<<<     ΛΛΛ     >>>   

ширяет область бессознательного. В самом начале «Дунсиады
» Поуп выводит образ совы. Иннис также озаглавил начальную
главу своей книги «Сова Минервы»: «Сова Минервы
вылетает только с наступлением сумерек...»
Замечательное толкование-Р" второй «Дунсиады» 1729 г.
предложил Обри Уильямс. Он цитирует слова самого Поупа,
обращенные к Свифту:
Новое издание «Дунсиады» будет весьма роскошным...
Оно включит Ртоеmе, Prolegomena, Testimonia
Scriptorum, Index Authorum и ПримечанияVаriоrum2 б 8
Что касается последних, то я бы хотел, чтобы ты пробежался
по тексту и приписал несколько примечаний в
любом роде и на твой вкус: либо язвительных- о стиле
и содержании пошлой критики, либо юмористических
- об авторах поэм, либо исторических - о людях, местах
и временах, либо пояснительных, либо в виде выборки
параллельных цитат из древних.
Иными словами, вместо простого наскока на тупость в
виде отдельной книжки Поуп выбрал формат коллективной
газеты, привнеся в него изрядную толику «человеческого
интереса» к поэме. Таким образом, он не без драматизма
имитирует те самые трудолюбие и усердие как неизменных
спутников бэконовского прикладноге знания и
кропотливый коллективный труд, которые прямо-таки излучают
порицаемую им Тупость. Уильямс указывает (р.60),
что причину, по которой «новый материал, приложенный к
поэме, так и не дождался адекватного подхода, следует искать,
по-видимому, в мнении большинства критиков и издателей:
дескать, примечания имеют чисто историческое
значение и их основная цель - продолжение сатиры в
форме комментария».
267 Pope's Dunciad, р.БО.
268 Предисловие, вступление, свидетельства писателей, указатель
имен авторов... разное (лат.). - Прu.м.. пер.
380

Последняя книга «Дунсиады» выявляет смысл
преображающей силы механического
прикладиого знания как изумительной
пародии на евхаристию

~ Вся четвертая книга «Дунсиады» посвящена теме «Галактики
Гутенберга» - переводу, или редукции, различных
форм восприятия в единую унифицирующую форму.
Начиная с 44-45-й строк эта тема выражается в терминах
итальянской оперы.
Смотри! Как чинно шествует кокотка.
Умильный взгляд, жеманная походка.
в новой гамме цветов Поуп обнаруживает (11, 57-60) все
ту же редуктивную и унифицирующую силу книги, которая
спрямляет человеческий дух:
Одна лишь трель излечит вас от грусти,
Разбудит сонный Клир, умерит Клаки буйство.
Те, слушая, уснут, а те затеют спор,
А барышни пойдут кричать: анкор,
Редукция и преобразованиечеловеческого мира посредством
гомогенизации и фрагментации - основные темы
четвертой книги (11, 453-456):
О! Как такое Человек подумать мог,
Что Разум дан, чтоб постигать строенье Блох!
Природу раскромсать на формы и куски,
Но Автора всего Творенья упустить.
Но ведь об этом же говорил и Йейтс:
Упал в обморок Локк
Умер сад.
Тогда прядильный станок
Из-за спины достал Бог.
Гипноз унификации и воспроизводимости как способ
действия приучил людей к чудесам разделения труда и
мировых рынков. Именно об этих чудесах прозорливо пишет
Поуп в «Дунсиаде», уловив их преображающее влияние
на сознание, в которое уже проникло заразительное
381

желание возвыситься посредством наращивания производительного
труда:
Зачем трудиться - припеваючи, живи'
Нам кум - король, и горе - не беда.
Тщеславье ж сделает из вас Шута!
Далее следует явный комментарий (Н, 549-557) по поводу
гутенберговских чудес прикладиого знания и преобразования
человека:
Поп в белом совершает показные чудеса:
Вся плоть - ничто, и тлен в его глазах'
Коснется лишь - и Бык становится желе.
Огромный Боров в маленькую Урну влез.
Был Заяц, а теперь он - Соловей.
То Жаб наделает из Голубей.
Другой (чужой успех лишает сна!)
Толкует о Verdeur и Seve269 вина,
Ведь надо чем-то удивить народ,
Чтоб Приношенья потекли в приход!
Поуп намеренно подает чудеса прикладноге знания как
пародию на евхаристию. Именно эта преображающая и редуцирующая
сила прикладиого знания внесла сумятицу и
путаницу во все науки и искусства. Ибо, как говорит Поуп,
новая translatio studii (т.е. тот факт, что основным средством
передачи научных исследований и научного знания
стала печатная книга) была не простой сменой носителя, а
Полной трансформацией научных дисциплин и человеческого
сознания.
Насколько описание распространения Тупости по
миру у Поупа совпадает с этой концепцией translatio
studii, можно увидеть, сопоставив строки 65-112-ю из
третьей книги «Дунсиады» С суждением английского гуманиста
четырнадцатого века Ричарда де Бери: «Бесподобная
Минерва, похоже, благосклонна ко всем нациям
на земле, она с легкостью преодолевает пространства,
намереваясь явить себя всему человечеству. Она уже
побывала у индийцев, вавилонян, египтян, греков, арабов
и римлян. И вот нынче она, посетив по пути Париж,
с триумфом прибыла в Британию - самый благо род-
269 Крепость и сила (фр.). - Прим. пер.
382
ный из островов или скорее целый микрокосм, - чтобы
отдать свой долг и грекам, и варварам»270.
В то же время Поуп, представив Тупость как богиню
бессознательного, противопоставляет ее Минерве, богине
недремлющего и быстрого ума. Но книгопечатание несет
западному человеку не Минерву, а ее символическое дополнение
- сову. «Хотя героические одеяния им явно не
идут, - замечает Уильямс (р.59), - тупицы облеклись
разрушительной властью эпических масштабов».
Найдя опору в Гутенберговой технологии, власть тупиц,
формирующая и затуманивающая разум человека, стала
несграниченной. Усилия Поупа прояснить для всех этот
важнейший момент оказались тщетными. Его озабоченность
способом действия описанной им вооруженной орды
ничтожеств ошибочно приняли за злость как личное качество.
Между тем Поупа интересовали именно способ действия
в формальном смысле и формирующая сила новой
технологии. Его читатели же были ослеплены навязчивой
идеей «содержания» И практическими выгодами прикладного
знания. Он говорит об этом в примечании к 337-й
строке книги третьей:
Не следует, благородный читатель, блаженно покоиться
в твоем презрении к Инструментам революции в
делах ученья или к слабости ее вершащих сил, которые
представлены в нашей поэме. Вспомни случай, о котором
повествуется где-то в голландских историях, как
большая часть их земель однажды оказалась затопленной
из-за маленькой бреши, проделанной в дамбе одной
водяной крысой.
Однако новый механический инструмент и его слуг, ведомых
гипнотической и унифицирующей силой, не остановить:
Напрасно все - творящий Час
Безропотно погиб: Власть победила Музу.
Смотри: Вот темный Трон стоит в Ночи,
Где правит Хаос первобытный!
Угас Воо6раженъя луч, поблекли
Радуги соцветья; напрасно Уом как метеор блеснет,
270 Pope's Dunciad, р.47.
383

Он тут же исчезает в безвременье.
И гаснут звезды, будто их Медея
Душит; и отмирают все ИС1<:усства
В тьме бездушной.
Вернулась Истuна в пещеру
Умирать, а Казуистика воздвигла горы!
Небесная наука - Философия Сошла
на нет, о ней и не слыхать!
А ФUЗU1<:а у МетафUЗU1<:U в долгу, а та - у Чувств'
Мuстерuя у Математи1<:и защиты ищет!
Напрасно! Все сошли с ума, безумствуют и рыщут.
Релuгuя стыдливо прикрывает святость,
Моралъ давно бесчувственно тупа.
Ни nу6ЛU1<:а, ни лu'Чностъ не посмели
Разжечь костер ума; погасли угли
Божественной и 'Чмове'ЧеС1<:ОЙ души'
Смотри! Ужасный ХАОС воцарился,
Свет погибает под мертвящим грузом слов.
И занавес над миром опустился,
И Мрак давно всех погрести готов. 2 7 1
Пер. В.ПостНU1<:ова
Это и есть та самая Ночь, от которой Джойс приглашает
пробудиться Финне ганов.
271 The Dunciad (В), lV, 627-656.
384

~ До сих пор в этой книге мы использовали мозаический
метод восприятия и наблюдения. Удачное объяснение этой
процедуры можно найти у Уильяма Блейка. Поэма «Иерусалим
», как, впрочем, и большая часть его поэзии, посвящена
изменчивости моделей человеческого восприятия. В
книге второй (гл.34) поэмы затрагивается важнейшая тема:
Если изменяются органы Восприятия,
то, видимо, изменяются и Объекты восприятия;
Если органы Восприятия закрываются,
то, видимо, закрываются и Объекты.
В своем стремлении объяснить социальные и личные
причины и следствия изменений психики Блейк уже тогда
вплотную подошел к теме «Галактики Гутенберга»:
Семь Наций промелькнули перед ним:
они стали тем, что они видели.
Блейк ясно дает понять, что когда изменяется соотношение
чувств, изменяются и люди. Соотношение же чувств
меняется, когда какое-либо из чувств или телесных, умственных
функций экстернализуется в технологической
форме:
Рассуждающая Сила в Человеке есть Призрак,
ибо когда Она отделяется
ОТ Воображения и прячется,
словно в стальные доспехи, в Рацио
Вещей Памяти, тогда Она создает Законы и Мораль,
Которые разрушают Божье Тело Воображения Пытками
и Войнами.
Jerusalem, III, 74
Воображение - это то, что создает пропорциональность
между чувствами и способностями человека в случае, если
385

они не воплощены или овнешнены в материальных технологиях.
Если же это происходит, то каждое чувство или
способность превращается в замкнутую систему. До такого
овнешнения все виды опыта находятся во всестороннем и
полном взаимодействии. Такое взаимодействие, или синестезия,
есть разновидность тактильности, подобная той,
которую Блейк искал в скульптурных формах и гравиро-
вальном искусстве.
Когда же капризная изобретательность человека ов-
нешняет какую-то часть его существа в материальной технологии,
полностью изменяется соотношение между всеми
чувствами человека. Тогда эта часть его существа представляется
ему самому, словно «закованной В сталь», и
глядя на эту новую для себя вещь, он вынужден стать ею.
Именно таково происхождение линейного, фрагментнога
анализа с его не знающей сомнений гомогенизирующей мо-
щью:
Рассуждающий Призрак
Стоит между Прозябающим Человеком
и его Бессмертным Воображением.
Jerusalem, и, 36
Блейк поставил своему веку тот же диагноз, что и Поуп
в «Дунсиаде», - лобовое столкновение сил, формирующих
человеческое восприятие. Избранная же им для выражения
своего мировидения форма мифа была, с одной стороны,
неэффективной, но с другой - необходимой, ибо миф
_ это форма одновременного восприятия множества причин
и следствий. В эпоху фрагментарного, линейного сознания,
создавшего Гутенбергаву технологию, которая в
свою очередь значительно усилила эти его качества, мифологическое
мировидение становится трудным для понимания.
Для поэтов-романтиков мифологическое и симультаиное
видение Блейка осталось неразгаданным. Они находились
в границах ньютоновского видения и занимались совершенствованием
живописания внешнего пейзажа как
способа обособления отдельных состояний внутренней
жизни2 7 2 .
272 Эту ньютоновскую тему я apropos рассматриваю в статье
«Теннисон и живописная поэзия» (John Killham, ed., Critical Essays
оп the Poetry о/ Tennyson, рр.67-85.).
386
Для истории изменения человеческой чувственности весьма
полезно проследить то, как мода на готический роман
во времена Блейка позже вылилась в серьезную эстетику
Рескина и французских символистов. Вкус к готическому,
каким бы примитивным и смехотворным он ни показался
вначале, в действительности явился подтверждением
блейковокого диагноза изъянов и нужд своего века. В нем
выразилось стремление к дорафаэлевской и догутенберговской
цельной форме восприятия. В «Современных художниках
» (Vol.III, р.91) Рескин излагает вопрос таким образом,
что готический медиевизм оказывается полностью
оторванным от всякой исторической связи со средними веками.
Именно такой подход впоследствии вызовет интерес
к нему у Рембо и Пруста:
Изящный гротеск - это попытка одномоментно выразить
дерзким рядом символов истины, которые словами
пришлось бы объяснять очень долго и связь между
которыми предоставляется выработать зрителю произведения
самостоятельно. Характер гротеска определяется
пробелами, оставленными лихорадочной работой
воображения.
Для Рескина готика выступает незаменимым средством
размыкания замкнутой системы восприятия, которую описывал
и против которой боролся Блейк на протяжении
всей своей жизни. Рескин рассматривает (р.96) готический
гротеск как лучший способ по кончить с ренессансной пер спективой
и фокусным видением реализма:
Именно с целью (не уступающей по важности другим,
связанным с искусством) заново открыть огромную
сферу человеческого разума, долгое время остававшуюся
совершенно скрытой, я стремлюсь ввести готическую
архитектуру в повседневный, так сказать, домашний
обиход, а также возродить интерес к искусству иллюминирования
в собственном смысле; ибо речь идет не
об искусстве миниатюрной живописи в книге или на
пергаменте, с которым его связывают благодаря нелепой
ошибке, но об искусстве письма, простого письма,
которое дарует наслаждение взору, предлагая ему совершенную
цветовую гамму голубого, пурпурного, розового,
белого и золотого и побуждая внутри этой цветовой
гаммы к постоянной игре фантазии писца, игре все-
387

ми формами гротескного воображения, при этом тщательно
исключающей всякую тень, поскольку характерное
отличие иллюминирования от собственно живописи
состоит в том, что оно не допускает теней, а только градации
чистого цвета.
Читатель Рембо догадается, что именно это место из Рескина
подсказало Рембо название его книги «Озарения» (Illuminations).
Техника видения в «Озарениях» ИЛИ «цветных
стеклах» (как назвал их Рембо на титульном листе английского
издания) в точности соответствует описанию
гротеска у Рескина. Более того, в том же контексте мы находим
предвосхищениетехники джойсовского «Улисса»:
Поэтому человечество будет стократ вознаграждено,
если гротеск, слегка намеченный или явно выраженный,
получит широкое распространениеи если он будет
искренне принят публикой; ибо огромный запас интеллектуальной
силы обратится на дело непреходящей
ценности, между тем как в наш век он истощается в
уличном острословии и бесплодных развлечениях; испаряется
в повседневной болтовне, как пена из вина,
вся сила здравого ума и сарказма, которая в тринадцатом
и четырнадцатомвеках находила приемлемое и полезное
выражение - подобно пене, застывающей в
халцедоне, - в искусстве скульптуры и иллюминиро-
вания 2 7 3 .
Джойс, можно сказать, тоже принял гротеск как форму
прерывистого, или синкопированного, обращения с содержанием,
что создавало условия для U1i"КJl.Ю3U61iОZО, или одновременного,
восприятия всего множества фактов, входящих
в поле восприятия. Но ведь такое nарата1Ссu'Ч.еС1Сое
расположение компонентов как способ передачи идеи посредством
тщательно выработанных соотношений, однако
без отчетливо выраженной точки зрения или линейной последовательности
по определению совпадает с символизмом.
Таким образом, нет ничего более чуждого Джойсу, чем
реалистическое изображение, хотя, разумеется, мы найдем
у него и реализм, и Гутенбергову технологию, но лишь как
273 John Ruskin, Modem Painters, vol.III, р.96.
388
часть символизма. Например, в седьмом эпизоде «Улисса»
((Зол») газетная технология становится поводом для того,
чтобы ввести в текст все девятьсот и даже больше риторических
фигур, указанных Квинтилианом в «Наставлении
оратору». Фигуры классической риторики суть архетипы,
или диспозиции, индивидуального сознания. Используя
формы современной прессы, Джойс переводит их в архетипы,
или диспозиции, сознания коллективного. Он размыкает
замкнутую систему классической риторики и одновременно
вторгается в замкнутую систему газетного сомнамбулизма.
Символизм - это разновидность интеллектуального
джаза, реализация стремления Рескина к гротеску,
которая, пожалуй, в немалой степени шокировала бы его
самого. Но это был единственный способ пробуждения от
«ньютоновского сна и индивидуального видения».
В отличие от Блейка, который не располагал техническими
возможностями для того, чтобы выразить свое мировидение,
современные поэты, как это ни парадоксально,
нашли ключ к художественному пониманию мира симультанности,
Т.е. мира современного мифа, не в книге, а в развитии
массовой прессы и особенно телеграфной прессы.
Именно ежедневная пресса подсказала Рембо и Малларме
средства передачи всех функций того, что Кольридж назвал
«эсемпластическим» воображением-Т", Ведь популярная
пресса не предлагает ни индивидуального взгляда, ни
точки зрения, а предлагает лишь мозаику позиций коллективного
сознания, о чем говорил Малларме. Однако эти
формы коллективного, или племенного, сознания, множащиеся
в телеграфной (симультанной) прессе, остаются чужими
и непонятными книжному человеку, скованному
«ньютоновским сном» И рамками «индивидуального видения
».
Важнейшие идеи, выдвинутые восемнадцатым веком,
были еще слишком незрелыми и потому должны были казаться
смешными господствующему разуму эпохи. Великая
цепь Бытия была в некотором роде такой же комичной,
как и те цепи, которые пытался утверждать Руссо в своем
«Общественном договоре». В равной степени неудовлетво-
274 СМ.: H.M.McLuhan, «Joyce, Майагтпё and the Ргезв», Sewanee
Review, winter, 1954, рр.38-55.
389

рительным, как и идея мирового порядка, было чисто визуальное
понятие блага как полноты: «лучший из всех возможных
миров» был количественной идеей мешка, туго набитого
всяким замечательным добром, - идеей, отголоски
которой мы находим в детском мире Р.Л.Стивенсона (<<В
мире столько всего»), Но уже у Д.С.Милля в его «Свободе»
количественная идея истины как идеального вместилища,
переполненного всевозможными мнениями и точками зрения,
вызывала умственный дискомфорт. Ведь в этом случае
подавление любого аспекта истины, любой ее грани может
ослабить всю конструкцию. Абстрактная визуальность
обусловила тот факт, что критерием истины стало сравнение
объектов с другими объектами. И этот способ мышления
настолько укоренился в бессознательном, что когда
Поуп и Блейк представили истину как соотношение между
умом и вещами, которое формируется творческим воображением,
то не нашлось никого, кто бы смог это понять или
оценить. Механическое сравнение, а не творческая деятельность
воображения господствовало в искусстве и науках,
политике и образовании вплоть до нашего времени.
Ранее, говоря о Поупе и его пророческом предвидении
возврата племенного, или коллективного, сознания, мы
уже ссылались на «Поминки по Финнегану» Джойса,
Джойс оказал услугу западному человеку тем, что снабдил
его индивидуальным ключом к коллективному бессознательному,
как об этом сказано на последней странице «Поминок
». Джойс понимал, что он решил дилемму западного индивида,
столкнувшегося с последствиями технологии Гутенберга,
а затем Маркони - возрождением коллективного,
или племенного, сознания. Уже Поуп увидел, что в новой
массовой культуре книготорговли скрыто племенное
сознание и что язык и искусство пере стают быть основными
факторами формирования критического восприятия и
становятся просто способом паковки словесных товаров
массового потребления. Блейк, романтики и викторианцы
настойчиво пытались разглядеть предсказания Поупа в
новой организации индустриальной экономики, воплощенной
в саморегулирующейся системе сельского хозяйства,
труда и капитала.
Адам Смит перенес законы ньютоновской механики,
скрытые в Гутенберговом книгопечатании, на законы про-
390
изводства и потребления. В полном согласии с предсказаниями
Поупа о наступлении автоматического транса, или
«робоцентризма», Смит провозгласил, что механические
законы экономики в равной степени приложимы и к сознанию:
«В процветающем коммерческом обществе мысль и
рассуждение становятся, как и любой другой вид деятельности,
своего рода бизнесом, которым занимается очень небольшое
число людей и который состоит в том, чтобы сообщать
публике весь круг мыслей широких масс трудящихся
»275.
Адам Смит всегда придерживался фиксированной визуальной
точки зрения и вытекающего из нее разделения
способностей и функций. Но, судя по данному высказыванию,
Смит, похоже, осознает, что новая роль интеллектуалов
состоит в том, чтобы служить рупором коллективного
сознания «широких масс трудящихся». Иными словами,
задача интеллектуала теперь - не направлять индивидуальные
восприятие и суждение, а изучать и озвучивать бессознательное
коллективного человека. Интеллектуалу в
новых условиях отводится роль архаического прорицателя,
vates276, или героя, лытающегося сбыть свои прозрения
на коммерческом рынке. Но если Адаму Смиту не хватило
решимости довести свою мысль до уровня трансцендентального
воображения, то Блейк и романтики без колебаний
сделали это в литературе. С этого момента литература оказалась
в состоянии войны с собой и с социальной механикой
сознательных целей и мотиваций. Ибо если содержание
художественного видения остается коллективным и
мифическим, то формы литературного выражения и коммуникации
становятся индивидуалистическими, сегментарными
и механическими. Если видение продолжает сохранять
племенной и коллективный характер, то выражение
приобретает характер частный и рыночный. Эта дилемма
и до настоящего времени продолжает вносить раскол
в сознание западного человека. Он понимает, что его
ценности и способы действия суть продукты письменности.
Но те технологические средства, которые являются про-
275 Цит. по: Raymond Wi1liams, Culture and Society, 1780-1850,
р.З8.
276 Прорицатель, пророк (лат.). - Прим. пер.
391

должением этих ценностей, похоже, отрицают их и превращаются
в их противоположность. Если Поуп в «Дунсиаде
» представил эту дилемму во всей ее полноте, то Блейк и
романтики тяготели лишь к одной ее стороне - к мифическому
и коллективному. Напротив, Д.с.Милль, Мэтью Арнольд
и многие другие приняли противоположную сторону,
взяв под опеку проблему индивидуальной культуры и свободы
в век массовой культуры. Но ни та, ни другая позиция
не имеют смысла по отдельности, а истоки этой дилеммы
можно обнаружить, лишь имея в виду всю галактику
событий, в которых сформировались письменность и Гутенбергова
технология. Освобождения от этой дилеммы
следует ожидать, как это понимал Джойс, от новой электрической
технологии с ее глубоко органическим характером.
Дело в том, что благодаря электричеству мифическое,
или коллективное, измерение человеческого опыта целиком
выходит на дневной свет пробужденного сознания.
Именно в этом смысл названия книги «Поминки по Финнегану
»277. Тогда как старые циклы Финна были погружены
в ночь коллективного бессознательного, новый его цикл,
цикл тотальной взаимозависимости между людьми, должен
быть прожит при дневном свете сознания.
Здесь уместно включить в мозаику «Галактики Гутенберга
» книгу Карла Поланьи «Великая трансформация»,
посвященную «политическим И экономическим истокам нашего
времени». Поланьи поэтапно исследует процесс, в ходе
которого ньютоновскан механика трансформировала общество
на протяжении восемнадцатого и девятнадцатого
веков, но который при этом натолкнулся на обратную динамику.
Анализ Поланьи того, как до начала восемнадцатого
века «экономическая система была поглощена социальной
системой», обнаруживает точную параллель в литературной
и художественной ситуации того времени. Именно
таким образом обстояло дело до прихода Драйдена, Поупа
и Свифта, которым суждено было открыть великую трансформацию.
Поланьи показывает (р.б8), как уже знакомый
нам гутенберговский принцип практической результативности
и пользы утверждает себя посредством разделения
форм и функций:
277 См. прим. на с.НЗ. - Прu.м.. пер.
392
Как правило, экономическая система составляла
часть социальной системы, и каким бы ни был принцип
организации экономики, он легко уживался с рыночной
моделью. Принцип бартера, или обмена, лежащий в
основе этой модели, не обнаруживал тенденции к экспансии
за счет других элементов экономики. Там, где
рынки достигли наивысшего развития, как при системе
меркантилизма, они процветали под контролем централизованной
власти, которая способствовала автаркии
как сельскохозяйственных единиц, так и в масштабах
страны. Регулирование и рынки фактически развивались
рука об руку. Рынок как саморегулирующаяся система
был неизвестен; возникновение идеи саморегуляции
как таковой стало радикальным поворотом в развитии.
Принцип саморегуляции был эхом ньютоновской механики,
откуда он быстро распространился на все социальные
сферы. Это тот самый принцип, который Поуп выразил
иронической формулой: «Все, что есть, - правильно»,
а Свифт высмеял как «механическую работу Духа». Его исток
- в чисто визуальном образе непрерывной цепи Бытия
или в визуальной полноте блага как «лучшего из всех возможных
миров». И поскольку линейная непрерывность
имеет чисто визуальные предпосылки, этот принцип невмешательства
в естественный ход вещей приходится признать
парадоксальным итогом прикладиого знания.
На протяжении шестнадцатого и семнадцатого веков
процесс трансформации ремесел в направлении их механизации
в силу приложения визуального метода происходил
медленно. Это было связано с максимальной интерференцией
с существующими невизуальными мирами. К восемнадцатому
веку процесс развития прикладиого знания
настолько ускорился, что стал восприниматься как естественный
процесс, который не следует пытаться остановить
во избежание большего зла: «всякое относительное зло в
абсолютном смысле есть благо». Поланьи так характеризует
(р.б9) эту автоматизацию сознания:
Из этого вытекает ряд принципиальных допущений
относительно государства и его политики. Ничто не должно
препятствовать формированию рынков, а всякий
доход должен иметь своим источником торговлю. Ни в
393

коем случае не следует вмешиваться в процесс ценообразования
и пытаться приспособить цены к меняющимся
рыночным условиям, будь то цены на товары, труд,
землю или деньги. Поэтому должны существовать рынки
для всех элементов производства, и при этом недопустимо
никакое политическое вмешательство в действие
этих рынков. Ни цена, ни спрос, ни предложение не
подлежат закреплению или регулированию. Допустимы
лишь такие политические меры, которые способствуют
саморегуляции рынка путем создания условий, ведущих
к превращению рынка в единственную организующую
силу экономической сферы.
Принципиальные допущения, скрытые в книгопечатном
сегментировании чувственности и в прикладном знании и
выразившиеся во фрагментации ремесел и специализации
социальных задач, усваивались по мере того, как книгопечатание
расширяло свои рынки. Эти же предпосылки послужили
почвой формирования ньютоновского пространства
и времени и ньютоновской механики. Поэтому литература,
промышленность и экономика легко ОСВОИЛИСь в рамках
ньютоновской сферы. Те же, кто подвергал сомнению
эти допущения, окавывались в оппозиции к фактам науки.
Однако теперь, когда Ньютон перестал быть олицетворением
сущности науки, мы можем с легким сердцем и ясной
головой задуматься над дилеммой саморегулируемой экономики
и гедонистического расчета. Но человек восемнадцатого
века был заключен в замкнутой визуальной системе,
принцип действия которой был ему непонятен, Поэтому
он просто, как робот, жил и действовал, подчиняясь императивам
новой формы видения.
Однако в 1709 г. архиепископ Беркли опубликовал свой
«Опыт новой теории зрения», в котором вскрыл искажающий
характер допущений, лежащих в основе ньютоновской
оптики. Блейк был одним из немногих, кто понял критику
Беркли и попытался вернуть тактильности ее главную
роль в целостном восприятии. В наше время представители
искусства и науки наперебой восхваляют Беркли.
Но его век, погруженный в «ньютоновский сон И индивидуальное
видение», оказался неспособным воспринять его
мудрость. Словно загипнотизированный пациент, он по-
394
слушно следовал указаниям обособленного визуального
чувства. Поланьи отмечает (р.71):
Саморегулируемый рынок требует, как минимум,
институционального разделения общества на экономическую
и политическую сферы. Такая дихотомия с точки
зрения общества как целого является фактически
простым признанием существования саморегулируемого
рынка. Можно предположить, что подобное разделение
между двумя сферами имеется во всяком типе общества
и во все времена. Однако такой вывод будет
ошибочным. Действительно, никакое общество не может
существовать без определенной системы, обеспечивающей
порядок производства и распределения товаров. Но
это вовсе не обязательно подразумевает отдельное существование
экономических институтов. Обычно экономический
строй является функцией и частью общественного
строя. Ни в племенном, ни в феодальном, ни в
меркантильном обществах не было, как мы показали,
отдельной экономической системы. Общество девятнадцатого
века, в котором экономическая деятельность стала
обособленной и была понята как связанная с особой
экономической мотивацией, - единичное исключение.
Такая институциональная модель не могла бы функционировать,
если бы общество не было подчинено ее
требованиям. Рыночная экономика может существовать
только в рыночном обществе. Мы пришли к этому заключению,
исходя из общих оснований в нашем анализе
рыночной модели. Теперь мы можем конкретизировать
основания для такого утверждения. Рыночная экономика
должна охватывать все элементы промышленности,
включая труд, землю и деньги. (В рыночной экономике
последние также являются важным элементом промышленной
жизни и их включение в рыночный механизм,
как мы увидим дальше, имеет далеко идущие институциональные
последствия.) Однако труд и земля
суть не что иное, как сами люди, из которых состоит
любое общество, и природные условия, в которых оно
существует. Включить их в рыночный механизм означает
подчинить саму сущность общества законам рынка.
Рыночная экономика «может существовать только в рыночном
обществе». Но рыночное общество сформировалось
395

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

человека
Как оседлая жизнь создает условия для специализации человеческих занятий
При этом хейзинга оставляет совершенно без внимания подъем среднего класса
Чувству времени человека печатной культуры свойственны кинематографичность
Средневековая книга природы предназначалась для contemplatio183