<<<     ΛΛΛ     >>>   

Именно этому статусу Фуко, тем не менее, бросил открытый вызов — не просто в вопросах философии, как это было ранее, но в вопросах политической стратегии и тактики. Сартр мог выступать с речами. Но Фуко показал в Венсене, что он готов пойти дальше: он готов действовать.

***

Тем временем Фуко, как доктор Франкенштейн, должен был совладать с монстром, которого он породил в виде философского факультета Венсена.

Предлагая множество курсов по темам, вроде “Культурной революции” или “Идеологической борьбы”, факультет Фуко естественным образом притягивал к себе всевозможных диссидентов. Многих его воинственных коллег охватил энтузиазм момента: в 1970 году Юдит Миллер, явная маоистка (и дочь Жака Лакана), раздавала свидетельства о прохождении курса философии абсолютно незнакомым людям в автобусе, объясняя позднее на страницах “Экспресс”, что “университет — это выдумка капиталистического общества”51.

Это не развеселило президента республики. Министр образования уволил Миллер, а вскоре отказал в доверии и самому философскому факультету, заявив, что философская степень, присвоенная в Венсене, не дает права ее носителю преподавать в системе образования Франции.

Фуко публично отстаивал свою программу и поддерживал продолжающиеся бунты в университетах. “Мы попытались породить опыт свободы”, — объяснял он на страницах “Нувель обсерватер”. “Я говорю не о тотальной свободе, но о настолько полной свободе, насколько она может быть таковой в университете вроде Венсена”. Преподавание философии во Франции, утверждал он, в течение долгого времени выполняло функции хитроумной идеологической обработки, производившей “политико-моральное сознание — национальную гвардию совести”. Сохранить традиционный курс философии, как того требует правительство, значит “угодить в ловушку”. Более того, добавлял Фуко: “Я, знаете ли, не уверен в том, существует ли философия на самом деле. Существуют “философы” — определенная категория людей, дискурс и деятельность которых претерпевают со временем серьезные изменения”52.

“Мне кажется, что, в сущности, то, что пытаются делать студенты (на первый взгляд это может показаться чем-то народным) и что сам я пытаюсь найти в пыли моих книг, — это одно и то же”, — объяснял Фуко в очередном своем тогдашнем интервью. “Мы должны освободиться от ... культурного консерватизма точно так же, как и от консерватизма политического. Мы должны понимать, чем являются наши ритуалы — они совершенно произвольны, связанны с нашим буржуазным образом жизни; было бы неплохо — и это стало бы подлинным театром — превзойти их в манере игры при помощи шуток и иронии; неплохо было бы быть грязным и волосатым, походить на девчонку, будучи мальчишкой (и наоборот); нужно обратить в шутку, разоблачить, преобразовать и перевернуть с ног на голову системы, которым мы безмолвно подчиняемся. Я, как могу, пытаюсь делать это в своей работе”53.

В эти годы Фуко, как и другие профессора, сочувствовавшие студенческим бунтам, несколько изменил свой подход к преподаванию. Прежде он никогда не прилагал таких усилий, чтобы смягчить, если не пресечь на корню, резкие суждения, которые могли стать препятствием в принятии на работу других. Одновременно он продолжал читать лекции ex cathedra, не прилагая попыток (как это делали в те годы многие радикальные профессора) сокрыть или смягчить мощь и влияние своего интеллекта. “Когда я читаю лекции догматически”, — объяснял он, — “я выкладываюсь целиком: мне платят за то, чтобы я дал своим студентам знание определенной формы и содержания; я должен подгонять свою лекцию или весь свой курс как какое-то платье, ни больше и ни меньше. Я разрабатываю предмет, как могу. Меня это очень беспокоит (не постоянно, конечно, но часто), я прихожу с этим предметом к кафедре, я демонстрирую его, а затем даю аудитории возможность делать с ним все, что ей заблагорассудится. Я считаю себя скорее ремесленником, производящим определенную продукцию и предлагающим ее потребителю, нежели господином, заставляющим своих рабов трудиться”. На деле Фуко выказывал уважение к своим ученикам: они были подмастерьями, а он — искусным мастером. Вдобавок его скромный образ ремесленника никоим образом не противоречил действительности: в течение всей своей жизни он последовательно отвергал роль академического гуру, окруженного раболепными последователями (роль, которую превосходно сыграл Лакан). Если у студентов были вопросы, Фуко пытался на них ответить; если им была нужна его помощь, он старался им помочь. Иными словами, он предпочитал просто дать им возможность пойти своим собственным путем, предлагая себя скорее как пример, нежели пытаясь навязать доктринальный догматизм54.

Однако даже служить примером в Венсене становилось все труднее и труднее. В университетском городке не прекращались волнения, проходили забастовки, шествия, а также демонстрации в аудиториях.

Следуя освященной веками заповеди, что “мой ближайший друг — самый опасный враг мой”, воинственные студенты сделали Фуко мишенью своих нападок55.

Его терпение подходило к концу. Одно дело выражать солидарность с левыми в интервью или швырять с крыш камни — это же весело! Но совсем другое дело изо дня в день иметь дело с безумными разглагольствованиями разнообразных крайне левых сект, штурмующих его аудиторию.

Фуко почувствовал себя, как он однажды выразился, кем-то вроде Сада в Шарантоне: инсценировка подрывных пьес в сумасшедшем доме, после которой заключенные восстают против самого господина56.

Фуко принял простое решение. Он стал проводить как можно меньше времени в университетском городке, сконцентрировавшись на своих изысканиях и чтении в Национальной библиотеке57.

***

Его размышления приняли иной поворот. Отойдя от методологических проблем, к которым он обращался в “Археологии знания”, он посвятил ряд лекций в Венсене “Дискурсу сексуальности”, возвратившись к одной из сфер “опыта-предела”, изучением которых он обещал заняться в своем предисловии к “Истории безумия в классическую эпоху”. Ухватившись за путеводную нить “великого ницшеанского поиска”, в Венсене он посвятил Ницше целый курс, вошедший впоследствии в его единственное значительное эссе о любимом философе — “Ницше, генеалогия, история”58.

“Тело”, — утверждал он, — “это место Herkunft’а”, термин Ницше для обозначения происхождения — место, в котором укоренены и воля, и чувство, и мысль. Но в описании Фуко это также место смутных обид, тяжелых мучений и неопределенных инстинктов. Тело было чем-то вроде необычной карты прошлых событий, нанесенной на плоть. Трудные для понимания без посторонней помощи, следы этих событий становились осязаемыми в неразберихе противоречивых симпатий и антипатий, достоинств и недостатков, удовольствий и страданий. Однако даже здесь тело представляло собой запутанную картину, подобную полю битвы, окутанному дымом. В сущности, задача ницшеанского историка заключалась в том, чтобы внимательно рассмотреть это поле битвы и увидеть игру всех материальных сил, даже самых незначительных. Такое исследование, предполагал Фуко, было осуществимым на самом деле, но только при использовании “чего-то вроде разъединяющего взгляда, способного разъять самое себя”. Такой взгляд предъявил бы “тело, все пропечатанное историей, и историю, разрушающую тело”59.

В изменившейся после Мая 1968 года обстановке наблюдавший насильственные “жертвоприношения” студенческого движения в Тунисе и смело сражавшийся в Венсене Фуко словно посчитал более невозможным исследовать место тела в политике и истории, попытавшись осмыслить его шрамы, изменив конфигурацию противоречивых желаний и слабостей.

“Сущность радикального бытия является физической; сущность радикального бытия — это сама радикальность существования”60, — как он однажды выразился.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Тюрьме на севере нью йорка
Блокированных полицией
Интервью взяли именно у дефера информации тюрьмам”
Во время демонстрации правительство пошло на уступки оно создало комиссию для изучения условий
Просто в изменении сознания