<<<     ΛΛΛ     >>>   

ектах, планах и декларациях, сопутствующих революционным переменам.
Коллективные устремления и мечты народов выражаются не столько в утопии, сколько в утопизме. Множатся взаимовлияния, и в текстах практически невозможно отделить коллективные чаяния от индивидуальных утопических построений. В определенные исторические моменты коллективные устремления и индивидуальные теории обнаруживают тенденцию к сближению, даже если сами революционеры часто отвергают утопию, не признавая ее как действенное средство перемен.
Даже не имея очевидной связи с настоящим, утопия может тем не менее непосредственно воздействовать на окружающую реальность. Амадео Бертоло отмечает:
Можно утверждать, что в результате "объективного" стремления к переменам, порожденного "объективными" противоречиями определенной общественной системы, рождается образ будущего, который отрицает настоящее и порой выражается в относительно "невозможных" моделях и проектах; а те, в свою очередь, в процессе "ретровоздействия" на коллективное воображение, усиливают стремление сокрушить границы существующего мира1.
Отнесенная в иное пространство (u-topos) или в иное время (u-cronos), утопия всегда принадлежит настоящему: оно определяет утопию в той же мере, в какой она определяет настоящее. Показательно, что большинство критических выпадов в адрес утопического дискурса направлено не против проектов будущего. Как хорошо заметил Арнхельм Неусюсс:
Неприемлемым в утопии оказываются не столько непостижимые образы лучшего будущего, сколько ее критика порочной действительности. Нельзя отрицать нечто лучшее. Страх перед утопией порожден критикой действительности   в   ее   противопоставлении   идеалу.
1 L'imaginaire subversif. Op. cit., p. 17.
64

Таким образом, "утопическое" проявляется с особой отчетливостью в том случае, когда оно в силу своего внутреннего полемизма побуждает к спору и противодействию 1.
Общность утопий яснее всего выступает не в утверждении, а в отрицании, являющем их расхождение с реальностью. Именно эта черта позволяет поставить в один ряд самые разные утопические проекты, созданные на протяжении истории. В конечном итоге, общая черта всех утопий — неприятие современной общественной системы. Способность сказать "нет" своей действительности— вот, что характеризует homo utopicus'а. Между тем не всегда легко сказать "нет" обществу, в котором живешь.
Утопическое напряжение и утопическая функция
"Не кажется ли вам, что лучшим из людей является тот, кто наяву предстает таким же, каким он бывает в своих снах?" — вопрошал Сократ.
Между тем "дневные сны" (Блох)— выплески различных желаний и стремлений — еще не дают права говорить об утопической функции. Необходимы еще воля и усилие, наконец, нужна смелость для воплощения своей воли в жизнь. Бакунин писал в этой связи о том, что главный порок его натуры — любовь к фантастическому, к необычным, неслыханным приключениям и предприятиям, которые открывают безграничные горизонты и последствия которых невозможно предугадать2.
Речь идет о высвобождении мысли и воображения, даже если оно оперирует иррациональными надеждами или архаическими мифами и архетипами. Утопическую функцию, рожденную из "дневных снов" и фантастических видений, одновременно питают воспоминания о Золотом веке и о потерянном рае, прогрессистские эле-
1       Neususs Arnhelm. Utopie. Herman Luchterhand Verlag, 1968, p. 25.
2     ...       Reszler   A.    L'esthetique    anarchiste    //    Diogene,    Paris,
UNESCO / CIPHS, № 78, 1972, p.55-56.
65

менты различных идеологий, разнообразные архетипы, идеалы, аллегории и символы, иначе говоря, все культурное наследие человечества, приводящее в движение утопическую мысль.
Утопическое может взрасти из фрагментарных наметок будущих концепций или на руинах рухнувших систем. Мало обнаружить подтекстовое утопическое содержание того или иного проекта, необходимо понять функцию утопии в историческом процессе, особенно в те периоды, когда освободительные порывы переводились на язык мятежного воображения.

Будучи идеальной проекцией "должного", утопическая мысль больше занята вымыслом, а не реализацией конкретных целей. Утопическая мысль возникает вместе с умозрительным представлением о возможном будущем.
Систематический анализ утопических жестов, тенденций и порывов не подразумевает рассмотрения любых устремлений, направленных куда угодно. Нас не интересуют те устремления, которые рождаются из относительного знания и сознательного учета объективных исторических обстоятельств и в силу этого имеют шансы быть реализованы. Равным образом мы исключаем из поля нашего зрения всякого рода безосновательные фантазии, а также построения риторического волюнтаризма, часто служившие прибежищем для воображения современного человека.
Итак, следует различать абстрактную утопию, которая, несмотря на ее вписанность в исторический контекст, выражает безосновательные и не ведущие ни к ка-
1 Bloch Ernst. Le principe esperance. Op. cit., t.1, p. 215.
66

ким последствиям стремления, и является по сути своей эскапистской, и конкретную утопию, основанную на "диалектически возможном", способном обнаруживать себя в историческом процессе и претворяться в жизнь.
Границы возможного и возможность утопии
Несмотря на все уточнения — или в силу их — выражение "это утопично" не всегда имеет в повседневном языке положительную окраску. Отношение к утопической мечте как к чему-то бесполезному согласуется на первый взгляд со здравым смыслом и с мнением трезвомыслящих людей. Между тем не следует особенно страшиться критики "здравого смысла", который является ни чем иным, как воплощением устоявшейся системы ценностей и господствующей идеологии.
Проблема состоит в том, что именно понимать под невозможным. Идет ли речь об абсолютно или об относительно невозможном? Исторические концепты меняются; ранее, казалось бы, незыблемые основания, рушатся, и ныне признано законным то, что прежде было немыслимым и категорически неприемлемым. Сколько привычных понятий и идей, составляющих неотъемлемую часть сознания современного человека, представлялись утопической мечтой, когда они впервые были сформулированы?! История большинства социальных завоеваний — от восьмичасового рабочего дня до права на оплаченный отпуск, включая страхование на случай безработицы и пособие при увольнении — свидетельствует о превращении относительно невозможного в бесспорную реальность.
Как правило, утопии опережали свое время. Современникам они казались химерами, но именно в них были впервые поставлены вопросы равенства полов, страховой медицины, социального обеспечения, смешанного обучения, сокращения рабочего времени, сформулировано понятие досуга.
Совершенно очевидно, что утопия предполагает рассудочную веру в реальность, существующую лишь в по-
67

тенции. Одновременно утопия проникнута желанием доказать, что всегда небесполезно изучать конкретные возможности преобразования действительности, даже не претендуя на немедленное решение всех вопросов. Именно "зачарованность невозможным", о которой пишет Е.М.Чиоран, это позитивное измерение человека, дает представление о его жажде новаторства, творческой силе и побуждающей действовать надежде.
Следовательно, расценивать всякую идею, превосходящую данность, как утопическую по причине ее нереализуемости значит обречь свою жизнь на "застой и рутину". Так утверждает тот же Чиоран— автор, напомним, отнюдь не склонный симпатизировать утопии. Утопический проект выходит за пределы непосредственно возможного и позволяет дать логический анализ всех преимуществ и недостатков предполагаемых изменений.
В своем сочинении "Критика и оправдание утопии" Пауль Тиллих прямо утверждает:
Когда нет утопии, открывающей новые горизонты, тогда настоящее погружается в застой и бесплодие; ограничиваются возможности самореализации личности и приостанавливается развитие. Людей, лишенных утопии, настоящее неизбежно сковывает; точно так же культуры без утопии остаются в плену настоящего и быстро скатываются в прошлое, ибо настоящее подлинно жизнеспособно лишь при условии напряжения между прошлым и будущим1.
Вывод ясен: "Плодотворность утопии состоит в ее способности открывать новые возможности". Если, как утверждает Тиллих, "быть человеком значит творить утопию", то, следовательно, утопическая функция неотделима от человеческого существования. Стало быть, ее нельзя отрицать, даже если в это понятие вкладывается различный смысл.
1 Tillich Paul. Utopias and Utopian Thought. Boston, 1966, p. 11.
68

От научного социализма к утопическому социализму
Концепцию Тиллиха разделяют современные авторы марксистского направления, как Эрнст Блох, также настаивающие на позитивных аспектах утопии. Они обращают внимание на скрытый в ней принцип надежды и рассматривают марксизм как конкретную разновидность утопии. Марксизм переводит утопию в практику и предвосхищает то должное, что способно воплотиться в жизнь, несмотря на все препятствия. По мысли этих авторов, только конкретная утопия имеет цену, абстрактная — иллюзорна и нереализуема.
Следует напомнить, что негативное отношение к утопии в наше время восходит к систематической марксистской критике утопии. Энгельс считал утопическим всякое предложение по изменению социальной структуры, не имеющее опоры в научном анализе действительности. Маркс, со своей стороны, признавая позитивное, в первую очередь эмоциональное воздействие докапиталистических социальных проектов, критиковал утопизм социальных теорий, не учитывающих историческую функцию пролетариата или классовую борьбу.
Со времен Маркса и Энгельса марксистский анализ, признавая право утопии на существование, осуждает ее иллюзорность и рациональную недоказуемость. В действительности, марксистская критика направлена скорее против теоретической ограниченности домарксистской науки, нежели против утопического проекта как такового. Хотя марксистская vulgataосудила ненаучный характер классический утопии, в некоторых текстах самого Маркса наглядно проявляется утопическая направленность, как например, в "Немецкой идеологии". Маркс не приемлет пропагандистского образа коммунистического общества как мира досуга и изобилия, подобного "раю для бедных", стране Кокань. Вместе с тем он признает "упреждающее сознание" и органически присущую ему утопическую направленность, включая мистические образы "должного" человечества. Это становится ясно из
69

знаменитого   письма   Маркса   к   Руге,   в   котором   он утверждает:
Наш девиз должен гласить: реформы сознания не посредством догм, а посредством анализа мистического, самому себе не ясного сознания, выступает ли оно в религиозной или же политической форме. При этом окажется, что мир уже давно грезит о предмете, которым можно действительно овладеть, только осознав его1.
Это мистическое упреждающее сознание появляется и в текстах В.ИЛенина, о чем напоминает Эрнст Блох в "Принципе надежды".
Карл Каутский более категорично и упрощенно предсказывает, что в социалистическом обществе "сформируется новый человек: сверхчеловек, человек величественный":
Он будет гораздо более сильным, проницательным, утонченным. Его тело станет гармоничнее, движения — ритмичней, голос — мелодичней. Средний человек достигнет интеллектуального уровня Аристотеля, Гете, Маркса и даже более того2.
Восторженные, преисполненные надежды мечтания Каутского предвосхищают образ "нового человека", который много лет спустя будет славить Че Гевара, а вслед за ним Хулио Кортасар.
Неизбывная утопическая составляющая обусловливает то, что научный марксизм сочетается с чистейшей воды идеалом, предметом стремлений и желаний— с марксизмом утопическим. Поэтому:
Необходимый социализм есть в то же время социализм желанный. А желанный социализм должен стать необходимым, то есть вписаться в реальный исторический про-
1 Bloch Ernst. Le principe esperance. Op.cit., t. I, p. 190; В русском пе
реводе: Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., т. 1, с. 381.
2 Kautsky Karl. Die soziale Revolution — Rougier Louis. Du paradis a
l'utopie. Editions Copernic. Paris, 1979, p. 189. Ружье приводит и другие
примеры ортодоксального марксистского утопизма.
70

цесс. В этом его отличие от социализма утопического — чистой мечты1.
В книге с красноречивым заглавием "От научного социализма к утопическому" Адольфо Санчес Васкес утверждает, что настало время повернуть вспять на пути традиционного марксизма. Исходя из существующей "топии", надо разработать новые утопии, что вовсе не предполагает ни отрицания классического марксизма, ни одобрения всякого утопического проекта. Речь идет о том, чтобы сохранить нечто неопределенное и непредвиденное, "некое упреждающее воображение, вступающее в игру там, где кончается знание и порожденное им научное предвидение", ибо от утопизма невозможно отказаться полностью и окончательно:
Утопизм обращен к возможности, сегодня нереальной, но, быть может, реальной завтра, однако при условии, что эта возможность определенным образом укоренена в действительности2.
Удостоверенная утопия
Между тем "научная" утопия, способная влиять на исторический процесс, — не более реалистична или реализуема, чем другие утопические проекты. Достаточно вспомнить о влиянии Томаса Мора, создавшего, быть может, одну из самых нереальных утопий, которая, однако, вдохновила епископа Васко де Кирогу3* на создание в Мексике Hospitales-Pueblos [Народные приюты]. Полные энтузиазма попытки иезуитских миссий внедрить в Парагвае, Аргентине и Бразилии опыт, почерпнутый в "Республике" Платона, — явление того же порядка4.
1 Adolfo Sanchez Vasquez. Del socialismo cientifico al socialismo
utopico, Mexico, Era, 1975, p. 36.
2 Ibid., p. 77.
3* Васко де Кирога (1470?-1565) — чиновник колониальной администрации в Мексике, церковный и общественный деятель, епископ.
4 См. анализ иезуита Хосе Мануэля Перамаса (Peramas Jose Manuel, 1732-1793), сравнивающего в книге "La Republica de Platon y los guaranies" (Buenos Aires, Emece, 1946) тексты Платона и миссионерскую практику ордена, основанного св. Игнацием Лойолой.
71

Нечто подобное произошло и с наследием Шарля Фурье, влияние которого распространилось в двух противоположных направлениях. С одной стороны, ученики Фурье основали коммуны и колонии в Аргентине, Соединенных Штатах Америки, Бразилии и Мексике, стараясь во всех деталях следовать предписаниям учителя. С другой стороны, сюрреалисты, зачарованные взрывной силой и богатством фантазии, характерными для его разработанной до мельчайших подробностей утопии, превратили ее в источник художественного вдохновения.
Следовательно, оценивать жизнеспособность утопий, исходя только из их практической эффективности,— значит ограничивать их историческое значение. Индивидуальное и коллективное воображение следует рассматривать как необходимый ингредиент "полноценной истории", учитывающей всякий проект и всякое видение будущего. Тогда историки смогут лучше понять настоящее утопии:
Утопия, смесь опережения и доказательств, предугадывает и предсказывает черты мира завтрашнего или послезавтрашнего. Именно в кризисные, переходные эпохи состязаются между собой предсказатели и пророки1.
Осуществленная или нет, утопия— это неизбежная, если не сказать, необходимая часть истории человечества. Е.М.Чиоран, противник утопии, признает тем не менее, что она неразрывно связана с поисками счастья, добавляя при этом, что представления о счастье сложились в результате многочисленных трагических событий истории. Воображаемое счастье, предупреждает он, становится "источником множества непоправимых бед", поэтому "лучше принять то счастье, какое есть"2.
История утопии, добавляет со своей стороны Игнасио Силоне3*, всегда останется историей несбывшихся, но не-
1 Febvre Lucien. Pour une histoire a part entiere. Paris, Payot, 1962, p.
742.
2 Cioran E.M. Op. cit., p. 119.
3*  Игнасио  Силоне (1900-1978)—  итальянский  писатель-антифашист.
72

умирающих надежд. Итак, очевидно: мир закрытый, завершенный, окончательный, не способный предложить новые условия или выход в нечто новое, окажется "хуже безумия".
Так, может быть, основное противоречие утопии как раз и заключается в том, что она вызывает неприятие и страх, не переставая быть необходимой и даже неизбежной? Как бы то ни было, именно в этом состоит ее мощная притягательная сила.
Опасности чрезмерной "утопизации"
Реабилитируя в культуре и антропологии многообразие проявлений утопизма, не стоит игнорировать скрытых отрицательных эффектов чрезмерного увлечения утопией. Эти эффекты особенно сильно проявились в нашем веке, который оказался столь склонен к смешению реального и желаемого и столь доверчив к провиденциализму и экстремизму во всех их обличьях.
Не следует забывать, какая опасность таится в абстрактных теориях, далеких от реальной жизни, в эрзаце пустых слов, в пустопорожней риторике, исказившей первоначальную подлинность "должного". Утопические идеалы сосланы в библиотеки и музеи, застыли в виде памятников, превратились в безжизненные гимны, иератические символы и школьные учебники, где нет ничего, кроме национал-патриотической, а то и шовинистической казуистики.
История утопических идей может трансформироваться в серию застывших образов или непонятных, оторванных от жизни теорий, а культурное наследие— в "рассказы о прошлом". Если эта тенденция восторжествует, а опасность этого весьма велика — то в результате история окажется непоправимо искажена. Канонизированные тексты своим "моральным давлением" препятствуют появлению новой утопической альтернативы. Достаточно вспомнить, во что превратились некоторые "национальные герои", застывшие в кадре сакрализованной и неприкасаемой истории. Они парализовали исто-
73

рическую мысль, которая в силу своей закостенелости могла лишь искажать образ будущего, мешая всякой смене перспективы.
В свете сказанного очевидно, что идеальные устремления должны иметь провоцирующий характер. Оживленные "собственной волей", они воспринимаются как долг, — но вне всякой риторики и даже в открытой к ней оппозиции.

В противном случае можно впасть в якобинизм, то есть в чрезмерное восхваление утопических абстракций. Такими примерами изобилует современная история, предлагающая ряд максималистских, упрощенных, провиденциалистских построений. Эрнст Блох пишет:
Нет ничего более реакционного, чем начертать на стене будущего нечто, вне различия между холодным и теплым течениями в марксистском перспективном анализе1.
По мнению Блоха, "холодное течение" отмечено экономизмом и механистическим детерминизмом, тогда как "теплое течение" подразумевает действительность, открытую надежде на будущее, и позволяет сопоставлять и учитывать субъективные факторы истории, равно как и способность человека изменить мир. Если "холодное течение" видит лишь близлежащие цели, то "теплое" рискует превратиться в политический якобинизм и "путчистский комплекс", при котором воображение опережает реальные возможности. Идея вполне ясная и прямо связанная с нашим исследованием.
1 Bloch Ernst. Op. cit., t. I, раздел об "упреждающем сознании".
74

реализованные утопии
Диалектика истории постоянно сближала и смешивала утопию и реальность, породив страх того, что утопия в конце концов сбудется. Этот навязчивый страх отчетливо проявился в общественной мысли XX в. Критики "либерально-демократического" толка, такие как Дарендорф и Карл Поппер, видят в "реализованных утопиях" сбывшуюся угрозу, различимую в теоретических утопиях,— а именно, формирование тоталитарных систем и рационалистических обществ Востока и Запада, в которых технократия, планирование, уравнительный коллективизм, а то и террор, установлены посредством действенного корпоративного или полицейского государственного аппарата. На эту угрозу указывают многочисленные авторы современных литературных антиутопий, полагающие даже, что она внутренне присуща утопическому сознанию, ибо "придя к власти, утопист становится догматиком и быстро может начать во имя науки и идеализма приносить людям зло" (Милован Джилас).
Во время Великой французской революции проблема реализации утопии возникла в спорах маркиза де Сада с Маратом о неизбежности террора. Свое отношение к этой проблеме Робеспьер выразил в знаменитой фразе относительно справедливого общества, предмета его мечтаний: "добродетель без террора бессильна; террор без добродетели пагубен"1. Литературной парадигмой "террора без добродетели" станет "1984 год" Джорджа Оруэлла.
Вопрос о реализации утопии волновал и Н.Бердяева. Бердяев полагает, что в наше время утопии имеют больше возможностей воплотиться в жизнь, чем в прошлом — настоящее уже являет достаточно примеров сбывшихся тоталитарных утопий. Его мысль бьется над разрешением мучительного вопроса:  "Как избежать окончатель-
1  Цит. по: Rougier Louis.   Du paradis  a  l'utopie.  Paris,  Editions Copernic, 1979, p. 178.
75

ного осуществления утопий?" Он спрашивает себя, не станем ли мы впервые с тех пор, как "жизнь движется к утопиям", присутствовать при начале новой эры:
И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к не утопическому обществу, к менее "совершенному" и более свободному обществу.1
О том же в более парадоксальной форме, но еще уверенней писал Рафаэль Баррет2*: "Грустно, что ни один из наших снов не осуществляется, а еще грустнее то, что они осуществляются все"3.
Сталинизм в Советском Союзе, "культурная революция" в Китайской Народной Республике, Пол Пот в Камбодже и Чаушеску в Румынии, разоблачения, сделанные после 1989 г. относительно государственных систем ГДР и Чехословакии, делают правомерными такого рода размышления.
В свете этих реальностей XX в. сейчас, как никогда прежде, роль утопической функции должна состоять в том, чтобы намечать путь, а не изображать топографию новой страны. Утопия — не истина в последней инстанции, а предположение. Она имеет пропедевтическую функцию. Утопия должна создавать нравственное напряжение, выявлять неудовлетворенность реальной действительностью, тем самым давая этическую мотивировку возможности иного будущего. Мир — не просто данность, он изменчив и изменяем, то есть наделен еще не завершенной "способностью к становлению", составляющей незримый коррелят утопической функции. Вслед за Эрнстом Блохом можно сказать, что утопия— это "пейзаж в открытом окне, проступающий сквозь пелену будущего".
1 Цит. по: Petitfils Christian. Les socialistes utopiques. Paris, PUF, 1977 [Бердяев H. Новое средневековье — Философия творчества, культуры и искусства. Т.1. М., 1994. С. 473].
2* Рафаэль Баррет (1866-1910) — парагвайский публицист.
3 BarretRafael. Obras completas. Montevideo, Ediciones populares para America Latina (EPAL), 1988,t.1, p. 95.
76

Такая точка зрения не оставляет места завершенным и закрытым утопическим программам; напротив, неопределенность предвидения порождает утопию открытую, подлинно либертарную, представляющую будущее как набор широких возможностей.
Вновь вперед к утопии?
Наше время кажется далеким от революционного возбуждения и бурного философского творчества, характерных для 60-х гг. XX в. Как в плане художественном, так и в плане духовном и политическом — в этих двух сферах пространства утопии— настоящее представляется бедным и безрадостным.
Вместе со спадом революционного движения уменьшились возможности мобилизации альтернативных идеологий внутри устоявшихся идеологических систем. Все это, похоже, говорит о том, что завершается целый период истории утопии, начавшийся в век Просвещения с мифологизации революции как фактора социальных перемен,— явления, не известного утопической мысли эпохи Возрождения.
С тех пор в течение почти трех веков утопия стремилась стать творческой силой, порождающей новые формы общественного устройства. Утопический дискурс получил семантическое продолжение в мифах о Революции как воплощенной парадигме утопии. Единственным средством осуществить утопию был признан революционный захват власти.
Вследствие этого утопия обрела историческую "актуальность". Она одушевляла "мечты" и "планы" завоевания власти путем решительных действий, вооруженной борьбы и предлагала радикальные изменения, солидаризируясь с рабочим и профсоюзным, повстанческим или революционным движением. В коллективном воображении низших классов надежды на более свободное общество связывались с необходимостью взять власть в свои руки.
77

При всей своей мифологичности утопическая система понятий по-прежнему опиралась на рационализм в разработке проектов. Обожествление исторического детерминизма приводило к убеждению в том, что все загадки истории решены — коль скоро история понималась как линеарное движение в сторону прогресса, темп которого (убыстрение, замедление) определяет человек, способный придать ему революционное ускорение. В этих схематических воззрениях обещания "светлого будущего" сочетались с представлениями об истории как о союзнице человека, а также с уверенностью в том, что все, предвозвещенное в канонических утопических текстах, со временем воплотится в жизнь. Все вместе это создавало и вселяло убеждение, будто бином разум-власть сможет править миром. Такая рационалистическая схема питала своего рода якобинство с его неколебимой верой в возможности точного, "научного" предвидения; соответственно множилось количество утопических планов и программ, среди них и тех, что строились на полном отождествлении личности с Государством.
Излишне напоминать о патологических последствиях внедрения тоталитаризма в ряде стран, где все, кто не принимал "истину", отправлялись в тюрьмы, концлагеря или в психиатрические больницы. Ясно, что недавние исторические события, символически выраженные падением берлинской стены, положили конец "историческому оптимизму" с его идеями прогресса, разума и Государства-нации, выработанными в век Просвещения.
Крушение "псевдореволюционных", по выражению Корнелиуса Касториадиса1*, идеологий создало "воронку", втянувшую в себя все политические и социальные конфликты предшествовавших десятилетий, которые сформировали поляризированный утопический язык творцов глобальных моделей нового общества. Если наш
1* Корнелиус Касторидиас (род в 1922 г.) — французский социолог и политолог греческого происхождения.
78

век, как полагает Жан Лакутюр1*, был "веком идеологических заблуждений", то утопии, оплодотворившие глобальные идеологии, послужили оправданием всякого рода смутьянам, паяцам и мошенникам — создателям пастишей и коллажей, не оставившим после себя ничего, кроме обрывков декораций. Самозваный утопист, провозгласивший себя толкователем действительности, апостолом новых идеалов, новой святости поделил мир на Добро и Зло, на правых и левых, на Революцию и Реакцию. И под сводом этих универсальных понятий почувствовал себя в полной безопасности.
Законный вопрос сформулирован Норберто Боббио2*: сколько проектов, разработанных социалистами и коммунистами остались мертвой буквой, хотя и были в свое время предметами обсуждений на съездах в газетах и журналах?
Отсутствие сомнений и чувство безопасности, привлекшие в последние десятилетия стольких интеллектуалов, создали в высшей степени утопическое, но по существу тоталитарное поле. В избыточно самоуверенном дискурсе современной утопии никогда не было и следа сомнений— а они должны стать составным элементом утопической функции будущего.
"Приватизация" коллективной утопической мечты
Нынче мы смирились с тем, что интеллектуал "предполагает", а политик "располагает", но если это так, то не потому, что политик пренебрежительно относится к выкладкам утописта,— просто, занятый в основном заделыванием брешей и управлением корабля государства, он часто не знает, как их использовать. Политик склонен повторять, что былое утопическое напряжение
1* Жан-Мари-Жерар Лакутюр (род. в 1921 г.) — французский политолог.
2* Норберто Боббио (род. в 1909 г.)— итальянский философ-правовед.
79

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Аинса Ф. Реконструкция утопии политологии 8 америки
Лежащем в основании американской истории
Развивать культуру кибер пространства