<<<     ΛΛΛ     >>>   

зуальным схемам и визуальной организации становился
все более необходимым:
Такое одностороннее развитие было вполне естественным.
Многочисленные проблемы, связанные с восприятием
аристотелевской логики, штудиями по каноническому
и гражданскому праву, - все это порождало
атмосферу торопливости и возбуждения, что не слишком
благоприятствовало библейской науке. Магистры
соборных школ не имели ни времени, ни достаточной
подготовки для специализации в весьма сложной технически
области изучения Библии. Это относится к философам
и гуманистам Шартра в такой же мере, как и к
теологам Парижа и Лиона. Даже Бек, последняя из великих
монастырских школ, не стала исключением. Ланфранк
был теологом и логиком; его гениальный ученик
Ансельм Кентерберийский выбрал другой путь. И его
библейские труды оказались в тени философских, по
причине чего, видимо, и были утрачены (р.77).
Именно это давление количества привело в конце концов
к изобретению книгопечатания. Но острый средневековый
конфликт между визуальным и устным подходом к
Писанию стадо также, как можно было предвидеть, осевым
конфликтом в новой визуальной культуре Возрождения.
Это недвусмысленно высказано в словах Гуго Сен-Викторского:
Мистический смысл постигается только посредством
буквального. Я удивляюсь, как у людей хватает смелости
хвастливо называть себя учителями аллегории, когда
они не знают первичного, буквального значения. Они
говорят: «Мы читаем Писание, а не буквы. Буквы нас не
интересуют. Мы учим аллегории». Как же тогда вы читаете
Писание, если вы не читаете букв? Если вычесть
буквы, то что же останется? На это они отвечают: «Мы
читае.м. буквы, но не согласно буквам. Мы читаем аллегорию,
и мы толкуем буквы не буквально, а аллегорически...;
например, «лев» В историческом смысле означает
животное, но в аллегорическом - Христа. Поэтому слово
«лев» означает Христа» (р.93).
Для человека устной культуры буквальное значение обладает
полнотой, оно содержит все возможные значения и
166
уровни. Так, например, обстояло дело для Фомы Аквинского.
Но визуальный человек шестнадцатого века вследствие
специализации вынужден отделять уровень от уровня и
функцию от функции. Слуховому полю свойственна симультанность,
или одновременность, тогда как визуальной
организации - сукцессивность, или последовательность.
Безусловно, само понятие «уровни экаегезы», идет ли речь
о буквальном, фигуральном, тропелогическом или анагогическам,
имеет в высшей степени визуальный характер. Это
довольно неуклюжая метафора. И однако: «За более чем
сто лет до св. Фомы Аквинского Хью, похоже, сумел сформулировать
тот томистский принцип, что ключ К смыслу
пророчества и метафоры следует искать в намерении пишущего;
буквальный смысл включает в себя все, что имел
в виду автор священного текста. Но время от времени мы
встречаем у него нарушения правил, им самим для себя
установленных» (p.lOl).
Томистское понятие симультанного взаимодействия
чувств не поддается визуализации так же, как и аналогическая
пропорциональность: «Св. Фома, пытаясь довести
до логического завершения случайные попытки своих
предшественников, создал теорию отношений между чувствами,
в которой делается упор на интерпретацию буквального
значения, определяемого им как полное авторское
значение» (р.368).

Рост объема информационного потока
уже сам по себе способствовал визуальной
организации знания и возникновению
перспективного восприятия даже
до изобретения книгопечатания

~ Подобно тому, как буквальное значение, или «буква»,
позже стала отождествляться со светом, «падающим на»
текст, а не «просвечивающим скеоаъ» текст, также особое
значение получила «точка зрения», или фиксированная
позиция, читателя: «с того места, где я сижу». Такой визуальный
подход был совершенно невозможен до того, как
167

книгопечатание усилило визуальность восприятия страницы
с текстом до полной однородности и воспроизводимости.
Эта однородность и воспроизводимость печатного материала,
совершенно чуждая рукописной культуре, явилась необходимым
предусловием для формирования унифицированного
изобразительного пространства, т.е, «перспективы
». Авангардные художники, такие как Мазаччо в Италии
и Ван Эйк в Северной Европе, начали экспериментировать
с перспективным пространством в начале пятнадцатого
столетия. А в 1435 г., всего за десять лет до появления
книгопечатания, молодой Леоне Батиста Альберти написал
трактат по живописи и перспективе, оказавший значительное
влияние на его век
Другим аспектом книги Альберти, который ознаменовал
возникновение нового подхода, радикально отличающегося
от древнегреческого, было его описание самой
ранней известной геометрической схемы для изображения
объектов в унифицированном пространстве,
или, иными словами, то, что мы сегодня называем перспективой,
Это было значительнейшим событием не только
в истории изобразительной репрезентации, но и в
истории геометрии, ибо тем самым впервые получил
свою формулировку теперь хорошо известный метод
центральной проекции, дальнейшее развитие которого
было важнейшей чертой современной синтетической
геометрии. Эта идея была совершенно не известна древним
грекам и появилась в эпоху, настолько невежественную
в геометрии, что Альберти считал необходимым
объяснить слова «диаметр» И «перпендикуляр» 102.
Важно понять, что тот визуальный «спурт», который
произошел благодаря Гутенберговой технологии, был невозможен
в рукописную эпоху, ибо рукописная культура
сохраняет аудиотактильные модальности человеческой
чувственности в такой степени, какая несовместима с абстрактной
визуальностью и переводом всех чувств на язык
унифицированного, непрерывного изобразительного пространства.
Вот почему Айвинз совершенно прав, когда
утверждает в своей книге следующее (p.41):
102 Ivins, Art and Geometтy, р.82.
168
Перспектива заключается не просто в уменьшении
изображения предметов. В техническом смысле это
центральная проекция трехмерного пространства на
плоскость. В нетехническом смысле это способ создания
изображения на плоской поверхности, так что различные
объекты, представляемые на ней, кажутся такого
же размера, такой же формы и занимают такое же положение
по отношению друг к другу, какими действительные
объекты, расположенные в действительном
пространстве, показались бы наблюдателю с единственной,
строго определенной точки зрения. Мне не удалось
обнаружить ничего, что бы говорило в пользу того, что у
древних греков когда-либо имелось - в теории или на
практике - какое-либо представление о концепции,
указанной словами, выделенными курсивом в предыдущем
предложении.
Изучение Библии в средние века пришло к противоречащим
друг другу способам выражения (подобная ситуация
наметилась также в экономической и социальной истории).
Конфликт возник между теми, кто утверждал, что
священный текст представлял собой единое сложное целое
на уровне буквального значения, и теми, кто полагал, что
уровни значения должны рассматриваться по одному в духе
специализации. Но высокой степени напряжения этот
конфликт между слуховым и визуальным подходом достиг
лишь после того, как механическая и печатная технология
решительно склонила чашу весов в сторону визуальности.
До этого в рукописной культуре между видением, слухом,
тактильностью и движением удерживалось относительное
равенство, а это, в свою очередь, способствовало тому, что
в языке, искусстве и архитектуре свет понимался как
«просвечивающий сквозь». В своей работе «Готическая архитектура
и схоластика» Панофский пишет:
Человек, усвоивший схоластический подход, смотрел
на архитектуру, а также на литературу с точки
зрения manifestatio. Для него само собой разумелось то,
что главной целью множества элементов, входивших в
ансамбль собора, было обеспечить его незыблемую
устойчивость так же, как главной целью множества
элементов, составлявших «Сумму», было обеспечить ее
истинность.
169

При этом множественность элементов здания для
него важна была прежде всего постольку, поскольку позволяла
пережить заново вложенную в него мысль как
процесс. Для него весь ансамбль колонн, нервюр, контрфорсов,
ажурных элементов, шпилей и лиственных орнаментов
являл собою как бы самоанализ и самообъяснение
архитектуры, подобно тому как привычный аппарат
глав, разделов, вопросов и параграфов являл собою
самоанализ и самообъяснение разума. Там, где ум гуманиста
требовал максимальной «гармонии» (безукоризненной
четкости на письме, безукоризненных пропорций,
которых так недоставало Вазари в готической архитектуре),
схоластический ум требовал максимальной
выраженности. Он настаивал на ясном выражении функции
в форме, равно как на ясном выражении мысли в
языке 1 0 3.
Исследователь средневековой поэзии может легко провести
параллель между этими чертами. Дантовский dolce
stil nuovo104 возник, как объясняет Данте, из взгляда, направленного
вовнутрь и стремящегося разглядеть и запечатлеть
процесс страстного мыслительного поиска. В песне
XXIV «Чистилища» Данте читаем:
И я: «Когда любовью я дышу,
То я внимателен; ей только надо
Мне подсказать слова, и я пишу».
На что его друг Форезе отвечает:
И он: «Я вижу, В чем для нас преграда,
Чем я, Гвиттон, Нотарий далеки
От нового пленительного лада.
я вижу, как послушно на листки
Наносят ваши перья смысл внушенный,
Что нам, конечно, было не с руки».
Пер. М.ЛОЗUНС1Соzо
103 Панофский э. Готическая архитектура и схоластика / / Богословие
в культуре средневековья. - К, 1992.- С.72, 73. - Прuм.
пер.
104 Новый сладкий стиль. - Прuм. пер.
170
Художественная и словесная точность в передаче переживания
и составляет секрет нового сладкого стиля.
Это стремление проследить сам процесс работы мысли,
а не достичь какой-то частной точки зрения сообщает
«универсальность » значительной части схоластической
философии. Тот же самый интерес к внутренним формам
мышления и бытия позволяет нам почувствовать, что
«Данте - это множество людей, и его страдание - это
страдание множества людей"105.
Паоло Милана, представляя Данте английской читательской
аудитории, пишет:
Главное в Данте то, что сказанное им всегда есть его
первичный и цельный - ни убавить, ни прибавить отклик
на предстоящий перед ним объект. (Искусство
для него есть форма, принимаемая истиной, когда она
воспринимается во всей полноте.) ...Данте никогда не
предается фантазии; он никогда не украшает, не возвеличивает.
Он пишет так, как думает или видит (неважно,
внутренним или внешним взором) ... Его способность
чувственного и интеллектуального схватывания настолько
уверенна и непосредственна, что он никогда не сомневается
в точности своего восприятия. В этом, по-видимому,
и заключается секрет прославленной сжатости
дантовского стиля 1 0 6.
у Данте, как и у Аквината, буквальное, поверхность обладает
единством и глубиной. По этому поводу Милана добавляет
(p.xxxvii):
Мы живем в эпоху, когда раскол между умом, материей
и душой (если прибегнуть к дантовским терминам)
достиг такой степени, что он, похоже, готов обернуться
своей противоположностью... Постепенная диссоциация
этих трех качеств происходила на протяжении столетий,
и вот теперь мы как бы вынуждены переходить из
одного зала галереи в другой, чтобы восхититься плотью
- у Матисса, умом - у Пикассо и сердцем - у
Руо.
Скульптур но очерченный универсализм опыта, подоб-
105 Ezra Pound, The Spirit о/ Romance, р.177.
106 The PoтtaЫe Dante, р.хххш.
171

ный дантовскому, совершенно несовместим с унифицированным
изобразительным пространством, которое открывает
дорогу Гутенберговой конфигурации. Ибо синестезия
и «скульптура рифмы» чужды модальностям механического
письма и технологии типографского набора.

Столкновение между письменными
и устными структурами знания происходит
также и в общественной жизни
средневековья

В книге Анри Пиренна «Экономическая И социальная
история средневековой Европы» мы находим многочисленные
параллели к тем характеристикам рукописной культуры,
которые уже были нами рассмотрены. Теперь, разобравшись
в причинах столкновения различных культурных
форм до появления книгопечатания, мы можем лучше
понять, какой поворот придало этой борьбе изобретение
Гутенберга:
Из тех свидетельств, которыми мы располагаем,
очевидным образом следует, что с конца восьмого века
Западная Европа вернулась к жизни, всецело зависящей
от сельского хозяйства. Земля была единственным
источником средств к существованию и единственным
условием благосостояния. Все классы общества - от
императора, который не имел никаких других доходов,
кроме получаемых от собственности на землю, до крепостного
- жили прямо или косвенно продуктами сельскохозяйственного
труда, либо самостоятельно возделывая
почву, либо собирая их и потребляя. Движимое
богатство больше не играло никакой роли в экономической
жизни (р.7).
Как объясняет Пиренн, принцип Феодально-поместной
структуры, образовавшейся после крушения Римской империи,
заключался во множественности «центров без периферии
». Напротив, римская модель была бюрократически-
централистской, со сложными взаимоотношениями
между центром и периферией, Феодальное поместье и
172
средневековый подход к Писанию, находивший все богатство
смыслов в букве текста, суть явления одного порядка.
Напротив, в жизни новых городов и их обитателей постепенно
начинается переход к фазе специализации знания и
осмысления уровней «по одному». Подобным же образом,
как отмечает Пиренн, национализма как такового до пятнадцатого
века не существовало:
Лишь в пятнадцатом веке обнаруживаются первые
симптомы протекционизма. До этого нет никаких свидетельств,
которые бы указывали на малейшее стремление
способствовать национальной торговле и оказывать
ей протекцию перед лицом иностранных конкурентов. В
этом отношении можно говорить о том, что для средневековой
цивилизации вплоть до тринадцатого века был
характерен интернационализм, проявившийся в непредубежденности
государственной политики. Государства
никоим образом не пытались взять под свой контроль
движение торговли, и мы напрасно будем искать следы
того, что можно было бы назвать экономической политикой
(р.9 1).
Почему все-таки книгопечатание способствовало появлению
национализма, станет ясно несколько позднее. А вот
роль письма и папируса как условий образования ранних
империй хорошо раскрыта в книге Гарольда Инниса «Империя
и коммуникации» (р.7): «Более прочные носители
письма, такие как пергамент, глина и камень, функционируют
во времени... Напротив, менее пр очные инестойкие
по своему характеру носители, такие как папирус и бумага,
в своем функционировании больше связаны с пространством
»,
С ростом производства бумаги, особенно после двенадцатого
столетия, снова ускорился процесс усиления бюрократической
и централистекой организации. Пиренн пишет
(р.211):
Одним из самых поразительных явлений в четырнадцатом
и пятнадцатом столетиях был быстрый рост
крупных коммерческих компаний, каждая из которых
имела свои филиалы, корреспондентов и фактории в
разных странах континента. Пример могущественных
итальянских компаний тринадцатого века теперь нашел
своих последователей за Альпами. Они дали урок
173

управления капиталом, ведения бухгалтерского учета и
различных форм кредитования, и хотя они продолжали
доминировать в финансовом деле, у них появились серьезные
соперники в деле торговом.
Особенностью жизни средневекового города была рядоположенность
двух видов населения. Во-первых, это - горожане
или члены гильдий, для которых, собственно, в
основном и существовал город и которые стремились закрепить
цены на товары, а также нормы и условия гражданства:
Период, когда гильдии мастеров играли определяющую
роль в экономической жизни города, был также
периодом максимального урбанистического протекционизма.
Как бы ни расходились их профессиональные
интересы, все промышленные группы объединяла решимость
максимально усилить свою монополию и подавить
любую индивидуальную инициативу и возможность
конкуренции. Поэтому потребитель находился в
полной зависимости от производителя. Тогда как главной
целью работников, занятых в экспортных отраслях,
было повысить заработную плату, те, кто был занят в
отраслях, обеспечивающих местный рынок, стремились
к повышению или, по крайней мере стабилизации, цен.
Это были люди, чей кругозор эамыкался городскими
стенами, убежденные, что их процветание можно обеспечить,
просто закрыв ворота перед конкурентами извне.
Поэтому их партикуляризм становится все более и
более неистовым. Никогда больше представление о том,
что каждая профессия является исключительной привилегией
определенных объединений, не доходило до
такой крайности, как в цехах средневековых мастеров
(р.206-207).
Однако бок о бок с этими привилегированными лицами,
жителями города, являвшегося «центром без периферии»,
рос другой класс граждан, которые занимались международной
торговлей. Они-то и составляли авангард того, что
потом стало доминирующим средним классом:
Но городская промышленность не везде была одинаковой.
Во многих городах, и причем как раз в наиболее
развитых, наряду с владельцами небольших мастерских,
живущих за счет местного рынка, существовала
174
совершенно иная группа тех, кто работал на экспорт.
Вместо того чтобы ограничиваться клиентурой только
города и его окрестностей, они были поставщиками оптовых
торговцев, занимающихся международной коммерцией.
От этих купцов они получали сырье, а затем
возвращали его им же в форме произведенного товара
(p.185).
Парадоксальным образом именно эти люди, выпадавшие
из распределенной по гильдиям жизни средневекового
города, и составили позднее, в эпоху Возрождения, тот
слой, в котором пустил корни национализм. Вспомним таких
чосеровских персонажей, как хозяин трактира и батекая
ткачиха, ярких представителей «аутсайдеров» В
своем обществе. Они принадлежат. так сказать, к интернациональной
группе, которая в эпоху Возрождения превратится
в средний класс.
Термин hbtes (буквально «гости»), который начиная с
двенадцатого века употребляется все чаще и чаще, характерный
покаватель процесса, происходившего в
деревенском обществе. Как указывает само слово, hbte
был пришельцем, чужаком, или, иными словами, колонистом,
эмигрантом, двинувшимся на поиски новых земель
в целях их освоения. Эти колонисты были, без сомнения,
выходцами либо из сословия бродяг, из которых
в этот период рекрутиревались первые купцы, а
также городские ремесленники, либо из жителей крупных
поместий, только недавно сбросивших с себя иго
крепостной зависимости (р.69).

Конец средневекового мира ознаменовался
неистовой тягой к прикладному знанию новому
средневековому знанию,
нацеленному на возрождение античности

~ Замечательное исследование Й.Хейзинги «Осень средневековья»
почти целиком посвящено феодальному дворянству,
существование которого претерпело значительные
видоизменения с возникновением средневековых гиль-
175

дий и которое почти совсем утратило свое значение с приходом
среднего класса после изобретения книгопечатания.
Следует сказать, что Хейзинга во многих отношениях испытывает
некоторое замешательство перед средневековым
миром так же, как Генрих Вельфлин - перед средневековым
искусством. Они оба пытались приложить к своему
предмету формулу примитивных, так сказать, находящихся
в детском возрасте, искусства и способа жизни. Но такой
подход действен лишь в той мере, в какой тактильная
ограниченность визуальной жизни ребенка обнаруживает
некоторое соответствие чувственной организации бесписьменного
человека. Хейзинга пишет:
Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные
происшествия облекались в формы, очерченные куда
более резко, чем в наше время. Страдание и радость,
злосчастье и удача различались гораздо более ощутимо;
человеческие переживания сохраняли ту степень
полноты и непосредственности, с которой и поныне воспринимает
горе и радость душа ребенка. Всякое действие,
всяки~ поступок следовали разработанному и выразительному
ритуалу, возвышаясь до прочного и неизменного
стиля жизни. Важные события: рождение,
брак, смерть - благодаря церковным таинствам достигали
блеска мистерии. Вещи не столь значительные, такие
как путешествие, работа, деловое или дружеское
посещение, также сопровождались несднократными
благословениями, церемониями и обставлялись теми
или иными обрядами.
Бедствиям и обездоленности неоткуда было ждать
облегчения, в ту пору они были куда мучительнее и
страшнее. Болезнь и здоровье рознились намного сильнее,
пугающий мрак и суровая стужа зимою представляли
собой настоящее зло. Знатностью и богатством
упивались с большей алчностью и более истово, ибо они
гораздо острее противостояли вопиющей нищете и отверженности.
Подбитый мехом плащ, жаркий огонь очага,
вино и шутка, мягкое и удобное ложе доставляли то
громадное наслаждение, которое впоследствии, быть
может, благодаря английским романам, неизменно становится
самым ярким воплощением житейских радо-
176
стей. Все стороны жизни выставлялись напоказ кичливо
и грубо.
Прокаженные вертели свои трещотки и собирались
в процессии, нищие вопили на папертях, обнажая свое
убожество и уродства. Состояния и сословия, звания и
профессии различались одеждой. Знатные господа передвигались
не иначе, как блистая великолепием оружия
и нарядов, всем на страх и на зависть. Отправление
правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и
похороны громогласно возвещались криками, процессиями,
плачем и музыкой-Ч".
Если достижения пяти столетий Гутенберговой технологии
Хейзинга связывает с понятиями однородности, надежности
частного существования и индивидуализма, то
основными характеристиками догутенберговского мира у
него становятся многообразие, эмоционально насыщенная
коллективная жизнь и коллективные ритуалы. Вот что он
пишет: «Теперь мы приблизились к определению того, под
каким углом зрения следует нам рассматривать культуру
на исходе средневековья. Это расцвечивание аристократической
жизни идеальными формами, жизни, протекающей
в искусственном освещении рыцарской романтики; это
мир, переодетый в наряды времен короля ApTypa>,108.
Величественные декорации в голливудском духе, которыми
Хейзинга обставляет картину средневекового упадка,
весьма под стать попыткам художников Медичи воскресить
древний мир. При этом Хейзинга оставляет совершенно
без внимания подъем среднего класса, рост его благосостояния,
мастерства и организации, благодаря чему и
стали возможны роскошные дворы герцогов бургундских и
Медичи. Вот что он о них пишет:
Двор - та сфера, где эстетика форм жизненного
уклада могла раскрыться наиболее полно. Известно, какое
значение придавали бургундские герцоги всему, что
касалось придворной роскоши и великолепия. После воинской
славы двор, говорит Шателен, - первое, к чему
107 Хейзинга Й. Осень средневековья. - М., 1988. - С.7.
108 Там же. - С. 41.
177

следует относиться с особым вниманием; содержать его
в образцовом порядке и состоянии - важнейшее дело...
бургундский двор неустанно прославляли как богатейший
и наиболее хорошо устроенный, по сравнению со
всеми прочими. В особенности Карл Смелый, чью душу
обуревало рвение к насильственному насаждению порядка
и всякого рода правил - и который повсюду
оставлял за собой сплошную неразбериху, - испытывал
страсть к высокоторжественным церемониям-У'.
Именно благосостояние и мастерство среднего класса
воплотило рыцарские мечтания в визуальную панораму.
Очевидно, что в данном случае мы имеем дело с ранней
стадией развития «ноу-хау» И практического прикладногс
знания, которые в последующие века создали разветвленные
рынки, системы цен и коммерческие империи, немыслимые
ни в устной, ни даже в рукописной культурах.
Та же потребность перевода тактильных умений и навыков
прежних ремесленников в визуальное великолепие
ренессансных ритуалов обусловила эстетическое увлечение
средневековьем на севере Европы, а в Италии - инспирировала
возрождение древнего искусства, литературы
и архитектуры. Любовь герцогов бургундских и беррийских
к их tres riches heures110 и итальянских герцогов к
возрождению Древнего Рима суть проявления одного и того
же процесса эволюции чувственной организации. В обоих
случаях это было своего рода реализацией некоего прикладного
археологического знания. Именно это прикладнов
знание, действовавшее, так сказать, в интересах новой визуальности,
дало толчок Гутенбергу и инспирировало два
столетия эстетизации средневековья в такой степени, какая
была неизвестна самим средним векам. Ибо до изобретения
книгопечатания имелось очень небольшое количество
книг как древних, так и средневековых. Да и те видели
немногие. Подобным же образом обстояло дело с живописью
до недавнего изобретения цветного гравирования, что
отметил Андре Мальро в книге «Музей без стен».
109 Хейзинга й. Осень средневековья. - М., 1988.- С.44.
110 Роскошный часослов (фр.). - Прим. пер.
178

Ренессансная Италия превратилась в подобие
rолливудской коллекции декораций
античности, а обусловленное новой
визуальностью ренессансное увлечение
античностью открыло путь к власти
представителям всех классов

Уиндхэм Льюис В книге «Лев И лиса» (р.8б) прекрасно
описал всеобщее увлечение античностью в Италии:
Герцог или командующий армией страны часто начинал
в чине вольнонаемного капитана; рождение и образование
никогда не значили так мало, как в этот век,
который называли веком бастардов и авантюристов.
Муцио Сфорца начал свой путь простым полевым работником,
Никколо Пиччинини - мясником, Карманьола
_ пастухом. Можно согласиться с тем, что, должно
быть, весьма «необычным было видеть этих людей как
правило, людей низкого происхождения и культуры,
- когда их окружали в их лагерях послы, поэты и
ученые мужи, которые читали им Ливия и Цицерона, а
также оригинальные стихи, где они сравнивались со
Сципионом, Ганнибалом, Цезарем и Александром». Однако
все они играли пьесу, изображавшую в уменьшенном
масштабе прошлое, которое усердно пытались откопать
в эту эпоху. (Подобным же образом в эпоху великой
английской экспансии английские государственные
деятели создавали себя по древнеримским образцам.)
у наиболее образованных из них, подобно Чезаре
Борджиа, эта археологическая склонность к аналогиям
при обретала размер мании. Его «Aut Caesar aut nihil
»lll ясно указывает на то, что мы имеем дело с тем
же литературным типом, который так точно изобразил
Стендаль в образе мелкого маньяка, этакого маленького
Наполеона, Жюльена Сореля. Да и сам девиз Борджиа
вызывает в памяти название книги, пользовавшейсябольшой
популярностью в Германии перед войной
«Власть над миром или гибель».
111 Или Цезарь, или ничто (лат.).
179

Льюис совершенно прав, когда указывает на примеры,
как правило, фальшивой и полудетской истовости такого
рода:
Республиканец непременно величал себя Брутом,
литератор - Цицероном и т.п, Они пытались вернуть к
жизни героев античности и повторить в своих собственных
деяниях события, описанные в старинных рукописях.
Именно эта тяга итальянского ренессансного общества
к прямому воплощению всего и вся в жизнь (своего
рода попытка заменить учебник истории кинофильмом
в школе) сделала Италию ярким образцом для подражания
для всей остальной Европы. Италия в эпоху Возрождения
весьма напоминает собой Лос-Анджелес, где
репетируются исторические сцены, быстрыми темпами
возводятся имитации античных зданий и реконструируются
драматические преступления.
Виллари описывал то, как ученость и политическое
преступление приходили в соприкосновение, следующим
образом:
«То были дни, когда каждый итальянец казался прирожденным
дипломатом: купец, литератор, вояка-авантюрист
знали толк в церемонных обращениях и общении
с королями и императорами с точным соблюдением
всех норм этикета... Депеши наших послов входят в число
главных исторических и литературных памятников
тех времею> <...>
«Это было время, когда авантюрист, которого бы не
по колебали угроза, мольба или жалость, легко поддавался
очарованию стихов. Так, Лоренцо Медичи отправился
в Неаполь и одной силой аргументов убедил Ферранте
Арагонекого положить конец войне и заключить с
ним союз. Альфонсо Великодушный, пленник Филиппо
Марио Висконти, которого все уже считали погибшим,
был с почестями освобожден только потому, что он сумел
искусно убедить этого мрачного и жестокого тирана,
что для него выгоднее иметь арагонцев в Неаполе,
чем последователей из Анжу... Во время революции в
Прато, во главе которой встал Бернардо Нарди, этот последний
... уже накинул петлю на шею подесты, когда
тот разразился изящной речью, заставившей палача сохранить
ему жизнь ...» (р.Вб, 87).
Таким был и мир, описываемый Хейзингой в книге
«Осень средневековья». Вся эта эстетизация средневековья
180
плюс визуальная роскошь и изобилие стали возможными
благодаря подъему благосостояния и прикладиому знанию
среднего класса. Переходя к Ренессансу, нам важно помнить,
что новый век nри'КЛадноzо знания был веком перевода
в визуальные термины не только языка, но и всего накопленного
столетиями аудиотактильного опыта. Поэтому
то, что Хейзинга и Виллари выделяют как новые и яркие
черты в историческом увлечении античностью, в равной
степени характерно, как мы увидим дальше, и для математики,
и для науки, и для экономики.

Средневековые идолы короля

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

В какой степени подобная революция в жизни человеческих чувств имела своей причиной гутенбергову технологию степени обществе
Сознания коллективного
Автор следующим образом объясняет
Как книгопечатание до крайности усилило визуальный компонент в опыте западного человека
Маклюэн М. Галактика Гутенберга Сотворение человека печатной культуры истории культуры 3 человека