<<<     ΛΛΛ     >>>   

156
нами, но также и бочек с пивом, различными медами и водкой, а в летнее время всегда набиты грудами льда; все это составляет немаловажную статью в счете издержек царского расходчика. Потому что это не только должно служить для ежедневного содержания самой многочисленной толпы придворных, но и для весьма частых пирушек бояр, которые, употребляя во зло снисходительность Алексея, без его ведома просят эконома и погребщика нацеживать себе вдоволь всего для угощения пышными обедами своих гостей; даже еще самовластно приказывают им это; однако ж никто не посмеет доносить на них великому князю. Доходы великого князя московского, не только, как и всех прочих государей в мире, состоят в особенных государственных поместьях и землях, в десятинах с пахотных полей, в оброках с крестьян, в пошлинах и торговых сборах, также в податях с соли и железных рудников, в налогах и подушных, но даже и с винных погребов, в которых, по выдумке царя Годунова, выставляется на продажу, посредством его служителей, пиво, мед и водка для общественного употребления, под строжайшим запретом, чтобы никто другой не смел продавать эти напитки. Все эти погреба, ведя широко распространенную торговлю по всем городам его России, каждогодно приносят ему одному огромную прибыль от различных напитков. Немало также он получает с торговли, которую ведет покупкой и продажею товаров через своих поверенных и приказчиков, по стародавнему обычаю великих князей. В казне его выставлены открыто на продажу разные драгоценные меха, которые ежегодно приносят ему северные области, да и почти все другие, каждая в положенном числе, под неопределенным названием дани. На народной площади мясники продают говядину, баранину и свинину, а торговки — яблоки, грецкие орехи и полотна, и громко выкрикивают, что этот явный торг ведут они для прибыли великого князя, чтобы легче заманить таким припевом прохожих купить царского мяса, царских яблок, царского полотна. А при продаже великий князь пользуется гораздо высшею ценой против дешевой цены других продавцов, потому что всякий, привезший в Москву товары, обязан объявить о них таможенным приставам для назначения им цены и никому не предлагать этих товаров на продажу, пока царь не объявит о своем намерении купить их. А когда пожелает купить что-нибудь, никто другой уже не допускается набивать цену.
Однако ж, если бы я отважился утверждать что-нибудь верное о его доходах, то справедливо подвергнулся бы замечанию в смелости. Ни один народ в свете не скрывает своих дел тщательнее московского; ни один столько недоверчив к другим, и ни один не получил привычки так великолепно лгать о своем могуществе и богатстве. Следовательно, если иностранец спросит о том москвича, этот, или по действительному, или притворному неведению, либо промолчит

157
о том, либо скажет преувеличенно, из подозрения, что чужеземец хочет разведать государственные тайны с предательским умыслом. Немецкие купцы с торговой пристани у храма Михаила Архангела в состоянии еще сообщить что-нибудь верное о торговых пошлинах Москве, но о прочих доходах и они не могут сказать ни одного слова. Стало быть, об этих доходах можно более догадываться, нежели знать наверное, по великому числу расходов, для покрытия которых никогда не истощается его казна.
Потому что к огромным, уже показанным нами расходам на свой Двор царь делает еще немаловажную прибавку, давая ежегодно щедрое жалованье дьякам всех приказов, или правительственным чиновникам, их поддьякам и писцам, троим лекарям, с которыми почти никогда не советуется, многим спагирикам и аптекарям, которых сведений никогда не испытывает, множеству различных мастеров, которых, по приглашению, велит приводить с немалыми издержками из разных стран Европы, и тринадцати главным переводчикам с разных языков с 60-ю их несведущими помощниками.
Много тоже тратит царь на прием и содержание послов иноземных государей и на отправку к ним своих. Потому что частые посольства приходят от римских императоров, из Польши, Англии, Дании, Швеции и царей персидских, от перекопских и ногайских татар, реже от турецкого султана, обратно также и от самого царя к ним: всем им великий князь дает достаточное число повозок и содержание в своих областях (если бы только хищность приставов и низших чиновников не обворовывала гостеприимную щедрость множеством тайных краж в свою пользу).
Но пропасть, всегда зияющая ужасною пастью и поглощающая почти все богатство казны, — это военное жалованье, выдаваемое всегда, как в мирное, так и в военное время. Царь имеет под знаменами постоянно 40 тысяч телохранителей, которых москвитяне называют стрельцами; третью часть их назначает для охранения своей особы, а остальных, разделив на сторожевые отряды, размещает по пограничным местам и каждому дает пособие на подъем. Их полковникам и сотникам вместо жалованья идет доход, который они получают с имений, назначенных им царем для пользования, в виде временного обеспечения; кроме того, по щедрости, обратившейся почти в обязанность от долговременного употребления, он выдает им каждый год одежду и деньги. У всякого сотника двое подчиненных пятидесятников, из которых каждый начальствует пятьюдесятью человеками, десять десятников и двадцать таких, из которых каждый имеет власть над четырьмя рядовыми. Пятидесятникам царь платит ежегодно 8 рублей, десятникам по 7 рублей, поддесятникам каждому по 6 рублей, а рядовому — 5 рублей. Сверх того каждому без различия (кроме сотников, которым дается вдвое) отпускает по

158
двадцати мер овса и ржи, обыкновенная цена которых около 18 рублей. Всем, также вместе, дает одноцветного по полкам сукна, из которого они сами шьют себе кафтаны, прикупая на свой счет приклад; однако ж отставные должны сдавать это платье новобранцам или их наследники после их смерти казначею для употребления других, поступивших на место умерших, если, по просьбе их вдов, царь не подарит его этим последним. Впрочем, тем, которые стоят у него на карауле, а особливо находящимся во временных посылках, нередко дается хлеб, приварок и три кружки квасу, да и всем им царь делает иногда подарки. Так, мне известно, что в бытность мою в Москве, по случаю торжества рождения у него сына Федора он роздал по три рубля на каждого рядового.
К этой пехоте надобно прибавить еще конницу, которой ныне немного полков служит на царском жалованье. Они поставлены в пограничных областях для отражения нечаянных набегов беспокойных соседей, имея перед собою попеременно одного из них на своей стоянке. Каждый полк, по своему устройству, должен состоять из 2000 конников, разделенных на 11 отрядов (эскадронов), а офицерами в них ныне поставлены почти все иностранцы, по немецкому обычаю. Жалованья каждому иностранному полковнику — 40 руб. в месяц, если оно не отступает от обыкновенного по выговоренному условию; подполковнику — 18 руб., главному начальнику над караулами (майору) — 16 руб., начальнику конного отряда (эскадрона) — 13 руб., его наместнику — 8 руб. и корнету — 7 руб. Прочим же низшим должностным лицам, которые все москвитяне, платится наравне с рядовыми, по 15 рублей в год каждому; сверх того при выступлении против неприятеля на каждого выдается по два венских кувшина водки, по 3 четверика пшеничной муки, по одному пшена, по 5 полтей свиного сала и по 24 фунта сушеной рыбы.
В том же случае, когда царь предвидит, что предстоит ему тяжелая обязанность начинать или продолжать войну, он обязывает к пехотной службе и других вольноопределяющихся, отребье своих городов; в таком числе, сколько понадобится, они сбегаются по барабанному бою, без видов на жалованье, а только на одну добычу; в отличие от стрельцов царь называет их, как и у нас же, иностранным названием солдат и распределит по полкам, которых полковниками иностранцы. Полковнику царь платит жалованья 30 руб. в месяц, подполковнику — 15, майору — 14, сотнику — 11, пятидесятнику — 8 и прапорщику — 5 рублей с половиной. А рядовому и каждому из низших офицеров тоже дает шесть копеек в день на содержание.
Это жалованье у них выдается каждому с такою точностью в свое время, что если кто из получающих его не явится за ним в первый день по прошествии года или месяца к военному казначею,

159
то на другой день оно посылается к нему сполна и на дом. Если же кто из них падет, храбро сражаясь, в бою, царь заботится о честном пропитании его жены, до вступления ее во второй брак, и детей его до их совершеннолетия. Взятых в плен царь возвращает назад, заплатив за них неприятелю выкуп, а женам их во все это время дает половинное жалованье их мужей, уплачивая остальную половину этим последним по возвращении их из плена.
Оттого-то и вышло, что этих иноземцев набралась такая пропасть в Москву на царскую службу из Германии, Батавии, Англии, Шотландии и других стран: в 1662 году, кроме двух полных генералов и двух генерал-майоров, я мог бы прочитать записанные в моей памятной книжке имена более ста иностранных полковников, многих подполковников и майоров и назвал бы почти бесчисленное множество капитанов и прапорщиков. Всем им Алексей не тяготится платить жалованье даже и задаром в мирное время, чтобы иметь их всегда налицо при неожиданно наставшей войне. Впрочем, я знал между ними очень много таких, которые раскаиваются в том, что забрались в этот лабиринт в надежде выгод, покинув отеческих богов и не подорожив свободною службой среди своего народа. Потому что царь жестоко издевается над условиями, которыми они обеспечили себе увольнение на родину, после определенного срока службы, положившись на них, точно на Ариаднину нить: одного он останавливает щедростью, другого просьбами, третьего повышением, даже, если ему угодно, ссылкою в излучистые закоулки безвыходных трущоб; проповедует всем о неприличии увольнения от службы для военных людей в такое время, когда война в самом разгаре или когда ее опасаются. Бедняки никогда и не отпускаются из-за этого опасения, от которого Алексей ни на минуту не может освободиться, так как обширное Московское государство почти отовсюду опоясано воинственными народами, не терпящими покоя, и окружено их завистью и ненавистью. Впрочем, иностранцев тревожит и другая, да еще самая важная, причина к раскаянию, которую и надобно сообщить.
Деньги, которые исстари льют в московской России для всеобщего употребления, состоят в серебряной продолговатой монете, называемой копейка, шестьдесят четыре их, по количеству и весу серебра, совершенно равняются рейхсталеру. Другая монета — медная деньга, которых четыре, по общеупотребительной оценке, равняются цене одной копейки; но они не в ходу в торговле и редко еще трутся в руках народа на овощных рынках. Три копейки составляют воображаемый алтын, десять — такую же гривну, и сто копеек — такой же рубль. Но по случаю торговых сношений заезжие купцы привозят в Московию иоахимс-талеры и золотые червонцы, которые в Германии мы называем дукатами; первые ценятся

160
в 50, последние в 100 копеек. Мне часто приходилось слышать и прежде, что кто пожелал бы разменять золотой для исправления каких-нибудь мелочных надобностей по хозяйству, тому давали только 94 копейки и с трудом 96 копеек. Когда же Алексей убедился, что казне его не справиться с нуждами в поднявшейся войне с поляками и на продолжение войны со шведами, он легко дал уговорить себя, чтобы велел бить медные копейки и принимать их всем по равной цене с серебряными при взаимных торговых сделках. И так на 160 копеек, выданных для покупки меди, он нажил 100 рублей, вылитых на его монетных дворах. Оттого те расходы, которые прежде тратил на жалованье одному военному, теперь уже издерживал на 60 человек. Никто и не чувствовал убытка от ухуждения качества монеты до тех пор, пока она, смешанно с монетой лучшего качества, принималась безобидно всеми без всякой разницы в цене. Но когда Двор, не довольствуясь такою выгодой и жадничая перевести в свои руки все серебро и золото, отрядил людей для обмена золотой и серебряной монеты на медную, которой надавал им с прибавкою еще большей платы за обмен таких денег, народ заметил, что Двор недорого ценит свою монету, да и сам стал ценить [ее] еще дешевле, так что один червонец покупал за 10 медных рублей. Необходимым последствием того была величайшая дороговизна всех вещей, так как купцы просили за свои товары, а крестьяне засвой хлеб и другие съестные припасы вдесятеро дороже против обыкновенного; такая дороговизна надоумила наемных военных людей, сколь недостаточно стало на семейные надобности этих медных копеек, которые хотя настолько ниже были в цене серебряных, однако ж выдавались им не в большем количестве против прежнего. Это-то и заронило в их душу раскаяние, хотя и позднее, в своем неосторожном переходе в Москву.
Случалось со всеми государями, что они наказывались бедностью за долгое продолжение войны. А Алексей, пока вел свои войны, нажил себе половину тех денег. По случаю того, что эти медные деньги широко разошлись по всем его областям, он собрал огромное сокровище в золотой и серебряной монете, скупленной посланными для того людьми: оно и припрятано, чтобы не возвращаться ему более на свет Божий, даже и в случае крайней необходимости. Между тем для всех подданных, осужденных к медным деньгам, служит к отягощению не только вся та монета, что чеканится открыто в литейных их государя, и в продолжение пяти лет, как стали выбиваться, возросла уже до 20 миллионов рублей, но, сверх того, и другая, которая, в видах большего прибытка, ввозится, по слухам, в Московию из заграничных областей, а кое-где чеканится и самими москвитянами с подлинными клеймами. Один Илья Данилович постарался выбить ее для себя на сто двадцать тысяч рублей. В декаб-

161
ре месяце 1661 года в Москве содержалось в темницах до сорока тайных литейщиков медных копеек. А так как деревенские жители, да и сами дворяне, живущие в своих деревнях и поместьях, обыкновенно зарывают свои нажитые деньги в землю в лесах и полях, по обычаю, заимствованному от предков, то когда в случае надобности или из любопытства выроют их, то с воем находят все эти медные деньги изъеденными ржавчиной от сырости земли и больше уж негодными ни к какому употреблению. Так мы все и боялись, чтобы вынужденный отчаянием народ, всегда и без того уже готовый возмутиться, по своей наклонности к мятежам, не поднял бунта, с которым нелегко будет сладить. Особливо, когда этот народ под гнетом такой дороговизны хлеба, что пшеницу должен покупать в 14 раз дороже, да и все прочее из съестного и одежды тоже по очень высокой цене. Оттого-то у некоторых вырывались уже угрозы против думных бояр, остановленные на этот раз строгою казнию — лишением руки и языка, когда виноватые уличены были в произнесении этих угроз одним зажиточным купцом.
К тому же присоединилась еще тягость войны, так несчастливо веденной в продолжение двух лет, от которой области истощились в крестьянах, по случаю беспрестанного пополнения полков, а конница измельчала, потому что бесчисленное множество дворян или похищено было смертию, или изнурено в плену, или обессилело в дальних походах. Это оттого, что Московия лишена того облегчения, которым пользуются многие государства, нанимающие иноземных солдат и берегущие своих жителей: все войско великого князя состоит из жителей его областей, за исключением иностранных офицеров, о которых мы уже говорили, жертвующих своею кровью чуждой власти и чуждому вероисповеданию.
Здесь справедливо удивится всякий, что московский народ, привыкший ставить ни во что иноземные народы из гордого своенравия, не отказывает в повиновении иностранным начальникам. Вся сила состоят в дознанной доблести, последствий которой он не находит в своем соотечественнике. Потому что все граждане хорошо известны друг другу и ни один из них никогда не подчинится другому, о котором знает, что и тот, так же как и сам он, не храброго десятка, да и без всяких сведений. А заезжему воину, в пользу которого говорит молва об его храбрости, он повинуется безропотно, как человеку, справедливо поставленному выше его.
В старину великие московские князья обыкновенно вооружали на неприятеля одну только конницу, а ныне Алексей пользуется совсем другим способом: узнавши по опыту, что в пехоте больше силы, вводит в сражение великое число пеших солдат из стрельцов и набранных вольноопределяющихся, вооруженных ружьями, мечами или шпагами и серпообразными секирами. К ним прибавляет го-

162
раздо меньшее число конницы, набранной из дворян, обязанных служить за свои поместья, и немногих татар из Казанского и Астраханского царств, вооруженных самопалами, пистолетами и кривыми саблями, а иные из них имеют брони и шлемы. В этом войске не бывает тоже недостатка и во множестве спешившихся конников, подобных «димихам» Александра Македонского, вроде амфибий, называемых у нас обыкновенно драгунами; почти все они состоят из самых мелких дворян, известных под именем детей боярских, также и в большом наряде военных пушек, но употребление их, по неопытности москвитян, воображающих себя артиллеристами, обыкновенно не много причиняет вреда неприятелю. Над войском, хотя бы и большим, назначается вождь; но ему не придается никаких наместников, а при нем находится лишь несколько лиц, для совещаний, а не для действования. При самом начале похода он назначает, каким полкам быть на правом крыле, каким на левом, каким в переднем и сторожевом: так и делает поход, никогда не изменяя этого порядка.
Пехотинцы, под начальством храброго вождя, дерутся превосходно, перестраиваясь на месте, пока находятся за укреплением или плотно огорожены переносным забором из поперечных брусьев, из которого со всех сторон выставлены вперед заостренные бревна и пики, так что могут принять нападающего неприятеля с уверенностью в самих себе. Но если не видят безопасного убежища, в испуге они трусливо бегут. А конники никогда не показывают опытов такой же военной храбрости, потому что дворян, недостойных этого названия, никак нельзя заставить, чтобы отважились напасть на неприятельский строй, выстрелив в него раз; когда же и выедут вперед некоторые из них посмелее, под начальством иностранца, то, если неприятель тотчас же не обратится в бегство, они сами бегут, бесстыдно покидая пехоту на произвол его и подвергая ее плену или смерти.
Войско не вверяют никакому другому вождю, кроме москвитянина, а при выборе его смотрят не на преимущество в военной опытности, а на знатность происхождения, будто бы знаменитые предки родители необходимо, вместе с кровью, вливают и доблесть, храбрость и опытность в своих детей и внуков. Но людские дарования так уж устроены, что тратят свой труд и сведения только там, где имеют в виду прибыль и честь, а где нет надежды на это, их рвение ослабевает. Случалось в продолжение этой войны, что кое-кому из полководцев и везло минутное счастье, но, как при этом случае не распоряжались ни рассудок, ни разум, то ни благоразумие, ни знание военных наук не проявили себя тут никаким храбрым подвигом: причина та, что люди знатного происхождения, получив должность главного военачальника, присваивают себе ее как

163
следующую их званию и исправляют кое-как. А из незнатных, отчаявшихся когда-нибудь получить начальство, одни думают, что будет с них и того, если станут исправлять свою должность удовлетворительно, другие с горя, что доблести их закрыт доступ к званию вождя, добровольно ленятся нести лежащую на них служебную обязанность даже и так, как следует. Оттоманские султаны гораздо разумнее заботятся о своем царстве: они выбирают вождей по их доблести, и если в котором-нибудь заметят храбрость, они дают ему награды и повышают в высшие военные и придворные должности. Хотя и есть в московском войске немало полковников из иностранцев, но как они, за немногими исключениями, едва только ползли у нас в низших чинах, а пришедши в Московию, быстрым скачком перенеслись через все промежуточные подчиненные должности прямо в высокую должность полковника, то и не в состоянии учить других уменью начальствовать, которому и сами не учились. А москвитяне, по врожденной гордости, пренебрегая их наставлениями, не слушаются их советов, хотя бы и благоразумных, до тех пор, пока, сбившись с пути, не зайдут туда, откуда ж и ноги не вынесешь. Тогда, в сильном переполохе, при большой неурядице дел, поздно переломив себя, просят они советов у чужеземцев, которые не принесут больше никакой пользы, и, приуныв со страха, добровольно уступают им начальство над войском, к неизбежной для него гибели. Оттого московские войска столько раз и были разбиты; оттого частые поражения, понесенные Хованским, великий урон Трубецкого в Северии, позорный плен Шереметева в дальней Волыни со всем его 70-тысячным войском и бесполезное усилие самого царя пред Ригою.
Ежели рассмотреть ход войны его с Литвою или с Ливонией, ясно будет, что москвитяне как будто бы и сделали кое-что, когда в первой стране поляк, утомленный казацким восстанием, а в другой Шведское королевство, опираясь не на свои силы, а на возмутившихся и изменников, следовательно, ослабленные, останавливаемые взаимною ненавистью, не спешили для обороны своих областей. Но тотчас же по заключении мира между ними поляки вздохнули свободно, и москвитяне, ослабевшие от понесенных ими поражений, хотя и сбыли с рук тягость одного неприятеля, заключив с шведами постыдный и опрометчивый мир, однако ж не могли справиться и с одними поляками. Да еще так, что, когда московские города не в силах уже были давать охотников в военную службу, и многие из них вместе с Москвою почти совсем опустели, по случаю свирепствующей чумы, москвитяне для вознаграждения своих потерь по необходимости прибегнули к набору в войско крестьян; но этих столько убежало из стана и вернулось к отеческому очагу, что Московия никогда не могла выставить надлежащего войска против не-

164
приятеля. Охотно соглашаюсь, однако ж, со справедливостью того мнения, что московский народ при обороне крепостей и городов показал много опытов мужества, потому что это народ самый привычный к работе, жару, стуже и голоду, еще с пеленок закалил тело и душу от невзгод жизни. Он дерется с уверенностью в себе, когда видит себя за оградою стен. Не хочу, впрочем, скрывать, что иногда приходит мне сомнение, устоит ли он с тою же спокойностью и успехом против нашего народа и искусства.
Между тем замедления, остановившие ход нашего поручения, со дня на день упорнее привязывали нас без всякой перемены к Москве, даже в продолжение 12 месяцев: скука постоянного нашего затворничества в доме и уединение были для нас горьким доказательством, что у москвитян почти нет никакой разницы между посланниками мира и пленниками войны, и что перерыв всяких письменных сношений огорчает послов даже еще пуще темницы. В Москве мы часто письменно просили позволения писать к нашему другу августейшему императору, только не получали его никогда. Когда же и приходили к нам какие письма из Германии, палач Алмаз принуждал их силою открывать сперва ему вверенную им тайну, а потом собственноручно предавал их позорной казни. Раз герцог курляндский вздумал предупредить этот обман и передал императорские письма к нам, вверенные его старанию, воеводе осажденного москвитянами Динабурга для отправления в Москву, потребовав от него расписки в их получении, но он не достиг цели, которой искал, а еще больше удалился от нее. По такой старательной заботливости о верной передаче в наши руки писем москвитяне заподозрили, что в них содержатся какие-нибудь тайны: из сильного любопытства распечатали их и утаили втихомолку. А чтобы не открылось это на будущее время, когда 15 марта сошлись мы для совещания с уполномоченными во дворце в 1662 году, эти сказали нам, что к великому князю писал динабургский воевода, что в исходе ноября он лично получил посланные к нам императорские письма от курляндского герцога и хранил их у себя по случаю набегов литовцев из окрестностей для добычи. Хотя же после того и послал их по проселочной дороге, они все-таки попали к ним в руки. Правда гнусного дела была нам ясно известна, но так как заявить ее в лицо уполномоченным значило бы выдать того, кто сказал нам ее, то, стыдясь такой расплаты с ним и не желая преградить путь дальнейшим известиям, мы молча проглотили обиду. Приличие предписывало повторить нам то же и в Смоленске, когда мы узнали, что письма от нас к цесарскому посольству в Польше, вверенные царскому послу князю Одоевскому для передачи по назначению, этот посол переслал в Москву к великому князю. Одоевский думал, что мы не знаем того: он хотел предупредить подозрение, которое наконец зародится в нас, когда

165
узнаем, что гонец не подал писем цесарскому послу и при нашем отъезде из Смоленска добровольно солгал, сказав нам, что их отнял у гонца литовский канцлер Пац. С такою точностию он постарался быть лжецом и обманщиком.
В Москве захворал Гонсевский, и, по заявлению расположенного к нему врача, отчаялись в его жизни; потому, опасаясь, чтобы смерть не похитила его у них без выкупа, москвитяне надумали предупредить его бесприбыльную для себя кончину и легко сдались на убеждение врача возвратить ему свободу с условием, что он, тотчас же по возвращении в Литву, склонит короля, согласно прежнему его предложению, отпустить из польского плена пятерых названных поименно московских бояр. Вслед за ним немедленно должен был ехать и известный Нащокин в качестве царского посла к королю, для заключения тайного договора между тем же Гонсевским и царскими уполномоченными князем Юрием Долгоруким и царским дворецким Ртищевым, да и самим царем о мире и его условиях, на которых должен быть выбран сын его в преемники Иоанна Казимира. Москвитяне точно забыли или вовсе не знали, что такая же надежда разлетелась в прах, когда великий князь их, Иван Васильевич старший, освободил своего пленника Ивана Глебовича за обещание хлопотать об избрании в польские короли сына его по смерти Сигизмунда Августа.
Между тем приближилось 27 марта, день, посвященный памяти святого Алексея Римлянина, и царь, который чтил в этом святом своего покровителя (ангела), по обыкновению, пожелал дать нам торжественный обед в нашем помещении. Потому что у москвитян было в обычае проводить целый день имени, каким кто из них называется, в пирушках и попойках. Этот подверженный суеверию народ не расстается с ним и в своих именах: как в древности таинства богослужебных обрядов запрещали произносить по латыни название Рима, почему Валерий Соран и должен был понесть такие тяжелые наказания за его огласку, так и многие из москвитян называются не тем именем, какое наречено кому-нибудь из них при крещении, но другим, которое дают им родители, скрывая прежнее из опасения, чтобы после огласки его не употребляли оного во зло колдуньи для какого-либо злого дела к пагубе называемого. Так родные братья князья Юрий и Петр Долгорукие, так канцлер Алмаз в крещении названы были не Юрием, Петром, Алмазом, а Савоном, Киром и Иерофеем.
Через шесть дней потом москвитяне праздновали славный и торжественный вход Богочеловека в Царский иудейский град. По обыкновению, Алексей шел в золотом венце, осыпанном драгоценными каменьями, из кремлевской крепости в соседний храм во имя Святого Креста в Иерусалиме за идущими впереди его хоругвями и свя-

166
тыми образами, которые несло высшее духовенство, и за придворными боярами: он опирался на двоих бояр наместников, поддерживавших его с обеих сторон под руки. Между сопровождавшими его шло несколько иерархов в шапках (митрах) из белой шелковой ткани, искусно вышитых крупным жемчугом золотошвеями. Оттуда через четверть часа в том же порядке отправился он на место против крепостных ворот, которое в виде полукружия возвышается с нижней улицы вровень с поверхностью обширнейшей площади перед крепостью, как стена из тесаного камня. Он остановился там, приняв вид самого глубокого смирения, но с гордым высокомерием попирая подосланные ему драгоценнейшие собольи меха. Немного погодя он подозвал к себе в одно и то же время думного дьяка, или государственного канцлера, Илариона Лопухина, да еще простого дьяка: первого послал к нам, глядевшим, точно из оркестра, с противоположного, немного возвышенного помоста, осведомиться от имени его, все ли мы в добром здоровье, а на другого возложил такое же поручение к шведским послам, тоже смотревшим недалеко от нас с построенного также для этого назначения на скорую руку помоста (две недели назад, в присутствии этих послов, приложившись к образам и приведя их в свидетели, он с клятвою обещался соблюдать мир, заключенный в Ливонии между ним и шведским королем). После того как собор духовных не знаю что-то проговорил тихо, царский тесть из рабской услужливости с почтением снял с царя венец, и он внимательно слушал, как протопоп читал воспоминание, переданное евангелистом Матфеем в XXI главе его Евангелия, о входе восседавшего на осляти Спасителя в город Сион. По окончании чтения Алексей поцеловал с благоговением крест, поднесенный к лицу его сарским митрополитом, исправлявшим в то время должность сосланного патриарха, а потом и руку самого митрополита, чтобы пустить пыль в глаза народу блестящим заявлением христианского смирения пред святителями, по благочестивому обычаю; после того принял венец, возложенный на него тестем. Между тем двое церковнослужителей, представлявшие учеников Христовых, привели из Кремля лошадь. Митрополит взлез и сел на ней по-женски, не выпуская из рук святого креста. Царь же, взяв поводья узды, с смиренным достоинством повел ее с седоком в Кремль по сукну, которым устилали шаг за шагом перед ним дорогу, меж тем как священнослужители и прочие певчие пели, повторяя много раз попеременно иудейское «осанна», а стрельцы, расставленные по обеим сторонам во всю площадь, смиренным образом отдавали честь крестному ходу, ударив челом в землю. В этот день у нас не было недостатка в обыкновенных от царя подачах.
Двадцать четвертого апреля нас отвели в Кремль для совещания с уполномоченными, которые прочитали нам царское решение

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Первого великого князя тверского
Мейерберг А. Путешествие в Московию истории России 12 священник
Мейерберг А. Путешествие в Московию истории России
Мейерберг А. Путешествие в Московию истории России 12 василия