<<<     ΛΛΛ     >>>   

К тому же ситуация в российской прессе меняется: журналистское сообщество, находящееся на этапе бурной профессионализации, многому учится, в том числе на ошибках, над многим, в том числе и над тем, что относится к сфере профессиональной этики, начинает задумываться более основательно, чем 5–7 лет назад.

Один из примеров такого рода – инициируемый самими редакциями поиск профессиональной нормы: обычно в режиме "круглого стола" с коллегами и экспертами. Но именно пообщавшись в ходе одного из таких "круглых столов" с признанными, авторитетными носителями профессионального сознания, я имею серьезные основания утверждать: ожидать прорыва от журналистского сообщества в России в области становления полноценной профессиональной этики пока не приходится. Увы, даже в среде очень сильных журналистов и редакторов еще в ходу представления о том, что никакой "специальной" этики журналиста в природе нет и не должно быть, что представление о "допустимом" и "невозможном" в профессии – это личное представление конкретного пишущего или снимающего журналиста: опирающееся на его сугубо личное нравственное чувство, на то самое "мама воспитала".

Между тем, специфика журналистики предполагает – и это подтверждается мировой практикой ее становления и существования – формирование и активное поддержание, культивирование определенных и устойчивых признаков: профессиональных добродетелей, принципов, правил, норм, закрепляющихся в виде профессиональных стандартов и традиций, желательно без смешения с предрассудками или пережитками.

Есть ли шанс у саморегулирования?

Внятно проговорим две позиции, нуждающиеся в обсуждении и самими журналистами, и всем обществом.

Первая: пресса, стремящаяся использовать потенциал профессиональной свободы, институт репутационный в основе своей. На репутации конкретного СМИ и журналиста держится доверие к ним, на доверии – спрос на производимый продукт, на востребованности продукта – влиятельность, прямая и опосредованная.

Вторая позиция. Профессиональная свобода и профессиональная репутация журналистов в значительной мере зависят как от ограничений, налагаемых на прессу институтом внешнего, государственного регулирования, так и от признания самой прессой этого института единственно легитимным. Стремление минимизировать пространство опеки института госрегулирования, имманентное независимой прессе, на практике сводится (огрубим ситуацию) к трем несовпадающим линиям поведения их носителей.

Первая линия: СМИ (и его "группа поддержки", включая идеологических и финансовых "спонсоров") становится полем отвлекающей, антидемократической в основе борьбы за дурную "самость": в том числе и откровенно негативного рода. Крайние случаи – когда квазипрофессиональное начало откровенно, цинично испытывает на прочность общество, государство и саму профессию: идет ли речь о демонстративном презрении к общественной морали или о попытках проверить качество общественных устоев, прощупать восприимчивость граждан к нацизму, например. В случаях такого рода мы сталкиваемся с квазижурналистикой, территорией "дикого поля", но никак не с уважаемой, социально ответственной профессией. Специально отметим: за позицией подобного рода обнаруживается, как правило, не отсутствие профессиональных знаний и навыков, а откровенное пренебрежение ими, а то и замена их нормами, требованиями, интересами иных профессий, чуждых журналистике или даже несовместимых с ней. Говорить о профессиональной этике этой категории пишущих и снимающих, а равно и с самими представителями этой категорией – время тратить. Тут должно действовать, причем жестко, повсеместно и повседневно, закону и тем, кто призван пресекать злоупотребления свободой слова.

Вторая линия поведения, вторая группа – это СМИ, журналисты, редакторы, хозяева которых попросту не задумываются о профессионально-этической составляющей даже как о репутационном ограничителе. Самая распространенная логика их существования – "как все и всё в стране". Как правило, ситуация эта относится к пришедшим в профессию в 90-е годы, что называется, с улицы. При различных мотивациях хозяев СМИ "новой волны" (честолюбие, политическое влияние, реже – надежда на выгодный бизнес…), некоторая часть их либо действительно не понимает, что пресса, даже и максимально "приближающаяся к народу" – это не часть "улицы", либо попросту эксплуатирует тему "пределов допустимого". Именно в этой группе СМИ наиболее в ходу этнонимы, задевающие большие группы населения, именно здесь не зададутся лишний раз вопросом, переносить ли на полосу национальность задержанного, проставленную в милицейской сводке. Эта группа СМИ – наиболее массовая, в том числе по охвату читателей и зрителей, а потому и наиболее опасная. Например, когда очередная "подсадная утка" обращается к ведущему "Большого куша" (новый проект канала СТС) со словами "Ах ты, грузин чернож…й, скотина"[6], есть основания обеспокоиться. Публично детабуизируя один из самых грязных этнонимов, телеканал, на котором запущено такое шоу, тем самым легализует его в качестве допустимого, приемлемого.

Особо надеяться на перемены к лучшему в этой категории СМИ не приходится. Но и отчаиваться тоже не стоит: можно предположить, что эта группа склонна разворачиваться "по ветру", в том числе – по политической моде. Сегодня в ней аукается (набрав собственную инерцию, работающую на разрушение культурного начала) "сортирномочильная" лексика. Завтра сможет сработать другая, с иным знаком. Сработает ли?

И, наконец, третья линия и третья группа: очевидно неширокий, но реальный защитный пояс профессиональной журналистской культуры. СМИ и журналисты, выступающие носителями профессионально-нравственного начала, начинают собираться сегодня в профессиональные организации, обсуждают профессиональные нормы, примеряют часть из них к себе. Почему это важно? Да потому, что таким образом через обращение журналистов к идее реальных, работающих союзов (в которых профессионалов объединяет не формальное членство советских времен, а схожесть обновленных представлений о профессии и уважение к коллеге, подкрепляемое повседневным соответствием представлению о "нормальном журналисте" и в своем кругу, и у публики) и к профессиональной норме как основе именно профессионального поведения, в России начинает вызревать базовая клетка института саморегулирования.

Расширение пространства саморегулирования, предполагающее сужение пространства регулирования государственного, означает изменение качественной основы свободы и ответственности журналиста, перевод этой профессии в режим действительно ответственной свободы.

Язык Вражды как самостоятельный фактор

Это в теории. А на практике? О какой ответственной свободе речь, когда одна крупнотиражная газета считает полезным поместить читательское письмо "Я не националист, но надоело!", автор которого спрашивает: что делают в России раздражающие его "товарищи с Востока", "пыряющиеся ножиками" на его родном рынке, вьетнамцы, торгующие там же китайскими джинсами, цыгане, просящие милостыню? Может, пора уже незаконных эмигрантов попросить, а тех, которые не захотят, по-хорошему выслать?[7]

А вот что пишет известный журналист газеты, гордящейся своим полуторамиллионным тиражом: "Если я вижу, что обыкновенная троллейбусная остановка за год превратилась в привокзальную площадь каких-то Кавминвод, причем это произошло не только с одной моей остановкой, а со всем нашим районом – а я, кстати, бываю и в других районах и вижу там такое же безобразие, – конечно, я поверю в полтора миллиона азербайджанцев"[8].

Это брошенное мимоходом "безобразие", эти "какие-то" Кавминводы, этот алармизм тона и стиля аргументации, эта логика, наконец: "Вот они – сидят с утра до ночи на нашей остановке в своем тряпичном кафе-шалмане и кушают чебурек. Впрочем, мне в голову не приходит выяснять у наших местных "кавминводцев", кто они по национальности. Не мое это дело, верно? Но я твердо знаю одно: пока люди живут в своих домах, между ними не возникает никакой "национальной розни" и никакого "экстремизма". А когда одни люди начинают агрессивно и массово овладевать чужими домами, тогда эта рознь возникает, и никуда от нее не денешься, ни один народ не может позволить такого к себе отношения, как ты его ни уговаривай, как ни объясняй, что "национальная рознь – это плохо и стыдно". Да, плохо, да, стыдно, но… к этому все равно идет, хотите вы этого или не хотите"[9]. Кто это, известный журналист или автор предыдущего письма, утомленный заходом на "свой рынок"?

Наш условный "этнолог" может найти в только что процитированном тексте подтверждение своей "табуизирующей" позиции: нечего такое печатать. Но "нечего" – это произвол, даже когда речь о произволе вкуса в наилучшем смысле слова. Вопрос более точный, даже и для сторонника позиции "не навреди" – есть ли основания отказать в публикации такого рода "беспокоящих" мнений именно из-за их выраженной эмоциональной составляющей.

Думаю, что правовых оснований нет. Что до оснований "внеправовых", то я, например, полагаю, что приведенное выше письмо публиковать стоило – как повод для серьезной читательской дискуссии. Да и написанное Юлией Калининой в ее колонке на полосе "МК" – вполне кондиционный профессиональный продукт, по крайней мере, с формальной точки зрения. Приведенный фрагмент текста не противоречит ни российским законам, ни нормам профессиональной этики. Доведись мне писать экспертное заключение по этому тексту, вопросов бы не возникло: процитированное не расходится с буквой большинства журналистских кодексов.

Хотя, подводя итог сказанному по части формального соответствия, я все же отметил бы, что указанный фрагмент текста "имеет признаки Языка Вражды". Что, например, журналист, описывая заведомо конфликтную этническую ситуацию, совершенно открыто обозначает свою пристрастную позицию. Что рассуждая о "своей остановке", экстраполированной на пространство Москвы, журналист на самом деле формирует не картинку, а "картину мира" в головах читателей – корреспондирующуюся с образом оккупированной территории. Что внося в мирную, хотя и очевидно раздражающую автора примету чуждого, непонятного ему быта ("сидят с утра до ночи на нашей остановке в своем тряпичном кафе-шалмане и кушают чебурек") ноту никак не связанной с этой картинкой, но близкой угрозы ("начинают агрессивно и массово овладевать чужими домами"), журналист впадает в тяжкий грех, поскольку активно эксплуатирует публично этнический стереотип, интенсивно формирует у действительно массового читателя чувство предубежденности по отношению к стереотипизируемой группе[10].

Стоп-стоп. Получается, что Языка Вражды возник бы в моем гипотетическом заключении неким специальным разделом, отделенным от категории права и профессиональной морали? Парадоксально, но во многом именно так. Приведенный пример – тот случай, когда скорее именно нравственное чувство, материя много более тонкая, чем зафиксированная профессионально-моральная норма, подает сигнал: журналистский продукт находится на грани, отделяющей разжигание той самой "межнациональной вражды" от эмоционально окрашенного описания напряженной, ухудшающейся межэтнической ситуации, на своего рода "красной линии".

Следствие сигнала? Моральная рефлексия, запуск эмоций, работа мысли, поиск контраргументов: чего и добивалась журналист. Но это у меня, ходящего в Москве на "свой рынок". А у "человека с рынка"?

Но, возвращаясь к основной теме разговора, означает ли сама фиксация признаков Языка Вражды в этом и других материалах, что статьям такого рода дорога на полосы должна быть заказана или ограничена? И, наконец, что же понимается под Языком Вражды, многократно упомянутым, но не определенным?

Язык Вражды: первое приближение

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Всего поддержка нейтральное осуждение федеральный уровень 100 55 12 33 региональный уровень 100 поддержка осуждение
Персонажи анекдотов вполне традиционны евреи
чем радикальнее издание в целом
В регионах больше почти в два раза соотношение уровень
Сотрудник правоохранительных органов 8 1 4 3 общественный деятель 15 4 1 10 религиозный деятель 2 0 общественный органов