Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
О точке зрения необходимо сказать еще несколько слов. Теперь, после работ П. А. Флоренского, Э. Панофского, Б. А. Успенского и Б. В. Раушенбаха, нет нужды долго доказывать, что связанный с ней метод перспективных построений не является ни «правильным», ни «научным», ни «прогрессивным». Перспектива как символическая форма есть проекция мировоззренческой позиции художника. То есть способ изображения трехмерного мира на плоскости более верно и бесстрастно говорит о художнике, «личность» он или не «личность», чем все его гуманистические сюжеты и титанические свершения. Флоренский писал, что перспективность появляется, «когда разлагается религиозная устойчивость мировоззрения и священная метафизика общего народного сознания разъедается индиви- дуальным усмотрением отдельного лица с его отдельной точкой зрения». В статье «Итоги» он вновь вернулся к точке зрения и назвал ее попыткой «индивидуального сознания оторваться от реальности, даже от собственной своей реальности — от тела, от второго глаза. . . поскольку и он есть математическая точка, математическое мгновение. Весь смысл этой, перспективной, точки зрения — в исключительности, в единственности. . . коль скоро некая точка пространства и времени провозглашается точкой зрения, то тем самым отрицается за другими точками пространства подобная значимость. . . Содержанием самой перспективы необходимо признать отрицание какой бы то ни было реальности, кроме реальности данной точки». Называя прямую перспективу «машиной для уничтожения реальности», Флоренский противопоставлял ей перспективу обратную — «фонтан реальности, бьющей в мир». Оставляя в стороне идеологический пафос этих высказываний, отмечу то, что важно в нашем контексте. Обе европейские системы — и средневековая и ренессансная — подразумевают единый центр ( locus standi ). В одном случае мир замыкается вокруг лица художника, демиургической личности, устрояющей по ранжиру свой собственный мир. Но и в другом случае мир замыкается на единой точке зрения (такова тенденция, я не говорю о том, насколько это реально в изобразительном отношении воплощалось), находящейся на лике Божьем, в oculus Dei . Это только мистически одаренным богословам Бог мог представляться окружностью, центр коей везде, а радиус нигде. Предстоящий (пред-стоящий) перед средневековой фреской или иконой вполне явственно (благодаря особо на то рассчитанным геометрическим построениям) видел, откуда бьет на него «фонтан реальности» и в лучшем случае ощущал себя на другом конце радиуса. Ну, а связанный с личным Богом личным к нему отношением индивид уже несет в себе зародыш личности, который при совокупности благоприятных предпосылок разрастается в нем как самовозрастающий логос и на определенном этапе развития социума приведет к отчуждению — сначала от Бога, потом от других людей. Что западный мир с конца века — нет, по большому счету, с романтиков — и переживает. А что же на Дальнем Востоке? В китайско-японской живописи нет ни прямой, ни обратной перспективы. Нет единого центра ни снаружи, ни внутри картины. Нет единой точки зрения и даже нескольких точек зрения. Есть бесцентренность — растворение (зафиксированное композиционными приемами в знаковой форме) художника в изображаемом им мире. Этот мир космичен — пространство его неоднородно, оно прерывисто, разные планы различаются не размерами, а белыми пустотами — то ли туманной дымкой, то ли мировой пневмой, то ли вселенской Пустотой, из коей весь феноменальный мир постоянно исходит и в которую непрестанно уходит, У художника нет места, точки стояния в этом мире, зрение его космично — ему открываются не ракурсы, а все основные слагаемые мироздания целиком. Итак, у дальневосточного художника не было своей обособленной точки зрения на мир, он не смотрел на него со стороны, а считал (вполне справедливо) себя его частью. В то же время и в макрокосме не было аксиологического единого центра (он мог быть в отвлеченных спекуляциях — в виде мировой горы, но не в реальном мировоззрении) .Сказанного, пожалуй, достаточно, чтобы признать в дальневосточной традиции отсутствие личности как социопсихологической категории. К материалу изобразительному разве что можно добавить, что в классической поэзии — китайской и японской — практически отсутствуют личные местоимения, глагольные формы также не дают во многих случаях однозначно определить субъект или объект действия (высказывания), род и число. В большом количестве встречаются назывные и экскламационные предложения с эмфатическими частицами (особенно у японцев). Наиболее грамматически правильно переводить эти стихи следовало бы без «я», «ты», «тебя» и т. д. с глаголами в инфинитиве, но европейскому сознанию столь безличное выражение чувств не может в массе своей быть созвучным или даже понятным. И последний штрих, который с пластической наглядностью позволит представить последовательные уровни различия между западным и восточным индивидами. Почти в одно и то же время — с разницей примерно в 20 лет — итальянский художник Микеланджело и японский художник Эйтоку получили по важному государственному заказу на монументальные работы. Микеланджело, расписывая огромное пространство плафона Сикстинской капеллы, гладкий, без конструктивных членений потолок разделил иллюзорными архитектурными переборками — карнизами, пилястрами, арками и цоколями. Единое реальное пространство он разбил на несколько отдельных замкнутых композиций, обособив каждую рамой из рисованного камня. Индивидуализм и экстравертность ренессансной личности, не сдерживаемые даже идеей единобожия, но, напротив, ею поощряемые, проявились в этом, конечно неосознанно для Микеланджело, с особой выразительностью. Его прекрасные и совершенные герои оторваны друг от друга, даже когда мучительно тянутся навстречу, как Адам к Саваофу. Они обречены на отчуждение. Что касается японского художника, то он на огромном пространстве дворцовой стены написал единую композицию с одним-единственным мотивом — раскидистой мощной сосной. Чрезвычайно показательно, что свое огромное древо Эйтоку изобразил во всю стену, не обращая внимания на ее конструктивные членения — вертикальные столбы и горизонтальные балки, которые делили стену японского замка на несколько отдельных клеток. Этот необходимый каркас был как бы набит сверху на изображенное дерево, чей искривленный ствол и пышная крона тянулись над переборками от угла до угла. Такое решение пространства придавало ему внутреннюю цельность и выразительную мощь, сквозившую вопреки видимому членению интерьера на клетки. В этом сочетании обособленного и единого заключается глубокое соответствие японскому традиционному образу мышления — все отдельное, несмотря на все свои внешние особенности, связано со всем окружающим, как лист и дерево. Единичное подразумевает единое, ни то, ни другое по отдельности не существует. Мощный ствол Эйтоку — это общий ствол национального родового тела, выражающий идею консолидации общества. Кстати, эта идея группового сознания про- слеживается и на техническом уровне — Эйтоку работал с учениками; Микеланджело же четыре года корпел под потолком Сикстины в одиночестве. Оставим оценочные категории и не будем говорить, что (или кто) лучше, что (или кто) хуже. Признаем очевидное: если итальянский художник — личность, то японский — нечто принципиально другое.
2 Описание интенсиональной грамматики и доказательство объективного существования интенсионалов содержится в работах Ч. Монтегю. 1—3. «Свобода, — говорил И. Кант, — существует по доверенности (нравственного) закона». В этом высказывании — ключ к пониманию любого индивидуального феномена в истории. Индивидуализация — продукт развития норм (обязанностей, призваний, прав). При этом обязанностям соответствует индивид, призванию — индивидуальность в собственном смысле слова, а праву — личность. Таковы три основных понятия, на которые, мне думается, должна опираться типология индивидуальных феноменов в истории. а) Обязанности — атрибут социума. Мы можем представить себе человеческое сообщество (например, примитивную общину), где начисто отсутствуют частные права и нет никакой приватной жизни. Но общество, не ведающее обязанностей, отнесенных к единичной человеческой особи, попросту немыслимо. Обязанности могут быть общими, одинаковыми, коллективно-едиными, однако ответственность за их исполнение все-таки несет каждый в отдельности. Именно каждого в отдельности имеют в виду угрозы, обеспечивающие соблюдение запретов, и совершенно невероятно, что даже самая примитивная община наказывала себя поголовной смертью за смертное прегрешение одного из своих членов. Общество во все времена «карательно-индивидуалистично». Оно пытается изъять, отделить от себя преступника, но как раз поэтому полагает его в качестве индивида и обнаруживает, что уже изначально признавало его индивидом в аспекте ответственности и вины. Разумеется, энергия «социальной защиты» может легко перекидываться с индивида на клан; преступник может подвергаться каре вместе с ближайшей родней; чувство общей совиновности оказывается порой столь сильным, что выражает себя в коллективных искупительных жертвах. И все-таки отдельный человек, еще совершенно неразличимый в плане разделения труда, распределения, владения, собственности и т. д., уже издревле осознается как «центр» соответствующих криминальных и пенитенциарных ситуаций. Это наглядно обнаруживает основная репрессивная практика всех примитивных обществ — практика остракизма. Изгнание из общества изначально тяготеет к тому, чтобы человек оказался в одиночестве, был «полностью предоставлен себе самому». Изверг (извергнутый, исторгнутый из рода, поставленный вне закона) — это древнейший индивидуальный феномен. И именно он выявляет, что и внутри общины (под законом) человек как субъект обязанностей всегда уже признан в качестве единичного. Личность как выдающийся по своим способностям |
|
|
|
|
