Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
"Не получается не писать. Случайным образом попавший ко мне магнитофон наигрывал старых "Битлов", и так хотелось позвонить тебе, сесть на пол, как мне приходилось делать пару раз, когда нам удавалось по-настоящему поговорить по телефону, когда не хочется вешать трубку, когда слышно твое дыхание. Помнишь, Поль? Вот и все, что остается – апелляция к памяти. Как-то ты там поживаешь? Из общих соображений, надеюсь, что хорошо, а из личных – надеюсь, что плохо. Поль, ведь нам случалось здорово поговорить по телефону, да? Да и без телефона тоже случалось. Definite Past Tense. И напряглась серебряная нить. За окном зима. Все покрыто снегом. Мело, мело по всей земле... Целую".
"Поленька, как хорошо, что ты уехала! Я бы извел, измучал тебя той "любовью", которую я к тебе чувствовал и чувствую. Она тяжела и серьезна до "мобильности-дробильности". Я обвис на тебе со своими "чуйствами". Надеюсь, что теперь, сбросив их, зажив нормальной жизнью, ты обретешь покой и облегчение. Он(а) заслужил(а) покой. Желаю твоим будущим мужчинам быть мужественными и менее рефлексирующими. Держись от меня подальше, родная, как от гриппозного с насморком. Любить тебя и говорить тебе это, и вести себя, ничего не боясь. Тебе, может быть, было приятно слышать это. А мне так, просто, как, вынырнув, воздуха глотнуть. Мир вещей – мир идей – "несчастный, он достиг, чего хотел" – Пушкин – дуэль – точка. Эта пунктирная цепь связанных ассоциаций промелькнула за долю секунды, и я едва успел ухватить ее и записать. Зачем? Не знаю. Беседую с тобой, Поленька".
Я полез в штаны за зажигалкой. Черт, куда же я ее задевал? А тут? Тоже нет. Наверное, в столовке забыл. Точно, даже помню, где. Ну, если не сопрут, то вернут. Зажигалка не фирма, но заметная, и я уж ей мелькал. Кажется, на веранде были спички. Да-а. Вот вам и Кирилл. Дура Полина. Такие ребята уже давно должны были вымереть. А с другой стороны... Интересно, какой он из себя и чем занимается? И что по жизни из себя представляет. Тургеневский юноша? Черт-т его знает. Во всяком случае не ментат Атридесов. А Пушкин причем? По моим понятиям Александр Сергеевич таких не очень жаловал. Скорее уж Гоголем переодевался и на подоконнике сидел. А может с Пушкиным у них не взаимно, был такой и Игнатьев-Игнатьев... А ведь не хочется думать о Кирилле плохо, а? Как ни крути, не хочется. Сколько же лет прошло? Она четыре здесь и три там, семь долой, нет я тогда уже таким быть не мог, уже заизвестковел. А вот Кирилл, ровесник мой, оказывается, мог. Дай Бог тебе удачи, дружище. И ведь дал, хоть ты этого и не мог принять и мучался, наверное, долго. Как же это я представляю себе выяснение вопроса о написании эпистолярного романа? Ну вот письма. Неплохие письма, душевные. И трактат о трактате. Неплохой трактат, ученый. И что? Шаги. Давешняя э... не блондинка, но такая, светленькая просовывает голову в дверь веранды и уж затем стучит. – Добрый вечер! – Вечер добрый! (Прямо селям алейкум – алейкум селям). – А я вам вашу зажигалку принесла. Вы ее в столовой на крыльце оставили. – Точно. Спасибо вам большое. Я жуткий разгильдяй. Хорошо еще спички дома нашлись. Да вы заходите (о, Господи!), что же вы полупросунутая стоите. Вы курите? Она хихикает, ловко эдак проскальзывает на веранду, плотно прикрывает за собой дверь. – Спасибо. А то, знаете, сигареты кончились... – Вот, пожалуйста. Только у меня Болгария. Она не успевает скрыть разочарования, и протянувшаяся было рука вздрагивает на полдороге, но потом любезно вытаскивает сигарету из пачки, и я даю ей прикурить. Только тут я замечаю, что порозовевшее ее личико порозовело не от милого смущения, она просто-напросто навеселе и – она выдыхает дым – Господи, Боже мой, сильно навеселе. Ну, что это?.. Ну, что они на меня навалились? То Полька повернутая, то эта пьяная... Полька хоть своя. Выпить-то и я люблю. Люблю отдельно в мужской и отдельно в женской компании. И тогда уж разное. Это все равно как в баню в разные отделения сходить. Тоже ведь за разным можно. (Заразным можно?). Но напившиеся без меня женщины никаких чувств-с, кроме сводящей скулы тоски не вызывают, причем и догонять их не хочется. Как же ее выпроводить? А выпроводить ее непросто. Сигарета совершенно неожиданно оказывает на нее такое же действие, как еще одна рюмка. Она начинает лепетать какую-то чушь, смеется, мы сидим за столом, между нами угол – явно недостаточная преграда – она уже "случайно" касается моей ноги своей и, оживленно смеясь, азартно рассказывает про своего мужа, которого, не попадая в стиль, называет "мой мужик" (ударение на второй слог), как он свои компьютеры предпочитает женщинам, потом где-то почему-то упоминается Гегель. От ее оживленного журчанья, переходящего в грохотанье, – вот это влип – я о(-дновременно -столбеневаю и -фонареваю). Ушел на базу.
Я легко представляю себе. "Я представляю себе". Им на про-цес-с наплевать. Комарам то есть. Им наплевать, что я лежу тут голый под кустом и делаю все от меня зависящее, чтобы моя девушка не чувствовала себя несчастной. И вот она уже задыхается, уже света белого не видит, как вдруг... Тнннн-нн-нннн-н-ннн... О, черт! И еще один, и еще... Точнее, одна. Это ведь комарихи ноют и кусаются, а наш брат сидит себе где-то втихаря, обеспечит продолжение рода и опять за свое. А эти – за кровью. За чужой. За нашей. Я с размаху шлепаю себя по ягодице. Процесс теряет темп. Девушка перестает переставать чувствовать себя несчастной и приоткрывает глаза. Лето. Мы лежим под кустом, а рядом трава. Высокая. А за лугом лес. А за лесом речка. Пастораль. Надо кончать. Она поворачивается ко мне, я глажу и ласкаю ее тело, стараясь не заметить, выдавить из ушей этот звон. В какой-то момент это удается, мы вновь сплетаемся, она вскрикивает и – все. Слава Богу. Проявляются жизненные неудобства, которые раньше не фигурировали. Сучок какой-то впился в бок, возникает мысль о часах – куда я их сунул? Она то ли спит, то ли дремлет, да и меня тянет в сон. Поближе к теплому плечу, уткнуться лицом, вот сучок только выну... Проявляются запахи – свежей травы, речки. Послышались звуки – не эти, проклятые – нет, кто-то там чирикает. За лесом, где дорога, постукивает мимолетный трактор. Прямо под ее подмышкой деловой муравей тащит хвоинку. Опять пастораль. Где же все-таки часы? А красивая у нее грудь. Щеки подтянуты и порозовели. Красивая. Иной и лыж не снимет, а я вот на комаров отвлекаюсь. Ну, поехал! А хорошо сейчас в палатке. Стенки трясутся, снег сухой крупой лупит, лупит... А внутри – кайф. Или даже брести по этой пурге и поземке... На спине мешок, греет, идешь себе, хорошо!.. Все равно корневища. Откуда повылезали, откуда? Дай-ка я повернусь. Она открывает глаза, тянется ко мне. Целую. "Ты где?" – спрашивает. Где-где... Тута я, тут. На всякий случай целую еще раз. Угадал. Ишь ведь, как они чувствуют – не смигни, сразу – ку-да! От меня?! Сейчас?! И слезы наворачиваются у них на глаза, или не наворачиваются, но все равно они начинают чувствовать себя несчастными, а ты начинаешь чувствовать свою вину и злишься за то, что в них не благодарность, покой и желание, а эта вот несчастность, покинутость, оставленность без любимой игрушки, которой кроме как владеть, они не могут. Э-э! Ну теперь антипастораль.
– Тезис... антитезис... синтез... чуть подогретым портвейном клеточками плакаты |
|
|
|
|
