<<<     ΛΛΛ     >>>   

(Сравни: и кущи роз Лермонтов — икущи, по образцу “идущий”) [500 новых острот и каламбуров Пушкина, собрал А.Крученых, М., 1924,  с. 30–31]. Или “Икра a lа Онегин

Партер и кресла, все кипит…
И край отцов и заточенья…
Пером и красками слегка…
И крыльями трещит и машет…
И круг товарищей презренных…”
[Там же, с. 31].

Но именно эти примеры лучше всего убеждают в незыблемости лексических границ внутри стиха.
Никакие паузы, реализованные или нереализованные, которые стиховая структура помещает внутри лексической единицы, не разрушают ее в нашем сознании. Дело в том, что само понятие словоразграничения совсем не в первую очередь определено паузами. Основным признаком является иное: мы владеем лексикой данного языка, в нашем сознании существует — в потенциальном, непроизнесенном виде — вся его лексика, и с ней мы отождествляем те или иные реально произносимые ряды звуков, придавая им лексическое значение. “Возможность недоразумений, как правило, крайне незначительна, главным образом потому, что при восприятии любого языкового выражения мы обычно уже заранее настраиваемся на определенную, ограниченную сферу понятий и принимаем во внимание только такие лексические элементы, которые принадлежат этой сфере. Если все же каждый язык имеет особые фонологические средства, которые в определенном пункте непрерывного звукового потока сигнализируют о наличии или отсутствии границ предложения, слова или морфемы, то эти средства играют всего лишь подсобную роль. Их можно было бы сравнить с сигналами уличного движения. Ведь еще совсем недавно таких сигналов не было даже в больших городах, да и теперь они введены далеко не всюду. Можно ведь и вообще обходиться без них: надо быть только более осторожным и более внимательным!” [Н.С.Трубецкой, Основы фонологии, М., Изд. иностранной литературы, 1960, c. 300]
Активное владение лексикой не допускает никакой “сдвигологии”. При любых, самых утрированных формах скандирования ощущение единства лексических единиц не теряется, между тем как в случаях, когда слушатель имеет дело с незнакомой лексикой, легко возникают возможности “сдвигов”, при которых ритмическая пауза начинает восприниматься как конец слова. При этом показательно, что имеет место нечто, аналогичное народной этимологии. “Сдвиг” возникает потому, что незнакомая и непонятная лексика, рассеченная паузами, осмысляется на фоне другой — знакомой и понятной, потенциально присутствующей в сознании говорящего. Так возникает знаменитое:

“Шуми, шуми, волна Мирона”, —

вместо:

“Шуми, шуми волнами, Рона”.

Незнакомое “Рона” осмысляется через понятное “Мирона”. Несколько иной случай описан Феликсом Коном в его мемуарах. Он рассказывает, как ученики русифицированных школ в дореволюционной Польше, не понимая выражения “дар Валдая”, воспринимали его как деепричастие от глагола “дарвалдать”. Этот же случай упомянут в поэме А.Белого “Первое свиданье”:

Так звуки слова “дар Валдая”
Балды, над партами болтая,
Переболтают в “дарвалдая”…

В данном случае лексическая непонятность привела к невозможности осмыслить грамматическую форму, и ряд звуков был спроектирован на потенциально имеющуюся в сознании слушателя форму деепричастия. Таким образом, и редкость, почти уникальность нарушения правильной понимаемости текста при скандовке, и анализ причин и характера ошибок убеждают в том, что, разделенные ритмическими паузами сколь угодно протяженной длительности, слова стихотворного текста не перестают быть словами, сохраняют ощутимые признаки границ — морфологических, лексических и синтаксических. Таким образом, слово в поэзии напоминает “красную свитку” Гоголя: его режут ритмические паузы (и иные ритмические средства), а оно срастается, ни на минуту не теряя лексической целостности.
Итак, стих — это одновременно последовательность фонологических единиц, воспринимаемых как разделенные, отдельно существующие, и последовательность слов, воспринимаемых как спаянные единства фонемосочетаний. При этом обе последовательности существуют в единстве как две ипостаси одной и той же реальности — стиха. Они составляют коррелирующую структурную пару.
Отношение слова и звука в стихе отлично от подобного отношения в разговорном языке. Грубо схематизируя и разлагая единство на условные последовательные фазы, можно представить это отношение в следующем виде: сначала слова разделяются на звуки. Но, поскольку это разделение не уничтожает слов, которые существуют рядом с цепью звуков, лексическое значение переносится на отдельный звук. Фонемы, составляющие слово, приобретают семантику этого слова. Опыт подтверждает тщетность многочисленных попыток установить “объективное”, не зависимое от слов, значение звуков (разумеется, если речь не идет о звукоподражании). Приведем несколько примеров:

Там воеводская метресса
Равна своею степенью
С жирною гладкою крысой
(А.П.Сумароков, “Хор ко превратному свету”).

Не слышим ли в бою часов
Глас смерти, двери скрып подземной…
(Г.Р.Державин, “Водопад”).

Искусство воскресало
Из казней и из пыток
И било, как кресало,
О камни Моабитов
(А.Вознесенский, “Мастера”).

Однотипные фонетические сочетания “крыс”, “скры”, “крес” в сочетании с “ы” во втором стихе звучат совершенно по-разному, получая различную семантику от лексических единиц, в которые входят.
Каждый звук, получающий лексическое значение, приобретает независимость, самостоятельность, которая отнюдь не сродни “самовитости” и “самоцельности”, ибо целиком определена связью с семантикой слова. И вот эти, семантически нагруженные, фонемы становятся кирпичами, из которых снова строится это же слово. Грубо этот процесс можно представить в следующем виде: некое слово (например, “стол”) разделяется на составляющие его фонемы “с”, “т”, “о”, “л”. Каждая из них получает и лексическую нагрузку слова:
с > с’ ~ стол
т > т’ ~ стол
о > о’ ~ стол
л > л’ ~ стол
где “с’”, “т’”, “о’”, “л’” — это уже не обычные фонемы, с которыми мы имели дело в обычном языке, — они вторичны, образованы на основе раздробленной лексической единицы и несут в себе ее значение.
Из этих элементов составляется слово вторичное: “стол” > “с’т’о’л’”. Мы убеждаемся, что простое включение слов в стихотворный текст решительно меняет его природу: из слова языка оно становится воспроизведением слова языка и относится к нему, как образ действительности в искусстве к воспроизводимой жизни. Оно становится знаковой моделью знаковой модели. По семантической насыщенности оно резко отличается от слов обычного языка.
И снова мы имеем возможность убедиться, что особая музыкальность, звучность поэтического текста оказывается производной от сложности структурного построения, т. е. от особой смысловой насыщенности, совершенно незнакомой структурно реорганизованному тексту. В этом легко убедиться, сделав эксперимент: ни одна, самым искусным образом составленная строка бессмысленного набора звуков (звуков вне лексических единиц) не обладает музыкальностью обычной поэтической строки. При этом следует иметь в виду, что слова “заумного языка” совсем не лишены лексического значения, в строгом смысле этого слова [См. М.Янакиев, Българско стихознание, c. 13–16; И.И.Ревзин, Модели языка, М., Изд. АН СССР, 1962, c. 21; Б.В.Томашевский, Стилистика и стихосложение, Л., 1959, c. 181–183]. “Заумные” слова в поэзии не равнозначны бессмысленному набору звуков в обычной речи. Поскольку мы воспринимаем издаваемые речевым аппаратом звуки как язык, им приписывается осмысленность. Некая единица речи, осмысляемая как слово по аналогии с другими, значащими, но лишенная собственного значения, будет представлять абсурдный случай выражения без содержания, обозначения без обозначаемого. Слово в поэзии вообще, и в частности “заумное” слово, складывается из фонем, которые, в свою очередь, получились в результате раздробления лексических единиц и не утратили с ними связи. Но если в обычном поэтическом слове (например, “стол > с’т’о’л’”) связь звука с определенным лексическим содержанием раскрыта и объективна, то в “заумном языке” поэзии, в соответствии с общим субъективизмом позиции автора, она остается неизвестной читателю. “Заумное” слово в поэзии не лишено содержания, а наделено столь личным, субъективным содержанием, что уже не может служить цели передачи общезначимой информации, к чему автор и не стремится.
При этом надо учитывать, что на уровне морфологии оно, как правило, не отличается от отмеченных слов языка.
Для того, чтобы с точки зрения “музыкальности” сопоставить экспериментальный бессмысленный текст с осмысленным, звуки человеческой речи не годятся — мы неизбежно будем их наделять значениями. Нам надо знать, что воспринимаемый поток звуков не речь. Для этой цели удобнее механические звуки. Но и механические звуки могут быть носителями информации (уже музыкальной), если они структурно организованы (структура — потенциальная информация). Абсолютно случайное, не структурное ни для создателя, ни для слушателя скопление звуков не может нести информации, но оно не будет иметь и никакой “музыкальности”. Красота есть информация. Но в этом-то и различие “музыкальности”, “красоты звучания” в поэзии от музыки, что здесь упорядоченность несет информацию не о “чистом” отношении единиц, которые в отдельности не значат ничего, а в структуре образуют модель эмоций личности, а об отношении значимых единиц, каждая из которых на лингвистическом уровне составляет знак или осмысляется как знак. Мы можем не знать значения слова “Байя” в стихе Батюшкова:

Ты пробуждаешься, о, Байя, из гробницы…

Ср. в воспоминаниях Н.А.Павлович: “…Полузакрыв глаза, спускается Мандельштам и бормочет: ‘Зиянье аонид… зиянье аонид…’. Сталкивается со мной: ‘Надежда Александровна, а что такое ‘аониды’ ”? [“Блоковский сб.”, Тарту, изд. ТГУ, 1964, с. 492]
Но мы не можем не знать, что “Байа”, “аониды” — слова, знак содержания, и соответственно их воспринимать. Слово, не имеющее содержания (вообще или для меня, например, в силу незнания), не адэкватно бессмысленному набору звуков. Раз я знаю, что это слово, я подразумеваю в нем неизвестное мне содержание. Бессмысленный набор звуков имеет на лексическом уровне нулевое значение, непонятное слово — “минус-значение”.
Однако ритмические единицы, образующие систему соотнесений, свойственную лишь поэтической речи, делят стих (и составляющие его лексемы) не на фонемы, а на слоги. Дальнейшее деление, доводящее слово до раздробления на уровне фонем, происходит в результате звуковых повторов.
Явление звуковых повторов в стихе — факт, хорошо изученный. Значительно более сложна проблема связи этого явления с вопросами семантической структуры. Если ритмическая структура приводит к со-противопоставлению элементов, носителей лексического смысла, и образованию смысловых оппозиций, которые не были бы возможны в обычной речи и которые складываются в систему связей, совершенно автономную от синтаксической, но, подобно ей, организующую лексемы в структуру более высокого уровня, то звуковые повторы образуют свою, аналогично функционирующую систему. Взаимное наложение этих систем и приводит к раздроблению слова на фонемы.
В стихах:

Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я.

cлова “утром”, “уверен”, “увижусь” находятся в определенной связи, не зависящей от обычных синтаксических и иных, чисто языковых связей. Звук “у” (вопреки утверждению В.Шкловского в одной из его ранних работ [“Свидетельства ‘мрачности’ звука ‘у’ очень определенны в общем почти всем наблюдателям” (В.Шкловский, О поэзии и заумном языке, сб. “Поэтика”, Пг, 1919, с. 15)]) конечно, сам по себе никакого значения не имеет. Но повторение его в ряде слов заставляет выделить его в сознании говорящего как некую самостоятельную единицу. При этом фонема “у” осознается и как самостоятельная, и как несамостоятельная по отношению к слову “утром”. Будучи отделена и не отделена, она получает семантику от слова “утром”, но потом повторяется еще в других словах ряда, приобретая новые лексические смыслы. Это приводит к тому, что слова “утром”, “уверен”, “увижусь”, которые в непоэтическом тексте составляли бы самостоятельные и несопоставимые единицы, начинают восприниматься в семантическом взаимоналожении. Происходящее при этом своеобразное отождествление этих слов приводит к необходимости раскрыть в их разности нечто единое для всех. При таком семантическом наложении огромная часть понятийного содержания каждого слова окажется отсеченной, подобно тому как контекст отсекает полисемию. Но зато возникнет значение, невозможное вне этого сопоставления и единственно выражающее сложность авторской мысли. В данном случае, подобная единица содержания — результат нейтрализации слов “утро”, “уверен”, “увижусь”, их “архисема”, включающая пересечение их семантических полей.
Сложность однако, в том, что вся нестиховая структура языка, все синтаксические связи, все определенные контекстом этой фразы, воспринимаемой как явление не-поэзии, значения слов сохраняются. Но одновременно возникают и другие связи, другие значения, которые не отменяют первых, а сложно с ними коррелируют.
Но и, более того, мы имеем дело не только со спорадическими повторениями одного какого-либо звука, а с тем, что вся звуковая система стиха оказывается полем сложных соотнесений.
Фонемы, наделенные лексической значимостью, вступают с другими фонемами в оппозиции:
1) по признаку одинакового отношения к ударности-неударности;
2) по признаку повторения одинаковых фонем;
3) по принципу семантизации языковых фонологических оппозиций, поскольку сам факт принадлежности текста к поэзии приводит к семантизации всех его элементов.
Одновременно имеет место со-противопоставление фонем:
1) в ряду одного стиха;
2) в различных стихах.
Но реально это означает не со-противопоставление фонем, а образование крайне сложной системы со-противопоставления значений, выделение черт общности и различия в понятиях, не сопоставимых вне стиха, образование “архисем”, которые, в свою очередь, вступают между собой в оппозиции. Так возникает та понятийная структура большой сложности, которую мы именуем стихом, поэзией.
Термин “архисема” образован по аналогии с “архифонемой” Трубецкого для определения на уровне значений единицы, включающей все общие элементы лексико-семантической оппозиции. “Архисема” имеет две стороны: она указывает на общее в семантике членов оппозиции и, одновременно, выделяет дифференцирующие элементы каждого из них. “Архисема” не дана в тексте непосредственно. Она возникает как конструкт на основе слов — понятий, образующих пучки семантических оппозиций, а эти последние выступают по отношению к ней как инварианты. При этом надо иметь в виду одну особенность: языковые “архисемы” типа:

абсолютны, они вытекают из структуры системы понятий языка. В поэзии мы сталкиваемся с иным: структурная поэтическая оппозиция воспринимается как смысловая. Ее элементами оказываются слова, решительно не соотносимые вне данной структуры, что раскрывает в самих этих словах такую общность = различие, т.е. такое относительное содержание, которое вне данной оппозиции оставалось бы решительно невыявленным. Возникающие при этом архисемы присущи именно данной поэтической структуре. В дальнейшем семантическая структура строится уже на уровне архисем, которые, вступая во взаимные оппозиции, раскрывают со-противопоставимость своего содержания, образуя архисемы второго и высших уровней, что, в конечном итоге, ведет нас к постижению одного из аспектов структуры идеи произведения. Поясним это конкретным примером на материале стихотворения А. Вознесенского “Гойя”.

                       Гойя

Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Искусство как средство передачи информации
Такого же типа отношения устанавливаются
Значение звуков
Лотмана противостояла хилой официозной теории литературы с её заклинаниями о единстве формы