<<<     ΛΛΛ     >>>   

мудрость и облекся, подобно королю Лиру, в «поношенные
одежды смирения». Он словно задался целью воплотить
идеал Томаса Гексли, который в 1868 г. написал в эссе «Образование
свободного человека»:
«Только тот, Я думаю, может говорить, что получил
образование свободного человека, кто с юности приучал
свое тело быть послушным слугой своей воли и в силах
легко и с радостью выполнить, как машина, всю работу,
на которую оно способно; чей ум ясен, холоден, подобен
счетному механизму, где все части работают в такт и с
одинаковой отдачей; кто готов, словно паровой двигатель,
найти себе применение в любой работе... »168.
Та же сентиментальность связанного с наукой миросозерцания
обнаруживается и в образе Шерпока Холмса, о
котором Дойл в «Скандале В Богемии» сказал следующее:
Он был самой совершенной мыслящей и наблюдающей
машиной, которую когда-либо видел мир; но, попав
в любовную ситуацию, он оказался бы в ложном положении.
О тонких чувствах он мог говорить только с
усмешкой ... Песок, попавший в чувствительный механизм,
или трещина в одной из его собственных мощных
линз не были бы для них столь вредны, как сильное
чувство для натуры, подобной его 1 6 9.
Далее мы увидим, почему рожденное Гутенберговой революцией
стремление находить применение всякому знанию
посредством унификации и перевода на язык чисел
встретило такое сопротивление, особенно в вопросах пола
и расы.
Социальное и политическое значение процесса «унификации
» объяснил де Токвиль в книге «Старый режим и революция
» (р.83, 84, 103, 125):
я уже указывал на то, что различия между особенностями
жизни разных провинций давным-давно стерлись,
благодаря чему все французы стали похожими
друг на друга. Несмотря на сохраняющееся разнообра-
168 Цит, по: Lay Sermons, Addresses and Reviews, рр. 34-5. См. также:
H.M.McLuhan, The Mechanical Bride: Folklore о! Industrial
Маn, р.108.
169 См.: The Mechanical Bride, р.107.
254
зие, стало очевидным единство нации, наглядно выразившееся
в общности законодательства. В восемнадцатом
веке непрерывно растет число королевских эдиктов,
королевских деклараций, декретов Совета, которые
прилагают одни и те же нормы ко всем частям страны
без разбора и которые основываются на понимании законодательства
как всеобщего и одинакового везде и
для всех. Эта идея последовательно раскрывается во
всех последующих проектах реформ, появившихся в
течение тридцати лет, предшествовавших революции.
Между тем двумя столетиями раньше отсутствовал,
можно сказать, сам материал для такого понимания.
И дело не только в том, что провинции стали все больше
и больше походить одна на другую, но и в том, что
в каждой провинции люди разных классов, по крайней
мере, все те, кто возвышался над общей массой народа,
становились все более и более похожими друг на друга,
независимо от звания и чина.
Нигде это не выражено с такой наглядностью, как в
«инструкциях», разъяснявших указы в 1789 г. Составлявшие
их люди были абсолютно различными по своим
интересам, но во всем остальном оказались похожими.
Еще более странно то, что все эти люди, делившиеся
на враждебные партии и группировки, стали настолько
похожими, что, если бы они вдруг поменялись местами,
их невозможно было бы отличить друг от друга. Более
того, если бы человеку было дано выразить самые глубокие
стремления своего духа, то те призрачные барьеры,
которые разделяли столь похожих друг на друга
людей, по казались бы им противоречащими и интересам
общества, и здравому смыслу. Они бы обнаружили,
что теоретически все они стремятся к единству. Каждый
из них держался за какие-то свои частные отличия
только потому, что и другие делали то же самое, но все
они были готовы сплотиться в единую массу при условии,
что никто не попытался бы занять отдельную позицию
или возвыситься над всеми.
От гомогенизации людей и обычаев в процессе распространения
письменной грамотности неотделим не менее
стремительно развивавшийся феномен потребительских
товаров и их места в жизни людей:
Людям восемнадцатого века еще была неведома в
255

такой степени страсть к материальному комфорту, рабами
которой стали мы все, - та расслабляющая, но
цепкая и необоримая страсть, которая легко смешивается
и переплетается со множеством частных добродетелей,
таких как любовь к семье, жизненная респектабельность,
уважение к религиозным верованиям и даже
прилежное, хотя и не согретое внутренним огнем, поклонение
общественным святыням, которое является
необходимым элементом респектабельности, но никогда
не сможет породить героизм - добродетель мужчины,
а не гражданина. Люди восемнадцатого века были одновременно
и лучше, и хуже.
Французы в тот век любили веселье и обожали удовольствия;
вероятно, они были менее постоянными в
своих привычках и менее сдержанными в своих страстях,
чем люди нашего времени; но им было совершенно
незнакомо то размеренное и отлаженное потакание
своей чувственности, которое заполняет пашу жизнь.
Высшие классы стремились скорее наслаждаться
жизнью, чем обставлять ее всевозможными удобствами,
скорее к славе, чем к богатству.
даже представители средних классов далеко не были
так озабочены комфортом; они легко отказывались
от него ради достижения более возвышенных и тонких
удовольствий. для большинства целью были не деньги,
а совсем другие блага. «Н знаю своих соотечественников,
- не без гордости писал один из представителей
той эпохи, - они умеют разумно тратить деньги, но никогда
не станут им поклонятъся, Скорее они вернутся к
поклонению своим древним идолам - доблести, славе
и, не побоюсь этого слова, величию».

И макиавеллиевский, и купеческий ум
разделяют веру в необходимость для власти
процедуры сегментации - в силу дихотомии
власти и морали, а также денег и морали

~ Как утверждает Тейяр де Шарден в книге «Феномен
человека», всякое новое изобретение представляет собой
интериоризацию структуры более ранней технологии, что
256
тем самым ведет к их постепенному накоплению. В нашем
исследовании мы рассмотрим интериоризацию печатной
технологии и ее влияние на формирование человека нового
типа. О нашем времени, когда мы окружены множеством
технологий, которые предстоит интериоризировать, Тейяр
говорит следующее: «...во-первых, способность изобретать,
так быстро усилившаяся в наши дни благодаря рационализированной
взаимоподдержке всех исследовательских сил,
так что уже теперь стало возможным говорить ... о человеческом
скачке эволюции» 170.
Но это означает, что прикладное знание не признает
тайн. Оно заключается в сегментации любого процесса, любой
ситуации или любого человеческого существа. В этом
суть макиавеллевской техники осуществления власти, на
которую, как мы помним, нападали Бен Джонсон и Шекспир.
Сначала мы пытаемся понять, как человек «работает»,
или, иными словами, мы смотрим на него как на машину.
Затем мы определяем его главную страсть, т.е, горючее машины.
И вот он наш. Уиндхэм Льюис очень точно Описал
эти макиавеллевские техники, нашедшие свое выражение
в елизаветинском театре, в своей книге «Лев И лиса», из
которой выше мы уже приводили описание голливудского
аспекта итальянской архитектуры.
Но не только люди редуцируются до уровня вещей посредством
методов сегментации и каталогизации, связанных
с новой печатной культурой. Уолтер Онг в работе «Метод
Рамуса и коммерческий ум» (р.167) пишет:
В силу методов массового производства, нашедших
себе применение в книгоиздательстве, стало возможным
и даже неизбежным мыслить книги не столько как
форму репрезентации слов, предназначенных для коммуникации,
сколько как вещи. Все более и более стал
утверждаться взгляд на книги как на продукты ремесла
и предметы торговли. Таким образом, произошло овеществление
слова, живой человеческой речи. Этот процесс
начался даже до появления книгопечатания, в
средневековой терминистекой логике, и в другом месте
я уже подробно рассматривал психологическую взаимосвязь
между терминистской логикой, топической логи-
170 Тейяр де Шарден П. Феномен человека. - М., 1987. - С.233.
257

развитием форм коммуникации, способствовавших появлению
книгопечатания. Во времена юности Рамуса
терминистская логика была представлена в Париже
многими именами, такими как Хуан де Селая, Джон
Дуллерт, Джон Мейджер, и даже в более поздний период
последователем самого Рамуса Жаном Кантеном. Однако
традиция терминистСКОЙ логики способствовала
овеществлению слова в интеллектуальных целях. Импульс
к овеществлению исходил от академии. Если же
посмотреть на развитие книгопечатания с точки зрения
горожанина, то мы увидиМ иную тенденцию к овеществлению,
которая согласуется с первой. Если логики
стремились гипостазировать языковое выражение для
того, чтобы подвергнуть его формальному анализу, то
торговые люди делали то же самое для того, чтобы извлечь
из него прибыль...
Нет ничего удивительного в том, что рамистские визуальные
методы каталогизации и классификации, как замечает
Онг (р.167, 168), «не могут не вызывать ассоциацию с
печатным процессом, поскольку они позволяют упорядочивать
предмет посредством представления о том, ЧТО он состоит
из частей, зафиксированных в пространстве, так же,
как слова заключены в печатную форму». Печатный текст
как впечатляющий образец визуальности, последовательности,
унифицированности и линейности не замедлил сказаться
на чувственной организации человека уже в шестнадцатом
веке. Но прежде чем обратиться к его более драматическим
проявлениям, необходимо отметить, как это
сделал Онг, что одержимость «методом» В эпоху Возрождения
находит свой архетип в «процессе типографского набора.
Сочинение протяженного дискурса всегда представляет
собой построение текста путем упорядочивания уже
имеющихся частей в пространственной форме» (р.168).
Очевидно, что Рамус опирался в своем необычном предприятии
на новые формы чувственной организации опыта,
возникающие при соприкосновении с книгопечатанием. Новый
«человек печатной культуры», выступивший на авансцену
вместе с книгопечатанием, займет наше внимание в
полной мере несколько позже в связи с вопросами индивидуализма
и национализма. Здесь же попробуем расемот-
258
реть то, каким образом книгопечатание структурировало
идею прикладного знания посредством разделения, что
всегда вело к усилению визуализации. По словам Онга
(р.168): «Усложнение визуальной репрезентации, разумеется,
не ограничивается трудами Рамуса, но составляет
часть эволюции книгопечатания, где отчетливо видна тенденция
к высвобождению слова из первоначальной ассоциированности
со звуком и постепенного превращения его в
пространственную "вещь"».
Онг высказывает чрезвычайно ценное замечание (р.169)
о том, что причина неприязненного отношения Рамуса к
Аристотелю заключалась в несовместимости последнего с
печатной культурой:
Диаграммы в рукописи представляют собой гораздо
более трудоемкую операцию, чем простой текст, ибо
при рукописном копировании контроль за расположением
материала на странице чрезвычайно затруднен.
При печатании же типографским способом это происходит
автоматически ... Если Рамус действительно отстаивал
свой знаменитый антиаристотелевский тезис «Quaеситqие
аЬ Aristotele dicta essent coттentitia esse»171 ,..
то он, очевидно, имел в виду не то, что Аристотель был
не прав (распространенное толкование этого тезиса), но
скорее то, что материал у Аристотеля был недостаточно
организован "методически"».
Иными словами, он не вписывался в эпоху Гутенберга.
Организация учебного процесса с помощью диаграмм и
разделений Рамуса была первым важным шагом, приблизившим
образование к практическому уму купца. Прибегнем
последний раз к помощи Уолтера Онга, перед тем как
вновь обратиться к книге профессора Нефа:
Но был еще один аспект метода Рамуса, сделавший
его наиболее привлекательным для буржуазного сословия.
Он удивительно напоминал ведение конторского
учета. Ведь купец не только занимается торговлей, но и
ведет записи о товарах, что означает их каталогизацию
на страницах бухгалтерской книги. Здесь самые различные
продукты - шерсть, воск, ладан, уголь, металл
171 Все, сказанное Аристотелем, является вымышленным (л.ат.).
- Прим, пер.
259

и драгоценности, - которые не имеют между собой ничего
общего, кроме коммерческой ценности, перемешиваются
друг с другом на одной и той же почве. И вовсе
нет нужды знать толк во всех этих товарах для того,
чтобы разобраться в бухгалтерской книге купца. Достаточно
лишь знать принципы бухгалтерского учета.

Тобиас Данциг объясняет, почему причины
экспансии языка чисел следует искать
в потребностях, созданных новой алфавитной
технологией

~ Существует определенное соотношение между поиском
новых, более точных средств количественного измерения в
культурной жизни и тенденцией к индивидуализму, которую
все историки связывают с развитием книгопечатания.
В самой технологии книгопечатания уже заложены средства
квантификации. Грандиозный труд Уильяма 1 Томаса и
Флориана Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и
Америке» является неоценимым пособием для любого серьезного
исследователя воздействия печатной культуры на
крестьянскую культуру. Авторы пишут (т.Г, р.182):
Но как только эгоистическая установка проникает в
экономические отношения, то с необходимостью возникает
потребность в их объективном регулировании. Тем
самым вводится и получает основополагающее значение
принцип экономической эквивалентности услуг, хотя
наряду с ним всегда сохраняется определенное место
для старой системы ценностей, основанной на эффективности
взаимопомощи, и переходной системы ценностей,
основанной на самопожертвовании.
Значение книги «Польский крестьянин ...» для понимания
галактики Гутенберга заключается в том, что она
предлагает мозаическое исследование событий нашего времени,
которое соотносится с конфигурацией событий на заре
Гутенберговой эпохи. То, что произошло с польским
крестьянином, столкнувшимся с печатной технологией и
индустриальной организацией, произошло затем (хотя и в
260
меньшем масштабе) в России и Японии, а теперь происходит
в Китае.
Прежде чем привести мнение профессора Нефа о развитии
прикладного знания и процесс а квантификации в
истории западной цивилизации, отметим такой его аспект,
как неотделимость эволюции математики от развития книгопечатания.
Блестящее изложение культурной истории
математики мы находим в книге Тобиаса Данцига «Число:
ЯЗЫК науки», о которой Эйнштейн сказал: «Это, без сомнения,
самая интересная книга об эволюции математики, которая
когда-либо попадала в мои руки». Уже в начале этого
труда мы находим объяснение связи евклидсвой организации
чувственного опыта с фонетическим алфавитом. Фонетический
алфавит - это ЯЗык и одновременно мифическая
форма западной цивилизации, и как таковой он осуществляет
перевод всех наших чувств в визуальное, или
«изобразительное», «замкнутое» пространство.
Математикам более, чем кому-либо другому, понятен
произвольный и УСЛОвный характер этого континуального,
гомогенного визуального пространства. Почему? Потому
что число как язык науки является условной формой для
обратного перевода евклидового пространства в аудиотактильное.
В качестве примера Данциг приводит измерение длины
дуги (р.139):
Возьмем в качестве иллюстрации понятие длины ду_
ги кривой. Физическое представление в данном случае
отталкивается от изогнутой проволоки как вещественного
основания. Мы мысленно выпрямляем проволоку,
при этом полагая, что мы ее не вытяzuваем. После этого
сегмент прямой линии служит нам мерой длины дуги.
Но что же мы имеем в виду, когда говорим, что «не вытягиваем
»? Мы имеем в виду, что при этом не изменяется
длина. Но этот термин подразумевает, что мы уже
что-то знаем о длине дуги. Такая формулировка является
очевидным petitio principii172 и не может служить
ма тема тической дефиницией.
Альтернатива заключается в том, чтобы вписать в
172 Предвосхищение основания (лат.) - термин логики. _
Прuм. пер.
261

дугу последовательность прямолинейных отрезков увеличивающегося
числа сторон. Последовательность таких
отрезков имеет предел, и длина дуги определяется
пределом этой последовательности.
То, что верно для понятия длины, верно и для площади,
объема, массы, движения, давления, силы, натяжения,
скорости, ускорения и Т.П. Все эти понятия родились
в «линейном», «рациональном» мире, где существуют
лишь прямые линии, плоскости и где все единообразно.
Следовательно, мы должны либо отказаться от
этих элементарных рациональных понятий (это означало
бы поистине революцию - настолько глубоко данные
понятия укоренились в нашем сознании), либо приспособить
эти рациональные понятия к миру, который
не является плоским, прямым и единообразным.
Но Данциг ошибается, полагая, что евклидава пространство
- линейное, плоское, прямое и единообразное - укоренено
в нашем сознании искони. Такое пространство продукт
письма, и оно неведома дописьменному, или архаическому,
человеку. Мы уже обращались к Мирче Элиаде,
который посвятил этой теме целую книгу (<<Священное И
мирское»), где показал, что присущее западному человеку
понятие гомогенного и континуального пространства и времени
совершенно отсутствует в опыте архаического человека.
Точно так же оно отсутствует и в китайской культуре.
Дописьменный человек всегда мыслит пространство и
время уникальным образом структурированным, подобно
тому, как это делает математическая физика.
Ценность указаний Данцига состоит в том, что для того,
чтобы защитить свою заинтересованность в евклидсвом
пространстве (т.е. письме), западный человек изобрел параллельную,
хотя и прямо противоположную, числовую
форму, которая помогает ему справиться со всеми неевклидовыми
измерениями повседневного опыта:
Но каким образом плоское, прямое и единообразное
можно приспособить к их противоположности - к косому,
кривому и к разнообразию форм? Разумеется, здесь
нельзя указать конечное число шагов! Чудо нуждается
в бесэсонечхоспи- Решившись держаться за элементарные
рациональные понятия, мы не оставили себе другой
альтернативы, кроме как рассматривать «искривлен-
262
ную» реальность наших чувств как шаг в запредельность,
в бесконечную последовательность плоских миров,
которые существуют только в нашем воображении.
Чудо же заключается в том, ЧТО это работает! (р.140).

Как греки столкнулись со смешением языков,
когда числа проникли в евклидово пространство

~ Давайте еще раз зададимся вопросом, почему фонетический
алфавит создал условную фикцию плоского, прямого
И единообразного пространства? Фонетический алфавит,
в отличие от сложного пиктографическогописьма, созданного
писцами из жреческого сословия для храмовых нужд,
представлял собой ускоренное письмо, изобретенное для
коммерческих целей. Научиться пользоваться им с легкостью
мог любой человек, и к тому же его можно было применить
к любому языку.
Число само по себе есть аудиотактильный код, и оно
приобретает смысл лишь в высокоразвитой культуре фонетического
письма как его дополнение. Буквы и число
вместе образуют, так сказать, мощную систолодиастолическую
машину для перевода и обратного перевода форм человеческого
сознания в системе «двойного перевода», подобную
той, которая так привлекала гуманистов эпохи
Возрождения. Однако сегодня число как форма организации
и применения опыта и знания устарело так же, как и
фонетический алфавит. Век электроники - это эпоха постписьменная
и постчисловая. Данциг упоминает в ка честве
примера додесятеричную систему счисления (p.l4):
у наиболее примитивных племен Австралии и Африки
имеется двОU'Ч1iая система счисления, в которой
отсутствуют 5, 10,20 как базовые числа, а базовым числом
является двойка. Эти племена еще не пришли к
счету на пальцах. У них есть единица и двойка как самоетоятельные
числа и сложные числа до шести. Все,
что больше шести, они называют «кучей».
Данциг отмечает, что даже счет на пальцах - это уже
263

вид абстракции или отделения тактильного от других
чувств, тогда как предшествующая ему система «да-нет»
представляет собой более «целостную» форму мышления.
Именно такими являются современные компьютеры, которые
пользуются двоичным числовым кодом и благодаря
которым стала возможной структурная физика Гейзенберга.
Для древнего человека числа не были лишь средством
измерения, чем они стали в расколотом визуальном мире
эпохи Возрождения. Как утверждает Тейяр де Шарден в
«Феномене человека»:
То, о чем догадывалась античная мысль и что изображала
как естественную гармонию чисел, современная
наука постигла и реализовала в точных формулах,
основанных на измерении. Б самом деле, знанием микро-
и макроструктуры универсума мы скорее обязаны
все более тщательным измерениям, чем прямым наблюдениям.
И также благодаря все более смелым измерениям
выявлены поддающиеся вычислениям условия,
которым подчиняется всякое преобразование материи
со стороны участвующей в нем мощности 1 7 3.
Шагнув в визуальное пространство, абстрагированное
от других чувств, мир Возрождения и восемнадцатого века,
«до сих пор... статичный и делимый на части, казалось, покоилея
на трех осях своей геометрии. Теперь он составляет
один поток» 174. Это не вопрос ценностей. Следует понять,
что достижения эпохи Бозрождения были связаны с разделением
функций и чувств. Открытие визуальных техник
разделения и статической фиксации было чрезвычайно
плодотворным в условиях традиционной аудиотактильной
культуры. Использование этих же техник, но уже в мире,
гомогенизированном ими самими, может оказаться далеко
не столь продуктивным. Тейяр де Шарден пишет:
По привычке мы разгораживаем человеческий мир
на отсеки различных «реальностей»: естественное и искусственное,
физическое и моральное, органическое и
юридическое ...
Б пространстве-времени, закономерно и обязательно
173 Тейяр де Шарден П. Феномен человека. - М., 1987. - С.50,
51. - Прим. пер.
174 Там же. - С.175. - Прuм. пер.
264
охватывающем развитие духа в нас, границы между
противоположными членами каждой из этих пар стираются.
Б самом деле, так ли уж велико различие с точки
зрения экспансии жизни между позвоночным, распластавшим
в полете свои оперенные члены, и авиатором,
летящим на крыльях, которые он приделал себе искусственно?
175
Вовсе не обязательно говорить об исчислении бесконечно
малых величин как продолжении печатной технологии.
Исчисление как более нейтральная, чем алфавит, технология
делает возможным перевод или редукцию любого рода
пространства, движения или энергии в унифицированную
воспроизводимую формулу. Б книге «Число: язык науки»
Данциг так определяет вклад, сделанный в области нумерации
и счисления финикийцами, которыми двигали коммерческие
интересы: «Порядковая нумерация, где числа
обозна чаются буквами алфавита в их алфавитной последовательности
» (р.24, см. также p.221).
Но, используя буквы, греки и римляне так и не смогли
приблизиться к методу, который облегчил бы арифметические
операции: «Вот почему начиная с древности и до появления
современной позиционной нумерации в искусстве
счета прогресс был столь незначительным» (р.25). Иными
словами, до того, как число получило визуальный, пространственный
характер и было абстрагировано от аудиотактильной
матрицы, оно было неотделимо от области магии.
«Человек, искусный в счете, наделялся почти сверхъестественной
силой... даже просвещенные греки так никогда
полностью и не освободились от мистицизма числа и
формы» (р.25, 26).
Теперь понятно, почему первый кризис в математике
возник в связи с попыткой греков применить арифметику
к геометрии, перевести один вид пространства в другой, до
того как печатная технология предоставила средства достижения
гомогенности: «Это смешение языков продолжается
и по сей день. Вокруг бесконечности выросли все парадоксы
математики: от аргументов Зенона до антиномий
Канта и Кантора» (р.65). В двадцатом веке нам трудно понять,
почему наши предшественники испытывали такие
175 Там же. - С.177. - Прим. пер.
265

затруднения с переходом от аудиотактильного пространства
к визуальным языкам и способам мышления. Дело
именно в привычке к одному виду пространства, которая
делала все остальные виды не поддающимися уразумению.
С одиннадцатого и до пятнадцатого века шла борьба между
сторонниками алфавитной и арабской нумерации, Т.е. между
людьми письма и людьми цифр. В ряде мест арабские
цифры были запрещены. Например, в Италии в тринадцатом
веке некоторые купцы пользовались ими как секретным
кодом. В условиях рукописной культуры внешний вид
цифр претерпел множество изменений, и, как говорит Данциг
(р.34): «Фактически цифры приняли окончательный
вид только с появлением книгопечатания. В скобках можно
добавить, что стабилизирующее воздействие книгопечатания
было столь сильным, что сегодня цифры выглядят, по
существу, так же, как и в пятнадцатом веке».

Великий раскол между искусством и наукой
произошел в шестнадцатом веке
с появлением средств ускорения расчетов

~ Книгопечатание закрепило победу чисел, т.е. визуальности,
в начале шестнадцатого века. Конец того же столетия
ознаменовался бурным развитием статистики. Данциг
пишет (р.16):
в конце шестнадцатого века в Испании были напечатаны
данные о численности населения провинций и городов.
В Италии также возник интерес к статистике народонаселения:
были проведены переписи. В тот же период
во Франции между Боденом и неким мсье де Малеструа
разгорелся спор по поводу соотношения количества
обращающихся денег и уровня цен.
Вскоре умами завладела мысль об ускорении арифметических
подсчетов:
Нам сейчас трудно понять, как затрудняли и замедляли
простейшие, на наш взгляд, расчеты средства, находившиеся
в распоряжении средневековых европейцев.
Введение арабских цифр в Европе значительно об-
266
легчило счетные операции, по сравнению с римскими.
Арабская нумерация в течение шестнадцатого века быстро
распространилась, по крайней мере, на континенте.
Между 1590 г. и 1617 г. Джон Непер изобрел весьма любопытные
«кости» для подсчетов. За этим его изобретением
последовало другое - знаменитое открытие логарифмов.
Оно почти сразу было принято по всей Европе,
и это радикально ускорило арифметические расчеты
(р.17).
Затем произошло событие, которое весьма драматизировало
разделение между буквами и цифрами. В «Культурных
основаниях индустриальной цивилизации» (р.17,
18) Неф ссылается на исследования Люсьена Февра по поводу
внезапного переворота в расчетном деле и говорит о
том, что «древняя привычка сложения и вычитания слева
направо, которая, согласно Люсьену Февру, все еще доминировала
до конца шестнадцатого века, начала вытесняться
гораздо более быстрым способом - справа налево».
Иными словами, разделение между буквами и числами,
назревавшее так долго, наконец-то произошло, когда числовые
расчеты отделились от читательской привычки двигаться
слева направо. Неф уделяет немало внимания (р.19)
проблеме единства веры, искусства и науки. Религия и искусство
автоматически исключаются из квантитативной,
унифицированной и гомогенной системы мышления: «Одно
из самых значительных различий между двумя периодами
заключается в том месте, какое занимали вера и искусство
в научном исследовании. С течением времени они начали
терять свое значение как основа научного рассуждения».
Сегодня, когда наука также перешла от сегментарного к
конфигуративному, или структурному, способу наблюдения,
трудно понять те причины затруднений и осложнений,
над которыми бились ученые с шестнадцатого по девятнадцатый
век Именно Клоду Бернару с его экспериментальным
подходом в медицине мы прежде всего обязаны
повторным открытием гетерогенных измерений milieu
interieur176. Тогда же, в последней трети девятнадцатого
века, Рембо и Бодлер ввели в поэзию paysage interieur177.
176 Внутренняя среда (фр.). - Прu-м. пер.
177 Внутренний пейзаж (фр.). - Прим. пер.
267

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Оказывает довольно странное организующее воздействие на национальный язык и деловой человек восемнадцатого века общества человек
Чувству времени человека печатной культуры свойственны кинематографичность
Изменения переходная эпоха существует на границе двух культур обучения подобно
Имеются убедительные 149 способ писать искусственным образом
человека