<<<     ΛΛΛ     >>>   

произведение, идущее из прошедших или чуждых жизненных миров и пересаженное в

наш исторически сложившийся мир, становится всего лишь объектом

историко-эстетического наслаждения и ничего уже больше не говорит из того, что

оно имело первоначально сказать? «Сказать нечто», «иметь сказать нечто* — это

просто метафоры, за которыми стоит лишь правда неопределимого в смысловом

отношении мира, эстетических образов, или же, наоборот, сама эта эстетическая

образность является лишь условием для того, чтобы произведение могло нести в

самом себе свой смысл и что-то сообщать нам? С такой постановкой вопроса тема

«эстетика и герменевтика» поднимается на уровень своей подлинной проблематики.

Развернутая таким образом постановка вопроса сознательно превращает проблему

систематизирующей эстетики в проблему существа искусства. Верно, конечно, что

при своем первоначальном возникновении и даже еще при своей разработке в

кантовской «Критике способности суждения» эстетика простиралась внутри гораздо

более широких пределов, охватывая прекрасное в природе и искусстве и даже

возвышенное. Бесспорно также, что для основополагающих определений суждения

эстетического вкуса у Канта, особенно для понятия незаинтересованного

наслаждения, прекрасное в искусстве обладает методологическим преимуществом. С

другой стороны, всякий поневоле согласится, что прекрасное в природе говорит нам

нечто не в том же смысле, в каком нам говорят нечто те созданные людьми и для

людей произведения, которые мы называем художественными. Можно с полным правом

сказать, что художественное произведение даже «чисто эстетически» нравится нам

совсем иначе, чем цветок или, скажем, орнамент. Кант говорит, что искусство

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Тем более справедливо в отношении восприятия искусства
Пусть создатель произведения думает каждый раз о публике своего времени
Гадамер Г. Эстетика и герменевтика
Но язык искусства предполагает прирост смысла