что абсолютизировать либеральную и демократическую идею нельзя, что на пути их реализации невозможно создать совершенное общество, что верить в конституцию «бессмысленно», а правовое государство — вещь всего лишь относительная и «делать себе кумира из правового государства недостойно» [3]. Нетрудно видеть, что в данном случае (а в этом Бердяев был не одинок) либеральная идея критикуется за отсутствие того, чего в ней нет и быть не должно. Вовсе не ее сторонники, а ее русские критики были одержимы тоской по абсолюту и его воплощению и именно они не хотели удовлетвориться тем, что можно конструировать программу не идеально совершенного, а просто «нормального» общественного порядка, в котором можно лишь «относительно» жить, не более. Само желание сотворить кумир из правого проекта и верить в него — типично российское: кумир никак нельзя использовать инструментально в качестве средства жизни, для чего и предназначен правовой порядок в «либеральном проекте». Первые теоретики и пропагандисты либеральной идеи действительно были склонны трактовать ее не только как практическую правовую программу, но и как идеал общественного устройства в целом, противопоставляя ее реалиям современных им обществ, но даже тогда идеал этот не имел ничего общего с абсолютными трансцендентными идеалами, с попытками установить подобие Царства Божия на Земле. «Религиозное общение основано на любви и благодати, которых не знает ни либерализм, ни демократия», — писал Бердяев [4]. Разумеется, либерализм не знает и знать не может, — правовой порядок не есть «внутренняя церковь».

Либеральная и демократическая идеи формальны и лишены «онтологических основ». Этот упрек в их адрес — сквозная тема отечественной (и не только отечественной) общественной мысли. Господство формально-правового начала делает либерализм и демократию безразличными к тому, к каким целям направлена воля индивидов и народов: к добру или ко злу; тогда как на практике оказывается, что чаще ко злу. В том, что торжество либеральной демократии, в лучшем случае, означает преобладание в обществе мещанских своекорыстных идеалов, соглашались славянофилы и Герцен, Гегель и Маркс. Правовой формализм либеральной идеи стал традиционным объектом критики не только с моральных, религиозных, но и с

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Классическая эпоха европейской философии от гоббса философия условиях
На претендует русская идея в интерпретациях многих ее бывших