<<<     ΛΛΛ     >>>   

Теперь я перехожу к этому принципу. Мало ознакомиться с фактом, надо показать, почему кальвинизм не может не воспитывать любовь к науке. Не удивляйтесь, когда я скажу, что кальвинистская догма о предопределении была тогда сильнейшим мотивом к культивированию науки в самом высоком смысле. Чтобы избежать недоразумений, позвольте мне, прежде всего, объяснить, что означает здесь термин «наука».

Я говорю о науке в целом, а не о том, что вы зовете «науками» или, как говорят французы «sciences exactes» («Точные науки»). Особенно я не согласен с тем, что чистый эмпиризм сам по себе — совершенная наука. Самое мельчайшее микроскопическое исследование и самое дальнее телескопическое есть не что иное, как усиленное прибором восприятие. Оно трансформируется в науку, когда в отдельных явлениях, воспринятых эмпирически, мы обнаруживаем всеобщий закон и постигаем мысль, управляющую многообразием явлений3*. Так возникают отдельные науки; но даже в них человеческий разум не может найти успокоения. То, что исследуют несколько наук, надо собрать воедино и подчинить одному принципу посредством теории или гипотезы; наконец, на сцену выходит королева наук систематика, чтобы соткать из всевозможных результатов одно органическое целое. Я знаю, что крылатое слово Раймонда Дюбуа «Ignorabimus» ([Мы] не узнаем) использовали многие, имея в виду, что невозможно утолить нашу жажду науки в высшем смысле, и что, опустив завесу перед основой и глубинами жизни, агностицизм довольствуется изучением отдельных явлений; но не так давно человеческий разум начал мстить этому духовному вандализму. Вопрос о происхождении, взаимосвязи и судьбе всего сущего нельзя отложить в сторону; и «veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил»), с которым теория эволюции заняла господствующее положение во всех кругах, враждебных Слову Божиему, особенно среди наших естествоиспытателей, убедительно доказывает, как необходимо нам единство воззрения.

Каким образом сможем мы показать, что любовь к науке в этом высоком смысле, то есть к единому постижению мира, обеспечивается нашей кальвинистской верой в Божие предопределение? Если вы хотите понять это, вы должны обратиться от предопределения к Божиим установлениям как таковым. Это — не вопрос выбора, а долг, неизбежность. Вера в предопределение — не что иное, как проникновение Божиего установления в вашу собственную жизнь; или, если предпочитаете, ваша решимость применить суверенность предуставляющей воли Божией к вашему собственному существованию. Это значит, что мы не просто говорим какие-то слова, а хотим через свое исповедание находиться в определенном отношении и к этой жизни, и к будущей. Так мы доказываем искренность и твердость в том, что говорим о единстве Божией воли и определенности Его действий. Это требует большого мужества, потому что навлекает на нас подозрение в гордыне. Но если вы обращаетесь к Божиим установлениям, то предопределение означает, что существование и движение мироздания повинуются закону и порядку, а не капризу и случаю; и в природе, и в истории исполняет свои замыслы твердая воля. Не правда ли, это предписывает разуму нерушимую концепцию всеохватного единства и велит принять единый принцип, посредством которого все управляется? Он принуждает нас признать нечто всеобщее, сокрытое и в то же время выраженное в конкретном. Более того, мы полагаем, что во всем должна быть стабильность и всем должна управлять регулярность. Таким образом, вы осознаете, что мироздание — не груда камней, произвольно сваленных вместе, но монументальное строение, воздвигнутое в строго выдержанном стиле. Откажитесь от этой точки зрения, и в каждый конкретный миг вы не будете знать, что должно произойти, какой ход могут принять события, что готовит новое утро и новый день для вас, вашей семьи, вашей страны и всего мира. Главное место займет капризная воля человека. Каждый человек может выбирать определенный образ действий в каждый момент, но он может выбирать и противоположный образ действий. Согласитесь, тогда вы не могли бы ни на что рассчитывать. Нет ни связи, ни развития, ни преемственности; словом, не история, а хроника. Скажите, что станет с наукой? Вы еще сможете говорить об исследовании природы, но исследовать человеческую жизнь вам никак не удастся. Ничего кроме голых фактов нельзя будет подтвердить исторически; взаимосвязи и замысел исчезнут из истории. Другими словами, история умрет.

Я вовсе не предлагаю обсуждать сейчас вопрос о свободной воле. У нас на это нет времени. Но самые основательные науки почти единодушно решили в пользу кальвинизма, когда речь идет о противостоянии между единством и стабильностью Божиих установлений, которые провозглашает кальвинизм, и поверхностностью и нечеткостью, которые предпочитают арминиане. Системы крупных современных философов, почти до единой, провозглашают единство и стабильность. «История цивилизации в Англии» Бокля доказала твердый порядок человеческой жизни с удивительной, почти математической силой. Ломброзо и вся его школа криминалистики двигаются в этом отношении по кальвинистским рельсам. Самая последняя гипотеза о том, что законы наследственности и изменчивости, контролирующие всю организацию природы, действуют и в сфере человеческой жизни, стала «символом веры» всех эволюционистов. Я временно воздерживаюсь от критики этих философских систем и натурфилософских гипотез, но по крайней мере они доказывают, что все развитие науки в наш век предполагает мир, который нельзя считать игрушкой каприза и случая. Он развивается на основе одного принципа, согласно твердому порядку, нацеленному на реализацию одного установленного плана. Это положение диаметрально противоположно арминианству и полностью согласуется с кальвинистской верой в то, что есть одна Высшая воля, причина всего сущего, подчиняющая все определенным установлениям и направляющая все в соответствии с предустановленным планом. Кальвинисты никогда не считали, что мир замыслен Богом как агрегат свободно соединенных частей, но всегда утверждали, что замысел этот образует единую органическую программу, относящуюся ко всему тварному мирозданию и всей истории. Божии установления для кальвиниста — основа и источник естественных законов. Точно так же он видит в них твердое основание и несомненный источник всякого нравственного и духовного закона; причем и естественные, и духовные законы образуют вместе единый высший порядок, который существует по заповеди Божией и посредством которого Божий совет осуществляет Свой вечный и всеохватный замысел.

Вера в такое единство, стабильность и порядок, относящиеся к личности как предопределение, или к мирозданию — как установление Божие, разбудила, словно колокол, любовь к науке. Без глубокого убеждения в таком единстве, такой стабильности и таком порядке наука не способна пойти дальше чистых предположений. Только вера в органическую взаимосвязанность вселенной дает возможность науке подняться от эмпирических исследований отдельных явлений к чему-то общему, от общего — к закону, управляющему этим общим, а от этого закона — к принципу, доминирующему над всем. Данные, абсолютно необходимые для каждой науки, могут появиться лишь при этом предположении. Вспомните, что в те дни, когда кальвинизм расчищал себе дорогу, шаткое полупелагианство настолько притупило убежденность в единстве, стабильности и порядке, что даже Фома Аквинский в немалой мере утратил свое влияние, а скоттисты, мистики и эпикурейцы наперебой пытались сбить человеческий разум с его устойчивого пути. Нетрудно понять, какой совершенно новый импульс научным исследованиям дал новорожденный кальвинизм, когда одним могучим движением образовал порядок из хаоса, обуздав дисциплиной духовную распущенность, положив конец колебаниям между различными мнениями и вместо зыбкого тумана явил нам картину горного потока, несущегося по упорядоченному руслу к океану.

Из-за своей приверженности божественным установлениям кальвинизм выдержал много яростных битв. Снова и снова казалось, что он вот-вот исчезнет. Его поносили, на него клеветали, а когда он отказался исключить из Божиего замысла даже наши греховные дела, поскольку без них план всемирного порядка опять бы рассыпался на части, оппоненты обвинили нас в том, что мы приписываем Богу сотворение греха. Они не ведали, что творили. Через злую и добрую славу кальвинизм прочно утвердил свое исповедание. Он не позволил себе, убоявшись насмешки и презрения, отказаться от твердой убежденности в том, что вся наша жизнь охвачена единством, прочностью и порядком, которые установил Сам Бог. Вот почему ему так нужны единство понимания, твердость знаний, порядок в мировоззрении. Потребность эту испытывали даже самые обычные люди, и она пробудила ту жажду знания, которую нигде не утоляли лучше, чем в кальвинистских странах. Этим объясняется и то, почему в сочинениях того времени вы встретите такую твердую определенность, такую энергию мысли, такой всеобъемлющий взгляд на жизнь. Я даже рискну сказать, что в мемуарах знатных женщин и переписке необразованных людей проявляется то единство мировоззрения, которое наложило на все их бытие какой-то научный отпечаток. Тесно связано с этим и то, что они никогда не исповедовали так называемого примата воли. В практической жизни они стремились обуздать свое сознание и руководящую роль доверяли не юмору или прихоти, не фантазии или случаю, а только величию высшего принципа, в котором они видели объяснение своего существования и которому посвящали всю свою жизнь.

Теперь от первого пункта, то есть от любви кальвинизма к науке, перейду ко второму, гласящему, что кальвинизм восстановил для науки сферу ее влияния. Наука о космосе возникла в греко-римском мире; в средние века внимание к космосу ослабело, чтобы мы думали только о будущей жизни, и лишь один кальвинизм, не теряя из виду духовного, воскресил естественные науки. Если бы нас заставили выбирать между прекрасным космическим вкусом Греции с ее слепотой к вечному и средними веками с их мистической любовью к Христу и слепотой к миру, то, конечно, каждое дитя Божие на своем смертном одре скорее потянулось бы к Бернару Клервоскому и Фоме Аквинскому, чем к Гераклиту и Аристотелю. Пилигрим, странствующий по миру, не заботясь о его сохранении и судьбе, кажется нам более идеальной личностью, чем грек, который поклоняется Афродите или Дионису, льстит самому себе в поклонении героям, унижает свое достоинство с блудницами и в конце концов опускается ниже животных в содомии.

Поймите меня правильно, я ни в коей мере не возвышаю классический мир, чтобы как-то умалить свет небесный, сияющий сквозь мглу средних веков; и все-таки утверждаю, что один Аристотель знал больше о мире, чем все отцы Церкви, вместе взятые; что под господством ислама наука процветала больше, чем в кафедральных и монастырских школах Европы; что повторное обретение произведений Аристотеля было первым толчком к обновленному, хотя и довольно ущербному, изучению природы; и, наконец, что только кальвинизм благодаря своему доминирующему принципу, который постоянно побуждает нас возвращаться от креста к творению, и, в не меньшей степени, своей доктриной об общей благодати, снова открывает для науки просторы мироздания, теперь уже озаренные Солнцем Праведности, в Котором, согласно Писанию, сокрыты все сокровища премудрости. Сделаем паузу, чтобы рассмотреть, во-первых, этот общий принцип кальвинизма, а потом — и догму об «общей благодати».

Все согласятся, что христианская вера по сути своей — сотериологическая. «Что мне делать, чтобы спастись?» — спрашивает прежде всего пытливый исследователь. Этот вопрос немыслим для тех, кто отказывается видеть время в свете вечности и привык думать об этой земле, не связывая ее органически и нравственно с будущей жизнью. Везде, где появляются два элемента, в данном случае — грешник и святой, временное и вечное, земная и небесная жизнь — есть опасность потерять из виду их взаимосвязь и неверно их истолковать в силу заблуждения или односторонности. Христианский мир, надо признать, не избежал этой ошибки. Дуалистическая концепция возрождения привела к разрыву между «порядком природы» и «порядком благодати». Слишком напряженно созерцая небеса, люди гнушались миром Божиего творения. Из-за пламенной любви к вечному, они пренебрегали земными обязанностями, пренебрегали и заботой о теле, заботясь только о душе. И эта односторонняя, негармоничная концепция привела не одну секту к мистическому поклонению одному Христу без Бога Отца, Творца неба и земли. Христа воспринимали исключительно как Спасителя, предав забвению Его космологическое значение.

Этот дуализм, однако, никоим образом не коренится в Писании. Иоанн Богослов прежде всего говорит нам, что Христос — вечное Слово, Которым все сотворено, и Которое есть жизнь человеков. Павел тоже свидетельствует, что все сотворено Христом и держится Им; а дело искупления не ограничено спасением отдельных грешников, но распространяется на весь мир и на органическое воссоединение всего, что на небе и на земле, под Христом как исконным Главой. Сам Христос говорит не только о возрождении земли, но и о возрождении всего мира (Мф. 19:28). Павел говорит: «Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего». Когда Иоанн на Патмосе слушал песнопения херувимов и искупленных, всю честь, хвалу и благодарение они воздавали Богу, Который сотворил небо и землю. Апокалипсис возвращается к отправной точке Писания: «В начале сотворил Бог небо и землю». Согласно с этим, конечный исход, предсказанный в Св. Писании, — это не только духовное бытие спасенных душ, но и восстановление всего космоса, когда Бог будет все во всем под новым небом на новой земле. Это широкое, всеохватное, мирообъемлющее значение Евангелия вновь осознал Кальвин не в результате диалектических выкладок, а потому, что чувство Божиего величия пропитало всю его жизнь.

Конечно, наше спасение очень важно, но его не сравнить с весомостью Божией славы. Бог открыл Свое величие в Своем великолепном творении, оно — Его создание. Когда творение запятнал грех, открылся путь к еще более славному откровению о его восстановлении. И все же это восстановление есть и будет спасением того, что было изначально сотворено. Это теодицея изначального создания нашего Бога. И люди, и ангелы воспевают посредничество Христа, но цель этой хвалы — прославить Отца; и как ни велико сияние Христова царства, Он в конце концов отдаст его Отцу и Богу. Он — наш Ходатай перед Отцом, но приближается час, когда Его молитва за нас прекратится, ибо мы узнаем в тот день, что Отец нас любит. Тем самым кальвинизм раз и навсегда положил конец презрению к миру, пренебрежению временным, недооценке космического. Космическая жизнь обрела значение не за счет вечного, но потому, что она создана Богом и являет нам Божии атрибуты.

Чтобы убедить вас в этом, достаточно двух фактов. Во время ужасной чумы, которая некогда опустошила Милан, героическая любовь кардинала Борромео4* ярко сияла в том мужестве, с каким он служил умирающим; но когда в XVI столетии чума поразила Женеву, Кальвин действовал лучше и мудрее, ибо он не только постоянно заботился о духовных нуждах больных, но и принял для того времени непревзойденные гигиенические меры, посредством которых чуму удалось остановить. Второе событие, на которое я обращаю ваше внимание, не менее знаменательно. Кальвинистский проповедник Петр Планций5* из Амстердама был красноречивым оратором, неутомимым работником, первым в церковной борьбе своих дней, но, кроме того, он был истинным оракулом для судовладельцев и капитанов благодаря своим географическим познаниям. Линии долготы и широты соответствовали, по его мнению, широте и глубине любви Христовой. Он видел перед собой два деяния Божии — одно в творении, другое — в Христе, и в обоих он поклонялся тому величию Божиему, которое восхитило его душу. В этом свете заслуживает внимания то, что наши лучшие кальвинистские исповедания говорят о двух средствах, благодаря которым мы познаем Бога — Писании и Природе. Еще знаменательней то, что Кальвин не просто рассматривал природу как вспомогательное средство, как это делали многие теологи. Он сравнивал Писание с очками, помогающими нам прочитать божественные мысли, начертанные Божией рукой в книге Природы, которые стерло грехопадение. Так исчезает весьма неприятная возможность того, что тот, кто занимается природой, станет тратить способности на суетные и праздные цели.

Тогда и поняли, что во имя Бога не следует отвращать внимание от жизни природы и творения. Исследования тела вернули себе достойное положение подле исследований души; общественную организацию человечества на земле стали снова считать столь же достойной науки, как и общение святых, пребывающих на небе. Объясняет это и тесную связь между кальвинизмом и гуманизмом. В той степени, в какой гуманизм стремится подменить вечную жизнь жизнью в этом мире, каждый кальвинист будет ему противостоять. Но в той степени, в какой гуманист довольствуется надлежащим изучением мирской жизни, кальвинист будет ему союзником.

Теперь мы рассмотрим догму об «общей благодати», естественное следствие общего принципа, уже представленного вам, но в приложении ко греху, понимаемому как испорченность нашей природы. Грех ставит перед нами загадку, которая сама по себе неразрешима. Если вы рассматриваете грех как смертельный яд, как вражду против Бога, ведущую к вечному осуждению, и представляете, что грешник совершенно неспособен к чему-либо доброму, склонен ко всякому злу, и по этой причине может спастись, только если Бог возродит его сердце, то покажется, что все неверующие и невозрожденные — злые, неприятные люди. В жизни мы видим иное. У неверующего мира много достоинств. Древняя языческая цивилизация передала нам истинные сокровища. У Платона есть на редкость увлекательные страницы. Цицерон своим благородным тоном возбуждает в вас высокие чувства. Если вы посмотрите вокруг, вы увидите, что труды откровенных язычников принесли вам немало пользы и радости. В словах и действиях неверующих нас восхищает не только искра гения и блеск таланта, но и просто их добрый нрав, рвение, преданность, любовь, верность, чувство чести. Мало того, трудно скрыть, что часто нам хочется, чтобы некоторые верующие были бы более приятными людьми. Кто из нас не бывал смущен «добродетелями язычников»?

Словом, догма о всеобщей греховности не всегда согласуется с жизненным опытом. Однако если вы кинетесь в другую сторону и будете исходить только из опыта, всем вашим христианским убеждениям — конец; ведь вы сочтете род человеческий добрым и безгрешным. Злодеи окажутся просто нравственно больными, которых не за что наказывать, их возрождение для честной жизни будет совершенно излишним; а Божия благодать станет для вас чем-то вроде ненужного лекарства. Правда, некоторые выходят из щекотливого положения, называя добродетели неверующих «блестящими пороками», и в то же время вменяя грехи верующих ветхому Адаму, но при этом вы сами чувствуете, что это — несерьезная уловка.

Рим пытался найти выход в известном учении о pura naturalia (чисто природные явления). Католики считают, что есть две сферы жизни — земная, или чисто человеческая здесь, внизу; и небесная, которая выше человеческой и приносит небесные радости созерцания Бога. Согласно этой теории, Бог приготовил Адама для обеих сфер — для обычной природной жизни, которую Он даровал ему, и для сверхъестественной, через сверхъестественный дар первородной праведности. Таким образом, Адам был одарен и для естественной, и для небесной жизни. Когда он пал, он утратил вторую, но не первую; его природные дарования для земной жизни остались почти нетронутыми. Правда, человеческая природа ослабла, но все же сохранила свою целостность. Природные дарования Адама сохранились у него и после грехопадения. Это объясняет католикам, почему падшие люди блистают в естественном порядке жизни. Как видите, эта система стремится примирить догму о грехопадении с реальным положением вещей, и на этой примечательной антропологии основан весь католицизм. Ошибки тут только две: с одной стороны, система лишена глубокой библейской концепции греха; с другой стороны, она недооценивает человеческую природу. Это — ложный дуализм, о котором я говорил в предыдущей лекции. Мир в полной мере наслаждается карнавалом, но после него, чтобы спасти идеал, на недолгое время возносится в высшие сферы. По этой причине клир, разрывая земные узы посредством целибата, ставится выше мирян; а монах, отворачивающийся от земного имущества и жертвующий своей личной волей, стоит выше клира. А самого высшего совершенства достигает столпник, который просто отделяет себя от земли, или кающийся молчальник, который замуровывает себя в пещере и вообще не произносит ни слова. Горизонтально, если мне позволят так выразиться, та же мысль воплощена в разделении между священным и мирским. Все, что не одобряет и не опекает Церковь, считается низким, и экзорцизм во время крещения свидетельствует о том, что телесное действительно считается «поганым». Очевидно, такие взгляды не способствуют изучению земных вещей. Тех, кто под таким знаменем хранит святилище совершенства, может привлечь только изучение и созерцание небесных вещей.

Такому учению о нравственном состоянии падшего человека противостоит кальвинизм, который, с одной стороны, принял учение о грехе в самом абсолютном смысле, а с другой стороны, объяснил добро в падшем человеке догмой об общей благодати. Согласно кальвинизму и в полном соответствии с Св. Писанием, грех, предоставленный самому себе, сразу привел бы к полному вырождению человеческого рода; это можно заключить из того, что было перед потопом. Но Бог остановил разрастание греха, чтобы помешать полному уничтожению Своего божественного творения. Он вмешался в жизнь человека, в жизнь всего человечества и в жизнь самой природы Своей общей благодатью. Эта благодать не убивает стержень греха и не спасает для вечной жизни, а приостанавливает полную поглощенность грехом, подобно тому, как мы, люди, обуздываем диких зверей. Человек может помешать зверю, который его растерзал бы, поместив его за ограду; подчинив его своей воле, то есть укротив его; и, наконец, одомашнив дикое животное, подобно тому как это произошло с собакой и кошкой. Точно так же Бог Своей «общей благодатью» сдерживает действие греха в человеке, частично разрушая силу греха, частично укрощая злой дух человека, частично приручая его народ и семью. Благодаря общей благодати невозрожденный грешник может привлекать и притягивать нас тем, что в нем достойно любви, так же, как и наши домашние животные. Тем не менее природа греха остается такой же гибельной, как раньше. Вот вам пример: когда кошку приносят в лес, она через два поколения снова становится дикой. Такой опыт ставят и с людьми сейчас в Армении и на Кубе. Тот, кто читает описание убийств в Варфоломеевскую ночь, может приписать эти ужасы низкому уровню тогдашней культуры. Да посмотрите же! В нашем столетии их превзошел геноцид в Армении. Тот, кто прочтет, что делали когда-то испанцы в Нидерландах с беззащитными людьми, а потом услышит, что творится сейчас на Кубе, поневоле признает, что позор XVI века повторился в XIX. Там, где зло не выходит на поверхность или не проявляет себя во всей своей мерзости, мы обязаны этим не тому, что наша природа не так уж глубоко испорчена, а тому, что Бог Своей «общей благодатью» препятствует тому, чтобы разгорался тлеющий огонь. Если вы спросите, как же возможно, чтобы обузданное зло породило что-то приятное и даже хорошее, посмотрите на обычный паром. Течение стремительно понесло бы его по реке и он утонул бы, но, привязанный цепью, он безопасно достигает противоположного берега, хотя толкает его вперед та же самая сила, которая могла бы уничтожить. Точно так же Бог сдерживает зло и производит из него добро. Мы, кальвинисты, неустанно обвиняем нашу грешную природу, но хвалим и благодарим Бога за то, что Он дает нам возможность жить вместе в хорошо организованном обществе, удерживая нас от ужасных грехов. Более того, мы благодарим Его за то, что Он дает проявиться всем талантам, скрытым в нашем роде, упорядоченно развивая историю человечества и той же самой благодатью обеспечивая Своей Церкви место на земле.

Это исповедание тем не менее ставит христианина в совсем иное положение по отношению к жизни. Не только Церковь, но и мир принадлежит Богу. В них обоих нам надлежит исследовать мастерство Высшего Строителя и Создателя.

Ищущий Бога кальвинист ни на минуту не подумает ограничить себя теологией и созерцанием, оставляя неверующим другие науки. Он должен познать Бога во всех Его делах и знает, что призван охватить всей силой разума и земное, и небесное, обращая взор и на порядок творения, и на «общую благодать» Бога, перед Которым он преклоняется, видя Его и в природе со всеми ее чудесами, и в созданиях рук человеческих, и в жизни людей, в жизни общества, в истории человечества. Теперь вам понятно, как догма «общей благодати» сразу сняла запреты, наложенные на мирскую жизнь, понимая, конечно, всю опасность односторонней любви к мирским знаниям.

Понятно и то, что именно «общая благодать» произвела в Древней Греции и Риме сокровища философии, искусства и правосудия, которые зажгли в нас любовь к изучению классики, с тем, чтобы обновить столь блестящее наследие. Прежде не понимали, что история человечества — не столько назидательное зрелище жестоких страстей, сколько осмысленный процесс, в центре которого — Крест. В этом процессе у каждой нации — своя особая задача, знание о которой может быть источником благословения для каждого народа. Стало понятным, что разумным, думающим людям стоит заняться наукой о политике и национальной экономике. Более того, люди ощутили, что и в жизни природы, и в самой человеческой жизни все достойно исследования, которое может пролить новый свет на славу всего миропорядка в его видимых явлениях и невидимых действиях. Конечно, прогресс научных знаний часто приводил к гордыне и отчуждал сердца от Бога, но мы считаем, что благодаря славной догме об общей благодати среди кальвинистов самый серьезный исследователь никогда не переставал считать себя грешным перед Богом и приписывал только Божией милости свое понимание мира.

Доказав, что кальвинизм поощрял любовь к науке и восстановил ее сферу, позвольте мне показать, каким образом он защищал необходимую ей свободу. Свобода для подлинной науки — то же, что для нас воздух. Это не значит, что наука совершенно свободна и ничему не повинуется. Рыба на суше свободна погибнуть. Если она хочет свободно жить и развиваться, она должна находиться в воде и шевелить плавниками. Точно так же наука должна сохранять теснейшую связь с предметом исследования и строго повиноваться требованиям методологии. Только когда она тесно связана этими двойными узами, наука может свободно развиваться, ибо ее свобода — не во вседозволенности или беззаконии, а в отсутствии неестественных ограничений, неестественных потому, что они не укоренены в ее жизненном принципе. Чтобы полнее осознать позицию, которую занял Кальвин, мы должны освободиться от ложных представлений об университетской жизни в средние века. Государственных университетов тогда не было. Университеты были свободными корпорациями, и в этом смысле — прототипами многих университетов Америки. В те времена считали, что наука требует respublica litterarum, «сообщества ученых людей», которое должно жить собственным духовным капиталом или умереть от недостатка таланта и энергии. На свободу науки покушалось не государство. В течение веков человечеству были известны только две господствующие силы — государство и церковь. В этом взгляде на жизнь отражалась дихотомия души и тела. Церковь была душой, государство — телом. Третьей власти не знали. Центром Церкви был Папа, политическая жизнь находила единство в императоре. Стремление превратить этот дуализм в высшее единство породило яростную борьбу между короной и тиарой, о чем свидетельствовал конфликт между гибеллинами и гвельфами. Однако наука, третья власть, вклинилась между ними благодаря Ренессансу. Еще не закончилось XII столетие, когда появление университетов позволило ей существовать независимо от папы и императора.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Человек увязывает свою религию с теми событиями своей жизни
Контролирующие всю организацию природы
1 человека
Сразу же возвращается к человеческому сознанию