<<<     ΛΛΛ     >>>   

“Именно об этом я думаю каждый день”, — пишет он в цитируемом Фуко пассаже. “Жить так же трудно, как и умирать”104.

Быть может, самым поразительным аспектом в комментарии Фуко является то значение, которое он придает этому желанию умереть. Письма Г.М., хотя и были “рождены в одиночестве” и завершились с его смертью, должны рассматриваться, по Фуко, в сущности, как политический документ, отражающий “новый жанр политической рефлексии, которая стремится стереть традиционные различия между публичным и частным, сексуальным и социальным, между требованиями коллектива и стилем личной жизни”. И хотя кто-то может сказать, что стиль личной жизни, имеющий своим итогом самоубийством, — это не лучший стиль жизни для кандидата на участие в будущей революции, Фуко с этим решительно не согласен105.

Он утверждает, что “зачастую между постоянным искушением совершить самоубийство и рождением определенной формы политического сознания пролегает тонкая грань”106.

Таким образом, Фуко дополнял героический образ тунисских студентов, бесстрашно столкнувшихся с “возможностью абсолютного жертвоприношения”, куда более странным и мрачным образом политической борьбы — смертельной схваткой, происходящей в душе. Как будто акт суицида в определенной ситуации безысходности, если правильно его понять, может дать в некотором роде, как выразился Фуко в своем эссе о Ницше, “тело, все пропечатанное историей”, а применяя насилие к самому себе — “историю, разрушающую тело”107.

***

“ГИТ была своего рода экспериментом в мысли”, — вспоминал Жиль Делез в интервью после смерти Фуко. “Мишель всегда рассматривал мыслительный процесс как эксперимент; в этом он следовал Ницше. В данном случае суть состояла не в том, чтобы провести эксперимент с тюрьмой, а в том, чтобы постичь тюрьму как место, где существует определенный опыт, которым живут заключенные, опыт, который интеллектуалы — или, по крайней мере, интеллектуалы в понимании Фуко — должны были помыслить”108.

Тот факт, что в те годы Делез был обречен стать ближайшим философским соратником Фуко, может показаться всего лишь совпадением: если и существовал французский мыслитель его поколения, который осознал значение выдающегося гения Фуко, включая его интерес к самоубийству и смерти, то им был Делез.

Делез родился в 1925 году. Он изучал философию в Сорбонне, защитил в 1948 году дипломную работу по философии. Как и Фуко, он на всю жизнь сохранил юношеское увлечение Арто и отвращение к Сартру-автору работы “Экзистенциализм — это гуманизм”. В отличие от Фуко (и большинства других студентов его поколения), он никогда не был членом Коммунистической партии; интерес к Хайдеггеру был у него преходящим, хотя косвенно — через Мориса Бланшо — он и впитал многие его основные идеи109.

Презирая традиционное внимание французов к немецкой мысли в эти годы, Делез вместо этого накапливал уникальные знания в англо-американской литературе и философии. Его первая книга — “Эмпиризм и субъективность” — была посвящена Давиду Юму, чья скептическая критика самости и целостности сознания стала одной из посылок мысли Фуко. “Дух — это нечто вроде театра”, — написал Юм. Развитием именно этого образа серьезно будет заниматься Делез. “В духе нет простоты в любой данный момент и нет тождества в различные моменты”, а только “бесконечное течение и движение”, постоянное изменение, в котором “выступают друг за другом различные восприятия; они проходят, возвращаются, исчезают и смешиваются друг с другом в бесконечно разнообразных положениях и сочетаниях”110.

Эту картину непрерывного потока Делез вновь и вновь повторял и детально разрабатывал в начале шестидесятых в целом ряде блещущих оригинальностью исторических исследований о Канте, Спинозе, философе жизни Анри Бергсоне, об эротическом писателе Леопольде фон Захер-Мазохе, о Марселе Прусте и, прежде всего, о Фридрихе Ницше — авторе, изменившем его жизнь111.

“Долгое время я “занимался” историей философии”, — однажды пояснил Делез. “Ницше, которого я прочел довольно поздно, повлиял на меня больше всех... Он наделяет вас извращенной склонностью (которой ни Маркс, ни Фрейд наделены не были...): склонностью говорить от своего имени, говорить при помощи аффектов, энергии, опыта, эксперимента. Говорить от своего имени чрезвычайно любопытно, поскольку это вовсе не означает того, что кто-то присваивает определенную самость как “Я”, личность или субъект. Напротив, индивид на самом деле получает имя собственное только при сильнейшей деперсонализации, когда он открывается множествам, проходящим с ног до головы, энергиям, протекающим через него”, безудержно изучая “бесконечно разнообразные положения и сочетания”112.

Когда Фуко прочел работу Делеза “Ницше и философия”, он, конечно, был поражен близостью их философских интересов. Немного спустя он попытался позвать Делеза работать в Клермон-Ферране. И хотя он потерпел неудачу в этом предприятии (как и шесть лет спустя, когда он вновь попытался пригласить Делеза на работу, на сей раз в Венсен), они встретились и стали верными друзьями. “Дело было не в простом (взаимо)понимании или интеллектуальной гармонии, а в напряжении, резонансе, музыкальном созвучии”113, — позднее вспоминал Делез.

Вместе они прощупывали в своих сочинениях пределы разума, проявляя склонность к “текучей аморфности”, подыскивая верные слова, чтобы спровоцировать “ирреальность, сообщаемую через язык знанию и личностям”. После 1962 года оба они пристально следили за работой друг друга, тщательно прочитывая каждую новую книгу, комментируя ее, находя в ней вызов и толчок копать все глубже и глубже, прилагая совместные усилия для того, чтобы “разрушить общезначимый смысл как приписывание фиксированного тождества”114, как выразился Делез.

После событий Мая 1968 года философский и политический союз между ними укрепился. “Май 1968 года был манифестацией, прорывом становления в чистом виде”, — скажет позднее Делез. “Именно это Ницше называл Несвоевременным”115.

Захваченного студенческим движением Делеза, как и Фуко, приглашали стать во главе новых групп, экспериментировавших с “аморфной текучестью”. Он начал долгое и плодотворное сотрудничество с психоаналитиком Гваттари, неомарксистом и воинствующим критиком фрейдизма; вместе с Гваттари и Фуко он участвовал в гошистском исследовательском центре, занимавшемся исследованиями урбанизма; он участвовал в работе ГИТ и поддерживал прямое действие маоистских активистов; он выступал в защиту новых стилей жизни, возникавших в контркультурной среде, — от употребления наркотиков в коммунах до первых проявлений французского освободительного гей-движения116.

Когда Фуко перешел в Коллеж де Франс, Делез получил его место в Венсене — и его роль оракула крайне левых. “С пристальным взглядом канатоходца”, — вспоминал один из ветеранов тех безрассудных дней, — “Делез еженедельно сталкивался со слушателями, набивавшимися в аудиторию, где он выступал, до такой степени, что она становилась похожей на турецкую баню” от удушающего дыма сигарет. “Лихорадочный, возбужденный и всегда терпимый, он излагал свои мысли в форме какого-то сумасшедшего пения”. Перескакивая с одной темы на другую — “со Спинозы на современную музыку, с китайской металлургии на пение птиц, с лингвистики на войны между бандами”, он стремился, как он однажды сказал на своем семинаре, “подготовить материал к использованию, мыслить немыслимое”117.

Как это ни странно, сам Делез — и в этом заключается его радикальное отличие от Фуко — проявлял небольшой интерес к практическому осуществлению тех смелых и опасных вещей, о которых он так ярко рассказывал в своих лекциях и сочинениях. Женатый, с двумя детьми, внешне он вел жизнь обычного французского профессора. Самым ярким проявлением его эксцентричности были ногти: он отращивал их и не стриг, как он однажды объяснил, потому, что ему не хватало “обычной защиты для подушечек пальцев”: он не мог “прикоснуться к предмету, особенно к ткани, кончиками пальцев, не испытав острой боли”. Несмотря на свое восхищение кочевниками (он считал себя мыслителем-“номадом”), он редко путешествовал. Как и в случае с Юмом, явное несоответствие смелости убеждений и умеренного спокойствия его личного существования вызывало ожесточенную критику. “Если я не двигаюсь, если я не путешествую, это значит, что я, как и все остальные, совершил путешествие, оставаясь неподвижным”, — однажды ответил Делез. “В чем разница между мною и гомосексуалистами, алкоголиками или наркоманами, если я для себя достигаю того же эффекта иными средствами?”118

Быть может, наиболее важным из этих “иных средств” был его все более и более непринужденный подход к письму: после 1968 года стиль Делеза стал безумнее, чем когда-либо, достигнув нового уровня блестящего “ирреализма” в “Логике смысла”, изданной в 1969 году. Возможно, это величайшая работа Делеза, сумма всего, что он узнал к тому времени, и начало его приключений в “стране чудес”. Несмотря на серьезность названия, “Логика смысла” не была обычным трактатом: вдохновленная книгами Льюиса Кэрролла об “Алисе”, она скорее является последовательностью мысленных экспериментов, в ходе которых философия исчезает в кроличьей норе, становясь одновременно (подобно Алисе) и больше и меньше. Отказываясь от старых требований логической строгости и систематического доказательства справедливости утверждений, философия волшебным образом превращалась в подвижную армию метафор. Вслед за Алисой Делез надеялся обрести голос “мятежного становления”, показывая, что производство “смыла” было, как это ни парадоксально, функцией “нонсенса” и что новые идеи вырастали из “фантазмов” и разложившихся тел. При тщательном определении всех своих ключевых терминов Делез повергал читателя в недоумение, расшатывая сознание и вызывая дрожь, отслеживая замысловатые и сбивающие с толку зигзаги творческого открытия — образ “великого, внутреннего лабиринта”, как восхищенно подытожил книгу Делеза Фуко119.

Но общей у Фуко и Делеза была не только ницшеанская страсть к лабиринтам. Во внутреннем ядре лабиринта языка оба философа (как и Бланшо до них) находят смерть — “событие событий”, как пояснил Фуко делезовское понятие120.

Повторение “воли к ничто” (которую Фрейд называл “инстинктом смерти”) — это “не просто воля к власти, степень воли к власти”, — провозгласил Делез в своей книге “Ницше и философия”, — “но ratio cognoscendi воли к власти вообще” — единственный способ, которым мы, современные люди, можем прийти к пониманию воли к власти как таковой. Под воздействием цивилизации воля к власти ушла глубоко внутрь и обернулась против себя самой, породив в человеке “новую склонность: уничтожать себя”. Именно эта склонность, сформированная западным аскетизмом и возросшая в современном нигилизме, привела к “фокальной точке” — и главной загадке — делезовской “дионисийской философии”. Как может воля к власти, которая, по мнению Ницше, является жизненным порывом, преодолеть свою исторически сформировавшуюся склонность к самоуничтожению?121

По Делезу, решение было одновременно простым и парадоксальным. Чтобы вернуть свое здоровье, дионисиец должен эксплуатировать свою волю к ничто. Упражняясь в разрушении, он деятельно уничтожил бы самого себя, избавившись от того, что сковывало его власть, заново открыв господство незнакомых порывов. Самого Делеза особенно интересовали внезапное превращение боли в удовольствие, происходящее в мазохистском эротизме; освобожденные наркотиками и алкоголем галлюцинации (здесь он смаковал английского романиста Мальколма Лоури); хаос партизанской войны; психологическое разрушение при шизофрении; и — самое предельное — хорошо обдуманная встреча со смертью при самоубийстве122.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Большинство членов пролетарской левой студентов полиция
Заставить говорить эти до индивидуальные
Относиться к самому сознанию как к полю битвы
Полиции вышло наружу в нантере демонстрации товарищи
94 о значении аттики см движением взглядах