Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Эти тексты построены по той же модели, что и приметы-толкования: "если есть то-то, значит, есть (было) то-то"; как и в приметах, человек предстает здесь адресатом сообщений. Отличие таких текстов от примет состоит в том, что эти сообщения представляют собой ответ на поведение человека. В сущности, в подобных текстах описывается два сообщения: первое, которое человек адресует партнеру, нарушая или выполняя правило (причина), и второе, ответное - наказание или награда (следствие). В левой части текста описывается следствие, в правой - причина. Таким образом, связь левой и правой части таких текстов - причинно-следственная; логика этой связи определяется мотивацией соответствующих правил, т.е., в отличие от примет, в данном случае характер адресованного человеку сообщения обусловлен поведением человека (характером первого сообщения). Далее, подобные тексты, как и приметы, представляют собой толкования адресованных человеку сообщений, но, в отличие от примет, акцент в них сделан не на- содержании сообщения партнера (в данном случае ответного), а на характере первого, адресованного партнеру сообщения. Иными словами, если приметы предоставляют информацию о чьих-то намерениях в отношении человека, и при интерпретации сообщения акцентируется его смысл, то в текстах, толкующих причины счастья/несчастья, выделяется в первую очередь модальный смысл первого сообщения - смысл человеческого поступка для "значимого другого", хотя настроения (намерения) партнера также описываются. Таким образом, тексты, в которых толкуются причины благополучия/не-бла-го-по-лучия человеческой жизни, по своему композиционному построению приближаются к приметам, а по коммуникативной интенции (поучение) - к правилам. Внутренняя прагматическая структура этих текстов совмещает признаки и правил (ак-туализация линии адресант-адресат, идея ответности), и примет (соотношение меж-ду смыслом сообщения, которое получает человек, и кодом, в котором оно выражено). Можно сказать, что эти тексты представляют собой "перевернутые" правила: в них описываются случаи выполнения/нарушения запретов и предписаний, причем часто с двух точек зрения - с точки зрения человека (описание несчастья или удачи) и с точки зрения партнера человека по взаимодействию (описание его настроения). Последнее может опускаться, тогда указывается, какой именно поступок совершил человек (это касается прежде всего толкования причин несчастья, см. [По-пов,- 1984, с. 50; Худяков, 1969, с. 302]). Впрочем, может упоминаться одновременно и человеческий поступок, и вызванное им настроение партнера. Итак, подобные тексты моделируют поведение человека, указывая на смысл уже совершенного им поступка для партнера по взаимодействию. Сообщение партнера здесь - повод для размышления над собственным поведением; информация, которую это сообщение несет, касается исключительно совершенных человеком поступков. Видимо, именно поэтому в подобных текстах чаще всего толкуются причины несчастий. Заметим, что клишированные формулы такого типа встречаются чрезвычайно редко; обычно подобные тексты относятся к "разовым" суждениям, более того, это скорее умозаключения, которые, определяя необходимые для устранения несчастья действия, не обязательно должны быть выражены в словах. Например, если у удэгейца гноились глаза, он должен был "поймать ленка, принести в жертву огню его глаза и смазать его жиром свои собственные. Так можно было отвести гнев Пузя ани" [Симченко, 1993б, с. 186-187]. У якутов, "когда промысел на зверя становится слишком плохим, тогда охотник думает, что на него прогневался Байанай (дух-хозяин леса. - О.Х.) и обращается к помощи шамана. Приглашенный шаман камлает и упрашивает Байанайя, чтобы он опять стал добрым к охотнику, чего и достигает разными просьбами и жертвоприношением" [Кулаковский, 1979, с. 91]. Таким образом, толкования причин благополучия/неблагополучия человеческой жизни, независимо от того, какой код - вербальный или акциональный - используется при построении этих толкований, обнаруживают лежащее в их основе представление о том, что все происходящее с человеком отражает чьи-то намерения, является результатом чьих-то действий. Нами уже было отмечено представление, что "просто так" ничего ни сказано, ни сделано быть не может - любой человеческий поступок включен в ситуацию взаимодействия и на него неизбежно следует ответное действие определенного персонажа. Соответственно, считалось, что любое несчастье, во-первых, имеет свой персонифицированный источник и, во-вторых, обуславливается прежде всего поведением самого человека. Толкование причин несчастья заключалось в поиске совершенной человеком ошибки, в поиске "обиженного" им значимого персонажа. Например: "Оюн (ша-ман. - О.Х.) при лечении всегда открывал причину болезни... Например, заболят глаза у якута, зовут оюна, который, объясняясь с "добрым духом" узнавал, что год то-му назад больной застрелил ворону или убил белку: в ней жил абагы... вот он и наказал за это больного, и чтобы избавиться от болезни, надо черта задобрить" [Ов-чин-ников, 1897, с. 178]. И.А.Худяков писал: "Вот, - рассказывают якуты, - если какая-нибудь женщина заболит, то и начнем приискивать: не преступала ли она этих обыкновений? Если найдем (а всегда что-нибудь найдется), то и рады-не рады и скажем: "То-то ведь, какая неосторожная была: должно быть, несчастье ее затягивало!"" [Худяков, 1969, с. 302; выделено мной. - О.Х.]. Обские угры перед тем, как заколотить крышку гроба, обязательно проводили обряд определения причины смерти. Интересные сведения об этом обряде приводит И.Росляков. В статье "Похоронные обряды остяков" он пишет: "При перечислении причин физические причины, т.е. болезни и проч., обыкновенно совершенно игнорируются. Прежде всего предлагаются такие вопросы: "На что ты осердился?.. Может ты был недоволен своей женой?.. Может быть, ты ушел от нас, потому что был недоволен своими детьми?.." Присутствующие также поочередно спрашивают, не сами ли они почему-нибудь явились причиной его смерти. Если и в этом случае нет благоприятного ответа, то причину смерти ищут в отсутствующих знакомых умершего... которые сами могли быть недовольны им и вследствие этого каким-нибудь колдовством напустили смерть на умершего. Если ответа и в данном случае не получается, то значит покойник сам сделал какое-нибудь преступление... так, например: ложная клятва огнем; неисполнение какого-нибудь обещания, данного какому-нибудь духу, вызывает возмездие с его стороны; если умерший... напился воды или наелся рыбы из какого-нибудь священного озера или срубил лесину в священном лесу, то он таким поступком тоже навлекает на себя месть духа... Чаще всего ответы покойника получаются на вопросы этого последнего разряда" цит. по [Чернецов, 1959, с. 144; выделено мной. - О.Х.]). Отметим, что и предыдущие воп-росы касались прежде всего модальных аспектов взаимоотношений партнеров - на этот раз умершего и его родственников и знакомых, так что сама смерть предстает здесь как "жест", как реплика, сообщающая о настроении и воле своего от-правителя. Толкования причин даже одного и того же события могли быть различными, однако архаический человек не сомневался в том, что у любого несчастья есть причина и заключается она прежде всего в неправильном поведении самого человека - в пренебрежении им правилами взаимодействия. Очень интересный пример мы находим у А.А.Попова. В разных местах своей книги о нганасанах он приводит два различных толкования одного события: 1) "У Джатобие волк зарезал четырех оленей. Тогда мой хозяин сказал, что это случилось потому, что Джатобие плохо отзывался о волке"; 2) "Джатобие, вероятно, совершил что-нибудь предосудительное, - говорили мне нганасаны. - У него волк съел четырех оленей. Это, вероятно, сделал шаман Черие, который живет вместе с ним в одном чуме. Он обиделся на Джатобие, что тот не делился с ним добычей" [Попов, 1984, с. 50, с. 110]. Можно предположить, что данное событие могло быть истолковано носителями традиции еще каким-либо образом. И дело здесь, на наш взгляд, не в праздном любопытстве, не в упражнении ума, а в стремлении обнаружить наиболее адекватный выход из кризисной ситуации. Даже если оленей Джатобие уже не вернуть, пра-вильное истолкование произошедшего поможет и ему самому, и другим людям вести себя так, чтобы избежать подобного несчастья в будущем. Видимо, поиском наиболее адекватного выхода из кризиса обусловлено то, что в разных ситуациях при толковании могут быть актуализованы: а) персонаж, по чьей воле несчастье произошло; б) нарушитель правила; в) содержание проступка. В толковании могут встречаться все три элемента, но ситуация редко бывает настолько неясной, чтобы нуждаться в столь полной реконструкции. Судя по текстам толкований, чаще всего прояснению подлежит в первую очередь содержание проступка, т.е. человеческого "сообщения", за которым достраивается его адресат; либо, наоборот, сама природа несчастья наводит человека на мысль, от кого это несчастье может исходить, и, соответственно, заставляет "вспомнить" о совершенном в отношении этого персонажа проступке. То, что осмысление ситуации связано в первую очередь с разрешением ее, с поиском выхода из кризиса, доказывается еще и тем, что толкования причин успеха, удачи встречаются чрезвычайно редко; видимо, они не столь необходимы потому, что не требуют экстраординарных мер, вмешательства в обычное течение жизни. Анализ нескольких подобных толкований [Симченко, 1993а, с. 28; Долгих, 1962, с. 136, с. 215] позволяет сделать вывод, что акцентируется в них, во-первых, по-лучатель удачи - "счастливый человек" и, во-вторых, податель благополучия - божество, которое благоволит этому человеку. Например: "...хорошо промышляем... Это нас нга (бог) все-таки видит, дает нам. Это бог потому нам дает, потому что у нас полный чум ребят, и какой-то из них будет счастливым, вот мы на его счастье добываем, или это будет приметный человек" (энцы [Долгих, 1962, с. 215]). Особенности поведения "счастливого человека" в подобных толкованиях не упоминаются; единственной причиной благоволения духов оказывается, судя по текстам, особая роль человека как сакрального посредника, чьи отношения с духами несколько отличаются от взаимоотношений с последними "простых" людей. См., например: "Чего такой талан - удача теперь? ...Может это гость такой талан принес? Может, он шаман?" (нганасаны [Симченко, 1993а, с. 28]); "Верно ты большой шаман, диких оленей ты много убил. Ты верно большой шаман - такой счастливый..." (энцы [Долгих, 1962, с. 136]). Удача, которая не может быть мотивирована подобным образом, особенно удача чрезмерная, не только не расценивается как следствие правильного поведения человека, но, напротив, "считается дурной приметой, думают, что это случается перед несчастьем" [Попов, 1984, с. 57], см. также: "Это так старые люди говорят: кто хорошо добывает, тот это перед смертью кушает досыта. По-моему так: нехороший промысел у вас выходит. То что летом, зимой хорошо оленя добываете, рыбы добываете - это к смерти" (энцы [Долгих, 1962, с. 215]). Основу данного представления следует, видимо, искать в уже упоминавшемся "принципе ответности", который распространяется не только на качественные ("око за око"), но и на количественные характеристики обменных отношений - если много дано, значит, много и взыщется. Итак, мы рассмотрели здесь основные виды текстов, относящихся к корпусу малых форм и бытующих в сфере традиционных представлений. Подавляющее большинство этих текстов представляет собой "разовые", индивидуальные высказывания носителей традиции. Характерная особенность данных текстов состоит в том, что поведение человека они моделируют относительно обеих ролей в коммуникативном акте - получателя и отправителя сообщений. Таким образом, можно сделать вывод, что при построении индивидуальных толкований одновременно используются обе схемы, предоставляемые фольклорными, т.е. входящими в установленный традицией корпус, текстами - правилами и приметами. Основу одновременного использования схем следует видеть в том, что в реальной жизни человек, взаимодействуя с партнерами по коммуникации, постоянно обменивается с ними ролями отправляющего и принимающего сообщения, т.е. в действительности человеку необходимо использовать обе схемы. В результате одновременного использования двух основных схем при построении индивидуальных высказываний могут происходить жанровые трансформации, например, в тех случаях, когда текст оказывается одновременно и правилом, и приметой. Это же обстоятельство приводит и к тому, что нарушение человеком запрета может быть расценено носителями традиции как "дурной знак" (см., например, [Головнев, 1995, с. 251-252; Материалы..., 1978, с. 11]). В последнем случае происходит максимальное сближение исполняемых человеком ролей, превращающее ситуацию взаимодействия в акт автокоммуникации - человек, нарушая запрет, сам себе посылает сообщение об ожидающей его беде. В таком случае человек говорил |
|
|
|
|
