<<<     ΛΛΛ     >>>   

Национализм обязан своим происхождением «фиксированной
точке зрения», которая возникает вместе с печатью,
перспективой и визуальной квантификацией. Но фиксированная
точка зрения может быть либо коллективной,
либо индивидуальной, либо и той, и другой, что ведет к большому
разнообразию взглядов и, следовательно, к столкновениям.
Хэйес в «Исторической эволюции современного
национализма» (р.135) пишет: «До 1815 г. либеральный национализм
был довольно определенным интеллектуальным
движением во всей западной и центральной Европе... Разумеется,
он не был аристократическим движением, и, хотя
на словах он ратовал за демократию, его почвой был средний
класс». А следующее предложение указывает «фиксированную
точку зрения» для государства, с одной стороны,
и для индивида, с другой: «Он настаивал на абсолютной суверенности
национального государства, но одновременно
стремился ограничить этот принцип принципом свободы
личности - политической, экономической, религиозной в
каждом национальном государстве».
<Риксированность точки зрения как неизбежное условие,
связанное с визуальной подоплекой национализма,
привела также, как пишет Хэйес (р.178), к следующему
принципу: «Поскольку национальное государство не принадлежит
никакому отдельному поколению, оно не подлежит
преобразованию революционным путем». Этот принцип
проявился особенно наглядно в визуальной фиксации
положений американской конституции, тогда как в политическом
устройстве допечатной и до индустриальной эпохи
этого не было.
В начале своей книги (р.10, 11) Хэйес указал на ажиотаж,
вызванный открытием принципа «равенства» по отношению
как к группам, так и к индивидам: равные права
граждан на определение способа государственного устройства
и своего правительства и равные права отдельных наций
на самоопределение.
Поэтому на ирактике национализм раскрывает полностью
свой унифицирующий потенциал лишь после применения
печатной технологии в организации труда и производства.
Хэйес улавливает логику этого процесса, но приходит
в замешательство перед вопросом: как национализм
мог развиться в аграрных обществах? Он совершенно не
324
понимает роли печатной технологии в ассоциировании людей
на началах унификации и воспроизводимости:
Одним из интеллектуальных занятий восемнадцатого
века было создание националистических доктрин.
Именно в них выражались живые интеллектуальные
интересы и тенденции. Но фактором, который придавал
реальную силу националистическим доктринам и позволял
им овладеть массами, был ряд замечательных
механических усовершенствований, которые в наши
дни принято называть промышленной революцией, а
именно: изобретение машин, экономящих ручной труд,
усовершенствование парового двигателя и других движущих
приспособлений, широкое использование угля и
железа, массовое производство предметов потребления
и ускорение транспортного сообщения и коммуникаций.
Промышленная революция началась прежде всего в
Англии приблизительно сто сорок лет назад (как раз во
время якобинской революции во Франции), и ее углубление
в Англии и распространение по всему миру шло
параллельно с подъемом, распространением и популяризацией
доктрин национализма. Первоначально эти
доктрины выкристаллизовались именно в аграрном обществе
до появления новых машин, но их принятие и
полный триумф шли рука об руку с механизацией промышленности
и переходом от аграрного общества к индустриальному.
Такой ход событий кажется совершенно
естественным (р.232, 233).
Начиная с промышленной революции национализм проникает
даже в искусство, философию и религию. Хэйес пишет
(р.289):
На протяжении полутора веков усовершенствования
в технологии, ремеслах, материальном комфорте, как и
большинство достижений в интеллектуальной и эстетической
областях, были поставлены на службу национализму.
Промышленная революция, невзирая на ее космополитический
потенциал, имела в значительной мере
националистический характер. Современная наука, несмотря
на ее чисто познавательные декларации и повсеместное
распространение, развивалась прежде всего
как орудие национализма. Философские учения, которые
по своему происхождению не были явно национа-
325

антинационалистические,
такие как христианство, либерализм,
марксизм, системы Гегеля, Конта и Ницше, были
пере писаны на все лады и искажены в националистических
целях. Пластические искусства, музыка и изящная
литература, несмотря на свои универсалистские притязания,
в значительной мере послужили формой выражения
национального патриотизма и поводом для национальной
гордости. Национализм стал настолько привычным
для мышления и поведения современного цивилизованного
человека, что большинство людей принимают
его как само собой разумеющееся. Не задумываясь
над ним всерьез, они считают его самой естественной
вещью во вселенной и думают, что он существовал
испокон веков.
В чем же причина моды на национализм в нашу эпо-
ху? Это первый и главный вопрос, которым следует задаться,
когда речь заходит об этом удивительно жизнеспособном
феномене.

Гражданские армии Кромвеля и Наполеона
были идеальными проявлениями новой технологии

~ Как историк, Хэйес хорошо знает (р.290), что в национализме
кроется некая тайна. До эпохи Возрождения он
никогда не существовал ни в действительности, ни даже в
идее: «Не философы ввели моду на национализм. Он, так
сказать, уже был в моде, когда только появился на сцене.
Они лишь нашли форму для его выражения, расставили
акценты и придали ему направление. Изучать их труды
чрезвычайно полезно для историка, поскольку это дает
ему в руки живую картину современных тенденций в этой
области». Хэйес высмеивает идею о том, что «человеческим
массам инстинктивно присущ национализм» или что национализм
вообще есть нечто природное: «На протяжении гораздо
более долгих периодов истории люди в основном
группировались в племена, кланы, города, провинции, поместья,
гильдии или многоязычные империи. И все же
именно национализм в гораздо большей степени, чем любое
326
другое выражение человеческой склонности собираться в
группы, вышел на первый план в нашу эпоху» (р.292).
Решение проблемы, поставленной Хэйесом, следует искать
в эффективности печатного слова, сперва визуализировавшего
национальный язык, а затем создавшего гомогенную
форму ассоциирования, которая воплощена в современной
промышленности, рынках и, разумеется, в визуализации
национального статуса. Он пишет (р.б Г):
Лозунг «Нация с оружием в руках» был одним из
важнейших якобинских принципов, служивших националистической
пропаганде. Вторым был - «Нация в
гражданских школах». До французской революции издавна
было общепринятым, что дети принадлежат своим
родителям и что именно родители должны были решать,
как учиться их детям и учиться ли вообще.
Свобода, равенство и братство нашли свое наиболее
полное (хотя и весьма неизобретательное) выражение в
унификации революционных гражданских армий. Они были
уже точным воспроизведением не только печатной
страницы, но и сборочной линии. Англичане опередили Европу
как в национализме, так и в промышленном развитии,
а в придачу к этому - и в «типографской» организации
армии. «Железнобокая» конница Кромвеля появилась
на сто пятьдесят лет раньше якобинских армий.
Англия опережала все страны на континенте в развитии
у народа острого чувства национальной общности.
Задолго до французской революции, когда французы
еще считали себя прежде всего бургундцами, гасконцами
или провансальцами, англичане уже были англичанами
и, сплоченные истинно национальным патриотизмом,
приветствовали секулярные нововведения Генриха
VIII и деяния Елизаветы. В политической философии
Мильтона и Локка ощутим дух национализма, какой
мы едва ли найдем у их современников на континенте,
а англичанин Болингброк первым сформулировал
доктрину национализма. Поэтому вполне естественно,
что любой англичанин, оказывавшийся в числе противников
якобинства, непременно выступал под знаменем
национализма.
Это слова из книги Хэйеса «Историческая эволюция со-
327

временного национализма» (р.86). Подобное свидетельство
приоритета англичан в вопросе национального единства
оставил венецианский посол шестнадцатого века:
В 1557 г. венецианский посол Джованни Микели писал
своему правительству: «Что касается религии [в
Англии], то всеобщим авторитетом и примером для подражания
является суверен. Англичане уважают и исповедуют
свою религию лишь постольку, поскольку они
тем самым выполняют свой долг как подданные своего
монарха. Они живут так, как живет он, и верят в то, во
что верит он, словом, исполняют все, что он приказывает...
они бы, пожалуй, приняли магометанство или
иудаизм, если бы эту веру принял король и если бы на
то была его воля». Чужеземному наблюдателю религиозные
порядки англичан того времени казались в высшей
степени странными. Религиозное единство здесь
было нормой, так же как и на континенте, но религия
менялась с каждым новым сувереном. После того как
англичане были схизматиками при Генрихе VПI и протестантами
при Эдуарде VI, Англия вновь вернулась,
причем без всякого серьезного переворота. в лоно римского
католицизма вместе с Марией Тюдор220.
Чисто националистические волнения вокруг английского
языка вылились в религиозный спор в шестнадцатом и
семнадцатом веках. Религия и политика переплелись настолько,
что стали неразличимыми. Пуританин Джеймс
Хант писал в 1642 г.:
Отныне не нужны университеты,
Чтоб мудрости учиться;
Ведь в Евангельи
Совсем немного тайн глубоких,
И их раскрыть поможет
Простой язык английский 2 2 1
В наше время вопрос о мессе на английском языке, которым
так озабочены католические литургисты, безнадежно
запутан благодаря новым средствам массовой информа-
220 Joseph Leclerce, Toleration and the Re/ormation, vol.II, р.З49.
221 Цитируется по: Jones, The Triumph о/ the English Language,
р.З21.
328
ции, таким как кино, радио и телевидение. Ибо социальная
роль и функция национального языка постоянно изменяется
в силу его включенности в частную жизнь людей. Поэтому
вопрос о мессе на английском языке сегодня так же
запутан, как неясна была роль английского языка в религии
и политике в шестнадцатом веке. Невозможно оспорить
то, что именно книгопечатание наделило национальный
язык новыми функциями и полностью изменило место и
роль латыни. С другой стороны, к началу восемнадцатого
столетия отношения между языком, религией и политикой
прояснились. Язык стал религией, по крайней мере во
Франции.
Хотя первые якобинцы не торопились осуществить
свои теории образования на практике, они быстро признали
важность языка как основы нации и постарались
заставить всех жителей Франции говорить на французском
языке. Они утверждали, что успешное управление
«народом» И единство нации зависят не только от определенной
близости привычек и обычаев, но в гораздо
большей степени от общности идей и идеалов, распространяемых
с помощью речей, прессы и других инструментов
образования, если они пользуются одним и тем
же языком. Столкнувшись с тем историческим фактом,
что Франция не была единой в языковом смысле - вдобавок
к широкому разнообразию диалектов в разных
частях страны бретонцы на западе, провансальцы, баски
и корсиканцы на юге, фламандцы на севере и эльзасские
немцы на северо-востоке говорили на «иностранных
» языках, - якобинцы решили искоренить как диалекты,
так и иностранные языки и заставить каждого
французского гражданина знать и использовать французский
язык (р.63, 64).
Здесь Хэйес (<<Историческая эволюция современного
национализма») ясно дает понять, что за страстью к утверждению
национального языка стояла тенденция к гомогенизации,
которую, как это хорошо понимал англосаксонский
мир, гораздо легче осуществить с помощью конкуренции
цен и потребительских товаров. Словом, английский
мир осознал, что печать означает прикладное знание, тогда
как латинский мир всегда держал печать на вторых ролях,
предпочитая использовать ее лишь для того, чтобы при-
329

дать размах драме устных споров или военных баталий.
Нигде это глубокое пренебрежение смыслом печати не выступает
так ясно, как в книге «Структура испанской истории
» Америко Кастро.

У испанцев был иммунитет против печати
благодаря старой вражде с маврами

~ Тогда как якобинцы восприняли военный смысл, скрытый
в печати, присущую ей агрессию линейного уравнивания,
англичане связали печать с производством и рынками.
А в то время как англичане двигались от печати к ценообразованию
в торговле, бухгалтерии и к разного рода справочникам,
испанцы извлекли из печати идею гигантизма и
сверхчеловеческого усилия. Таким образом, испанцы совершенно
упустили или проигнорировали прикладной.
уравнивающий, гомогенизирующий смысл печатной технологии.
У них отсутствует какая-либо склонность к установлению
стандартов. Кастро пишет (р.620):
Они против стандартов вообще. Им свойственно нечто
вроде личного сепаратизма ... Если бы меня попросили
определить самую характерную черту жизни испанцев,
то это было бы что-то среднее между склонностью
к инертности и готовностью взорваться в любой момент,
что позволяет человеку раскрыться и понять, что же будь
это нечто не значительное или, напротив, ценное скрыто
в его душе, так, словно он сам устраивает для
себя спектакль. Наглядным примером этого разительного
контраста могут служить крестьянин и конкистадор.
Это совершенная нечувствительность к политическим и
социальным ситуациям, с одной стороны, и мятежи,
конвульсии слепых масс народа, уничтожающих все на
своем пути, с другой. Апатия к превращению при родных
ресурсов в богатство и пользование общественным
богатством как своим собственным. Архаические и статические
формы жизни и поспешное принятие современных
изобретений, сделанных в других странах. Так,
электрический свет, печатная машинка, авторучка распространились
в Испании гораздо быстрее, чем во
330
Франции. Этот острейший контраст мы наблюдаем и в
сфере выражения высших человеческих ценностей: в
поэтической замкнутости Сан-Хуана де ла Круса и квиетиста
Мигеля ле Молиноса, с одной стороны, и в гневных
выпадах Кеведо и Гонгоры или В художественном
преображении внешнего мира у Гойи, с другой.
Испанцы напрочь лишены какого-либо предубеждения
против вещей и идей, которые приходят к ним извне: «В
1480 г. Фердинанд и Изабелла разрешили свободный импорт
иностранных книг». Однако позднее на них была наложена
цензура, и Испания начала сворачивать свои связи
с остальным миром. Кастро объясняет (р.664), каким образом:
Поочередное расширение и сужение объективного
мира в жизни испанцев подчинено драматическому
ритму: они не склонны к производственной деятельности,
но в то же время и не согласны жить без промышленности.
В определенные моменты вылазки наружу,
усилия вырваться за пределы собственной жизни... приводили
к проблемам, для которых не существует «нормальных
» решений.
Возможно, наиболее впечатляющим следствием книгопечатания
в эпоху Возрождения была военная кампания
контрреформации. за которой стояли испанцы, такие как
св. Игнатий Лойола. Его религиозный орден, первым возникший
в эпоху книгопечатания, делал особый упор на визуальной
стороне религиозных упражнений, на усилении
письменного обучения и военной гомогенности организации.
В своей «Апологии двух английских семинарий», написанной
в 1581 г., кардинал Аллен так объясняет воинственность
нового миссионерского рвения среди католиков:
«Книги указали путь». Книга нашла отклик у испанцев как
военизированное миссионерское предприятие, тогда как
торговля и промышленность их не интересовали. По словам
Кастро (р.624), испанцы всегда враждебно относились
к письменному слову:
Испанец стремится к системе справедливости, основанной
на ценностных суждениях, а не на твердых и дедуцированных
рациональным путем принципах. Не случайно
испанские иезуиты поддерживали казуистику, а
331

француз Паскаль находил ее извращенной и аморальной.
Испанцев страшат и вызывают у них презрение
именно писанные законы: «Я нашел двадцать статей
против тебя и только одну за тебя», - говорит адвокат
неудачливому подсудимому в «Рифмах из дворца» Перо
Лопеса де Айалы...
Одна из главных тем Кастро - колебания испанской
истории между письменным Западом и устным мавританским
Востоком. «Даже Сервантес не раз с благосклонностью
отзывается о справедливости мавританских порядков,
несмотря на свое долгое пребывание в плену в Алжире
». Именно мавры привили испанцам иммунитет против
визуальной квантификации, присущей письменной культуре.
Испанский пример особенно ценен для изучения различных
сторон печатной технологии, которые проявляются
там, где она сталкивается с весьма своеобразными культурами.
Испанская привычка жить на гребне страсти напоминает
о России, где, в отличие от Японии, влияние печатной
технологии не привело к становлению потребительски
ориентированного общества. В устной России отношение к
технологии носит характер страсти, что также может помешать
им воспользоваться плодами распространения письменной
грамотности.
В книге «Сервантес сквозь века» (р.136-178) есть изящное
эссе Кастро «Воплощение В "Дон Кихоте"», в котором
автор приводит следующее наблюдение: «Озабоченность
вопросом, как чтение влияет на жизнь читателей, характерна
именно для Испании». Этот факт является главной
темой «Дон Кихота» и не только:
Влияние книг (религиозных или светских) на жизнь
читателя - постоянная тема в переписке шестнадцатого
века. Юность Игнатия Лайалы прошла под знаком
рыцарских романов, к которым «он испытывал сильную
тягу и любил их читать. Но случай вложил в его руки
«Жизнь Христа» и «Flos Sanctorum»222. Чтение этих
книг не только доставило ему удовольствие, но и заставило
измениться его сердце. Он был охвачен желанием
подражать тому, о чем он читал, и воплотить это в
222 Цвет святых (лшп.), - Прuм. пер.
332
жизнь. Поскольку он все еще колебался между земным
и небесным, в нем скрывались два человека: тот, кем он
был раньше, и тот, кем этот великий человек стал впоследствии:
«"И тогда на него сошли высший свет и мудрость,
которые Наш Господь всеяu.л в его душу"» (p.163).
Пытаясь объяснить эту специфически испанскую подверженность
влиянию литературы, Кастро отмечает
(р.161): «Отношение к книге как к живому, одушевленному
существу, с которым можно говорить, спорить, свойственно
восточному типу мышления...» И возможно, именно этой
ВОСТОЧНОй чувствительностью к форме, которая постепенно
сходила на нет в алфавитной культуре, объясняется особенность
испанского отношения к книгопечатанию: « ... но
своеобразие Испании шестнадцатого века заключалось в
том внимании, которое здесь уделялось влиянию печатного
слова на читателей; отношение к книге как к собеседнику
заставляло забывать даже об ошибках и литературных
изъянах самих книг» (р.164).
Таким образом, книгопечатание интересовало испанцев
именно как средство коммуникации, ведущее к формированию
нового соотношения между чувствами и новой
формой сознания. Касальдуэро в книге «Сервантес сквозь
века» (р.63) поясняет: «Рыцарь и оруженосец не противостоят
и не дополняют друг друга. Они суть проявления одной
и той же природы, но только в разных пропорциях. И
когда делается попытка сопоставить эти различные пропорции
путем перевода их на язык пластики, возникает
комический эффект». В той же книге (р.248), в главе
«Апокрифический Дон Кихот», Стивен Гилман, имея в виду
специфически испанское отношение к печатному слову,
указывает, что авторство в Испании не имело существенного
значения: «Читатель важнее, чем писатель». Но отсюда
еще очень далеко до идеи «чего хочет публика», ибо
речь здесь идет скорее о языковой среде как своего рода
акционерном обществе, чем о читателе как частном потребителе.
Р.Ф.Джонс отметил такую же ситуацию в Англии
начала шестнадцатого века:
Цель литературы видели в усовершенствовании и
украшении родного языка. Иными словами, литература
считалась орудием языка, а не наоборот. Писателей це-
333

нили больше за то, что они сделали для развития языка
как средства выражения, чем за внутреннее достоинство
их сочинений... »223.

Книгопечатание вывело из употребления латынь

~ Над изучением английского языка печатной эпохи потрудилось
немало крупных ученых. Эта область настолько
обширна, что любой выбор будет произвольным. Дж.Д.Боун
в эссе «Тиндаль и английский язык» указывает: «Задача
Тиндаля заключалась в том, чтобы сделать Евангелие живой
и настольной книгой. Ему предстояло вернуть к жизни
притчи ... До того как Библия была переведена на английский
язык, очень немногие считали, что притчи должны соотноситься
с повседневной жизнью людей»224.
Здесь неявно высказана мысль о том, что язык повседневного
общения, обретая вU3УQ.Jl,Ъ1iосmъ, должен вызвать
потребность и в литературе, связанной с повседневной
жизнью. Книгопечатание, обратившись к национальным
языкам, превратило их в средства коммуникации, и в этом
нет ничего удивительного, поскольку оно было первой формой
массового производства. Но обращение книгопечатания
к латинскому языку имело роковые последствия для последнего:
«Усилия великих итальянских гуманистов, начиная
с Петрарки с его «Африкой» и до кардинала Бембо, неожиданно
дали противоположный эффект: латынь была
выведена из употребления»225.
к.с.Льюис в книге «Английская литература шестнадцатого
века» (p.21) писал:
В основном именно гуманистам мы обязаны странной
концепцией «классического» периода в развитии языка,
т.е. правильным, или нормативным, периодом, до которого
все было незрелым, архаичным, а после которого
223 The Triuтph 0/ the English Language, р.18З.
224 S.L.Greenslade, The Work 0/ William Tyndale (с эссе Дж.Д.Боуна),
р.51.
225 Сцёгага, Li/e and Death 0/ аn Ideal, р.44.
334
все пришло в упадок Так, Скалигер утверждает, что
латынь Плавта была «грубой», в период от Теренция до
Вергилия - «зрелой», у Марциала и Ювенала она уже
пере живала упадок и стала немощной у Авсония (Poetices
viii). Почти то же самое говорит Вив (De tradendis
disciplinis iv). Вида еще более категорично относит всю
древнегреческую поэзию после Гомера к периоду упадка
(Poeticoruт 1, 139). Как только такое предвзятое мнение
укрепилось, оно естественным образом привело к
убеждению, что хорошо писать в пятнадцатом и шестнадцатом
веках означало рабски подражать литературе
определенного периода в прошлом. Всякое действительное
развитие латинского языка, которое бы отвечало
потребностям новых талантов и новым предметам, стало
невозможным. Одним махом «своего окаменевшего
жезла» классический дух положил конец истории латинского
языка. Это было совсем не то, к чему стремились
гуманисты.
Февр и Мартен также указывают (в «Появлении книги»,
р.479) на роль возрождения древнего римского письма. «Более
того, возврат к античному алфавиту даже способствовал
тому, что латынь стала мертвым языком». Это самый
важный момент. Сами буквы, которые у нас ассоциируются
с печатью, были не средневековыми, а древнеримскими, и
они использовались гуманистами как часть их археологического
предприятия. Именно высокое визуальное качество
римского письма, словно специально придуманного для печатного
пресса, было главным фактором, положившим конец
господству латыни, даже в большей степени, чем возрождение
античных стилей с помощью печатного слова.
Книгопечатание привело к прямому визуальному СТОлкновению
застывших античных стилей. Гуманисты с удивлением
открыли, насколько далеко их устная латынь ушла
от классической формы, и решили обучать латыни, опираясь
на печатный текст, а не на речевое общение, в надежде
таким образом остановить дальнейшее распространение
своей варварской средневековой латинской речи и идиоматики.
Льюис подводит следующий итог (р.21): «Им удалось
убить средневековую латынь, но их попытки вернуть к
жизни язык эпохи Августа потерпели неудачу».
335

Книгопечатание стало фактором
формирования и стабилизации языков

~ Далее (р.83, 84) Льюис противопоставляет «классичность
» ренессансной школы устной свободе и раскованности
средневекового обучения латыни, ссылаясь на пример
Гевина Дугласа, епископа Дункельдского. Поразительная
вещь: Дуглас был гораздо ближе к Вергилию, чем мы. Как
только мы начинаем это понимать, примеры приходят сами
собой. «Rosea cervice refuIsit»: «her nek schane Iike unto the
rois in Мау»226. Или, может быть, вы предпочитаете драйденовское
«She turned and made арреаг her neck refulgent
» ?227 Но refulsit для римского уха, вероятно, звучало
не так «классично», как «refulgent» для английского. Скорее
оно должно было звучать как «schane»228.
То, что нам кажется «классическим» В семнадцатом и
восемнадцатом веках, связано с широким слоем латинских
неологизмов, которые были привнесены в английский язык
переводчихами в начальный период развития книгопечатания.
Р.Ф.Джонс в «Триумфе английского языка» уделяет
особое внимание теме неологизмов в национальном языке.
Он также детально рассматривает два вопроса, непосредственно
связанных с печатной формой любого языка, а
именно закрепление орфографии и грамматики.
Февр и Мартен в главе «Печать И языки» «Появления
книги» указывают на «важнейшую роль печати в формировании
стабилизации языков. До начала шестнадцатого
века» формы письменной речи, латыни или национального
языка, «эволюционировали вслед за разговорным языком»
(рА77). Рукописная культуре была не способна стабилизировать
язык или превратить его в унифицирующее средство
общенационального общения. Медиевисты утверждают,
что в средние века словарь латинского языка был невозможен,
поскольку средневековый автор был совершенно свободен
в определении своих терминов, сообразовывая их
226 Ее шея засияла, как майская роза (л.ат. и а'И2J1..). - Прu-м. пер.
227 Она повернулась, открыв взорам свою сверкающую шею
(а'И2J1..). - Прим, пер.
228 Сиявшую, блестевшую (снал.]. - Прu.м. пер.
336
лишь с меняющимся живым контекстом. Ему бы попросту
не пришло в голову, что значение слова может быть закреплено
с помощью какого-нибудь лексикона. Подобным
образом до появления письма слова не имели ни внешних
«знаков», ни значений. Слово «дуб» и есть дуб, скажет человек,
не владеющий письмом, иначе как бы оно могло называть
дуб? Но книгопечатание имело такие же далеко
идущие последствия для языка во всех его аспектах, как и
в свое время письмо. Если в средние века языки претерпели
значительные изменения даже за период с двенадцатого
по пятнадцатый века, то «с начала шестнадцатого столетия
дела обстояли совсем иначе. А к семнадцатому веку
везде уже полным ходом шел процесс кристаллизации
языков».
Как указывают Февр и Мартен, если средневековые
канцелярии предпринимали значительные усилия для
языковой стандартизации канцелярских процедур, то новые
централистекие монархии ренессансной поры стремились
уже к закреплению языков. Новый монарх, повинуясь
духу книгопечатания, охотно принял бы законы про унификацию
не только религии и мышления, но и орфографии
и грамматики. Сегодня, в век электронной симультанности
все эти политические стратегии делают крутой разворот в
противоположную сторону, начиная с тенденции к децентрализации
и плюрализму в большом бизнесе. Вот почему
теперь нам становится понятной динамическая логика печати
как централизующей и гомогенизирующей силы. Дело
в том, что сегодня влияние печатной технологии встречает
жесткое противодействие со стороны электронной технологии.
В шестнадцатом веке вся античная и средневековая
культура находились в точно такой же конфликтной ситуации
по отношению к новой печатной технологии. В Германии,
более плюралистичной и разношерстной национально,
чем остальные страны Европы, «унифицирующее влияние
печати на формирование литературного языка» оказалось
поразительна эффективным. Как пишут Февр и Мартен
(р.483):
Лютер создал язык, который во всех отношениях
уже является современным немецким языком. Широкое
распространение его произведений, их литературные
337

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Маклюэн М. Галактика Гутенберга Сотворение человека печатной культуры истории культуры 6 человека
Во всяком случае таковой она была в средние века культуры афоризмов
Литературных веяний своего времени
Алфавит
Таким образом