<<<     ΛΛΛ     >>>   

Теперь позвольте мне обратить ваше внимание на другое важное следствие того же самого принципа — на разнообразие деноминаций как неизбежный результат дифференциации [протестантских] церквей в соответствии с различным уровнем их чистоты. Если Церковь рассматривается как институт, независимый от верующих, в котором иерархическое священство распределяет сокровища благодати, вверенные ему, иерархия эта неизбежно сама распространяет себя на все народы и налагает один и тот же отпечаток на все формы церковной жизни. Если же Церковь — это община верующих, а церкви основаны союзом исповедующих веру и объединяются только конфедеративно, тогда различия климата и народа, исторического прошлого и манеры мышления оказывают немалое влияние, а это порождает многообразие в церковных делах. Это далеко идущие последствия, ведь они отменяют абсолютность любой видимой церкви и помещают их рядом друг с другом. Они различаются по степени чистоты, но всегда остаются в той или иной мере проявлением святой вселенской Церкви Христовой, которая на Небесах.

Я не хочу сказать, что кальвинистские теологи знали о таких последствиях с самого начала. Им была ведома тяга к власти, да и помимо этого искушения они считали правильным и естественным судить о каждой церкви, исходя из своего собственного идеала. Но это ни в какой мере не умаляет огромного значения того, что, рассматривая свою церковь не как иерархию или институт, а как собрание верующих, они начинали в церковной жизни, как и в жизни государства и общества, не с принципа насилия, а с принципа свободы. В силу этого начального принципа не было никакой церковной власти выше власти местных церквей, не считая, конечно, тех институтов, которые сами церкви могли образовать, объединившись в конфедерацию. Отсюда с необходимостью следует, что естественные и исторические различия между людьми врежутся, словно клин, в видимую жизнь земной Церкви. Национальные различия в нравах, в образе мыслей и чувств, различия в уровнях глубины их жизни неизбежно выражаются в том, что подчеркивается то одна, то другая сторона одной и той же истины. Отсюда проистекает многочисленность сект и деноминаций, на которые распалась внешняя церковная жизнь. У нас, к примеру, есть деноминации, которые в немалой степени отделились от насыщенного, глубинного и полного кальвинистского вероисповедания, а порой даже пылко противостоят не одной статье нашего вероисповедания; и все же все они обязаны своим происхождением глубоко укоренившейся оппозиции клерикализму и пониманию Церкви как «общины верных», то есть истине, в которой кальвинизм выразил свою основную концепцию. Хотя это неизбежно ведет к мирскому соперничеству и даже греховным ошибкам, все же, после опыта трех столетий, можно признать, что многообразие, нераздельно соединенное с основной идеей кальвинизма, благоприятней для роста и процветания религиозной жизни, чем насильственное однообразие, в котором другие искали главную опору. Следует ожидать более обильных плодов, если только принцип церковной свободы не выродится в безразличие, и никакая церковь, которая своим именем и исповеданием вздымает кальвинистское знамя, не пренебрежет святой миссией, то есть не перестанет представлять другим превосходство своих принципов.

И еще одно стоит обсудить в этой связи. Концепция Церкви как «общины верных» могла бы привести к мысли, что Церковь включает только верующих, но не их детей. Это совершенно не то, чему учит кальвинизм, и наше учение о крещении младенцев показывает как раз обратное. Верующие, которые собираются вместе, не разрывают тем самым естественных уз, связывающих их с потомством. Наоборот, они освящают эту связь, посредством крещения включают своих детей в общение своей церкви, где те и пребывают до тех пор, пока не станут сами исповедовать веру или не отделят себя от Церкви через неверие. Это — чрезвычайно важная кальвинистская догма о Завете; одна из главных статей нашего исповедания, показывающая, что воды Церкви не текут вне природного потока человеческой жизни; церковная жизнь должна идти нога в ногу с естественным воспроизводством человечества в сменяющих друг друга поколениях. Завет и Церковь нераздельны: Завет привязывает Церковь к роду, и Сам Бог запечатлевает связь между благодатной и природной жизнью. Конечно, нужна церковная дисциплина, чтобы предохранить чистоту Завета, ибо воздействие природы на благодать снижает церковную чистоту. Поэтому с кальвинистской точки зрения нельзя сказать, что национальная Церковь предназначена охватить всех обитателей данной страны. Национальная Церковь, т. е. Церковь, охватывающая только одну нацию, но нацию целиком, — языческая или, в лучшем случае, иудейская концепция. Церковь Христова — не национальная, а вселенская. Территория ее господства — не одно государство, а целый мир. Когда лютеранские реформаторы по настоянию правителей национализировали свои церкви, и кальвинистские церкви позволили себе уклониться на тот же самый путь, они не встали выше католического представления о всемирной Церкви, но, очевидно, опустились ниже его. К счастью, могу сказать, поскольку сам это видел, что и наш Дортский Синод, и ваша не менее почтенная Вестминстерская Ассамблея, вновь признали вселенский характер наших Реформатских Церквей и тем самым осудили всякое отклонение от единственно правильного принципа.

Обозначив таким образом природу Церкви и форму ее проявления, позвольте мне теперь привлечь ваше внимание к ее цели на земле. Я не буду сейчас говорить о разделении Церкви и государства, это естественным образом будет сделано в следующей лекции. Здесь я ограничусь рассмотрением миссии, порученной Церкви в ее странствии по миру. Эта цель не может быть человеческой или эгоистичной. Она состоит в том, чтобы приготовить верующего к небесам. Возрожденный младенец, умерший в колыбели, идет прямо на небо без всякой дальнейшей подготовки, и где бы Святой Дух ни возжег в душе свет вечной жизни, неотступность святых обеспечивает вечное спасение. Церковь и на земле существует только ради Бога. Возрождения достаточно для избранного человека, чтобы дать ему уверенность в его вечной судьбе, но его недостаточно, чтобы удовлетворить Божию славу в Его трудах среди людей. Для славы нашего Бога необходимо, чтобы за возрождением следовало обращение, и в это обращение Церковь должна внести свой вклад посредством проповеди Слова. В возрожденном человеке сияет искра, но лишь в обращенном она разгорается в пламя, и это пламя посылает свет от Церкви в мир, чтобы, согласно заповеди Господней, прославился наш Отец. И наше обращение, и наше освящение в добрых делах — только тогда становятся знаками праведности, которой требует Иисус, когда мы воспринимаем их не как гарантию нашего спасения, а, скорее, как возможность прославить Бога.

Далее, Церковь должна лелеять это пламя и поддерживать его свечение через общение святых и через таинства. Совокупное сияние мягкого света свечей может поразить нас лишь тогда, когда на одном подсвечнике их сотни; точно так же общение святых должно объединить множество огоньков, зажженных в каждом верующем. Они взаимно усиливают свое свечение, а Христос, шествуя среди семи светильников, очищает его так, что они ярко сияют. Словом, цель Церкви не в нас, а лишь в Боге и в славе Его имени.

Из этой же возвышенной цели возникает строго духовный культ, который кальвинизм пытался восстановить в служении Церкви. Даже фон Гартман, философ далекий от христианства, понял, что культ становится все более религиозным в той мере, в какой у него хватает мужества отказаться от внешней, показной пышности, и силы уйти от символизма, чтобы облечься в красоту высшего порядка — внутреннюю, духовную красоту поклоняющейся Богу души. Церковь, действующая на чувства, стремится ублажать человека посредством религии, и только чисто духовная кальвинистская служба нацелена на чистое поклонение Богу в духе и истине.

Та же самая тенденция управляет нашей церковной дисциплиной, обязательным элементом всякой подлинно кальвинистской церковной деятельности. Дисциплина эта тоже установлена в первую очередь не для того, чтобы предотвращать соблазны, и даже не для того, чтобы отсекать сухие ветви, а для того, чтобы предохранить святость Завета и всегда напоминать внешнему миру о том, что Бог так возвышенно чист, что мы не вправе обращаться ко злу.

Наконец, у нас есть благотворительность, которую осуществляет диаконат, тоже осмысленный лишь Кальвином и восстановленный в своем первоначальном достоинстве. Ни Рим, ни православие, ни лютеране, ни Епископальная церковь не уловили его истинного смысла. Только кальвинизм вернул диаконату почетное положение как необходимому составному элементу церковной жизни. Но в диаконате тоже должен преобладать высокий принцип, чтобы он не прославлял дающих милостыню, а славил имя лишь Того, Кто располагает сердца людей к щедрости. Диаконы — не наши слуги, а слуги Христовы. То, что мы передаем им как попечителям Его собственности, мы просто возвращаем Христу, и во Имя Его это нужно распределять среди Его бедных, — нашим братьям и сестрам. Бедный член церкви, благодарящий диакона и дарителя, а не Христа, в сущности, отрекается от истинного и божественного Даятеля, Который через Своих диаконов хочет показать, что для всякого человека и на всю жизнь Он — Christus Consolator (Христос Утешитель (лат.)), Небесный Искупитель, от вечности помазанный и посланный Самим Богом падшему человечеству. Как видите, конечный результат неопровержимо доказывает, что в кальвинизме основополагающее понимание Церкви совершенно соответствует базисной идее религии. Из той и из другой совершенно исключаются эгоизм и эвдемонизм. Религия и Церковь везде и всегда существуют ради Бога, а не ради человека. Происхождение Церкви — в Боге, форма ее проявления — от Бога, и с начала до конца цель ее — возвеличивать Божию славу.

В завершение я перейду к плодам религии в нашей практической жизни, или к нравственной позиции кальвинизма, — третьему и последнему разделу, которым эта лекция естественным образом завершится.

Первая особенность, привлекающая наше внимание, — видимое противоречие между исповеданием, которое, как говорят, притупляет стремление к нравственному совершенствованию, и реальной жизнью, которая по своему серьезному отношению к нравственности превосходит все остальные религии. Антиномиане и пуритане перемешаны на этом поле, словно плевелы и пшеница, так что на первый взгляд кажется, что антиномианство — логическое следствие кальвинистского исповедания, и что лишь по счастливой непоследовательности пуритане смогли вдохнуть теплоту своей нравственной серьезности в замораживающий все холод, истекающий из догмы о предопределении. Католики, лютеране, арминиане и либертинцы всегда обвиняли кальвинизм в том, что доктрина абсолютного предопределения, достигающая кульминации в неотступности святых, должна неизбежно вести к ослаблению совести и пренебрежению нравственными требованиями. Кальвинизм не отвечает аргументом на аргумент, а демонстрирует свою известную всему миру репутацию, противоречащую ошибочно выведенным следствиям. Он просто спрашивает: «Какие плоды могут противопоставить нам другие религии, если мы укажем на высокую нравственность пуритан?» «Будем ли пребывать в грехе, чтобы изобиловала благодать?!» — старая уловка беса, которую злой дух нашептывал самому апостолу во времена младенчества Церкви. Когда в XVI столетии Гейдельбергский катехизис должен был защищать кальвинизм от позорного обвинения в том, что это учение «ведет к беспечности и безбожной жизни», то Урсин и Олевиан должны были иметь дело лишь с непрестанным повторением той же старой клеветы. Конечно, нечестивое стремление упорствовать в грехе и даже лелеять его, более того — даже сам антиномианизм снова и снова злоупотребляют кальвинистским вероисповеданием, прикрывая им, как щитом, плотские желания необращенного сердца. Но как механическое повторение написанного исповедания имеет мало общего с подлинной религией, так и кальвинистское исповедание не отвечает за тех, кто повторяет формулы Кальвина, но не имеет в сердце и зернышка кальвинистской серьезности. Истинный кальвинист, имеющий право поднять кальвинистское знамя, — лишь тот, кто лично, в собственной душе, был поражен величием Божиим и, уступая всепреодолевающей мощи Его вечной любви, посмел провозгласить эту могущественную любовь против сатаны и мира, и обмирщения своего собственного сердца, глубоко веря, что он избран Самим Богом, и потому должен благодарить Его одного за эту вечную благодать. Такой человек непременно трепещет перед мощью и величием Божиим и, само собой разумеется, руководствуется Его Словом в жизни. Это привело к тому, что из-за его приверженности Писанию кальвинизм назвали без какого-либо основания законнической религией. Это применимо к религии, провозглашающей, что спасение должно достигаться исполнением закона, а кальвинизм, наоборот, всегда считал, что спасение — только от Христа, как искупительный плод Его заслуг.

Особая черта кальвинизма — то, что он помещает верующего перед лицом Божиим не только в Церкви, но и в личной, семейной, общественной и политической жизни. Величие Божие и авторитет Бога влияют на кальвиниста во всей его земной жизни. Он — странник, не в том смысле, что он проходит по миру, до которого ему нет дела, а в том, что на каждом шагу своего долгого пути он должен помнить о своей ответственности перед исполненным величия Богом, Который ждет его в конце странствий. Перед вратами, открывающимися ему при входе в Вечность, предстоит Последний Суд, и это всеохватное и всеобъемлющее испытание покажет, совершал ли он странствие, сердечно желая славы Божией и повинуясь установлениям Всевышнего.

Что понимает кальвинист под верой в установления Божии? Для него это глубоко укоренившееся убеждение, что вся жизнь была в замысле Божием, прежде чем осуществилась в творении. Значит, вся сотворенная жизнь необходимо несет в себе закон своего существования, установленный Самим Богом. Вне нас, в природе, нет жизни без божественных установлений, названных законами природы; и этот термин мы готовы принять, если только понимаем под ним не законы, возникающие из природы, а законы, налагаемые на природу. Есть установления Божии для тверди, которая наверху, и установления для земли внизу, посредством которых утвержден этот мир, и, по слову Псалмопевца, установления эти — слуги Божии. Есть Божии установления для нашего тела, для крови, текущей по артериям и венам, для наших легких, как органов дыхания. Есть даже установления Божии в логике, которые регулируют наши мысли; установления для воображения; установления в сфере эстетики; и, наконец, строгие установления для всей нашей жизни в сфере нравственности. Это — не нравственные законы в смысле суммарных общих законов, которые оставляют решение в каждом конкретном случае нам самим. Как установления Божии определяют и траекторию мельчайшего астероида, и орбиту крупнейшей звезды, так же нравственные Его установления вникают в самые частные мелочи, сообщая нам, что в каждом конкретном случае нужно считать волей Божией. Божии установления, управляющие и величайшими проблемами, и ничтожнейшими событиями, обязывают нас не как свод законов, не как правила, записанные на бумаге, не как кодекс жизни, который пусть на один миг стал бы авторитетным сам по себе, но как постоянная воля Всеведущего и Всемогущего Бога, Который в каждое мгновение определяет путь жизни, устанавливая законы для нее и постоянно связывая нас Своим божественным авторитетом. Кальвинист не поднимается, подобно Канту, в своих рассуждениях от «Du sollst» («Ты должен») к идее законодателя; он стоит перед лицом Божиим, видит Бога, ходит с Богом, чувствует Бога во всем своем бытии и существовании, а потому он не может отвратить слух от несмолкающего «Ты должен», которое постоянно исходит от Бога в природу, в тело, в разум и в действие.

Отсюда следует, что истинный кальвинист приспосабливает себя к этим установлениям не через силу, словно к ярму, от которого хотел бы избавиться, а с той же самой готовностью, с какой мы следуем за проводником в пустыне, понимая, что мы не знаем дороги, а он ее знает, и признавая поэтому, что обрести безопасность можно только следуя по его стопам. Когда наше дыхание прерывается, мы пытаемся сразу устранить помеху, сделать его нормальным, т. е. восстановить его, снова приведя в соответствие с установлениями, которые Бог дал для дыхания. Если это получается, мы испытываем несказанное облегчение. Точно так же, нарушая нормальное течение жизни, верующий стремится как можно скорее восстановить свое духовное дыхание в соответствии с нравственными заповедями Божиими, потому что только после этого внутренняя жизнь снова свободно действует в его душе и сам он может действовать во всю силу. Поэтому всякое различение между общими нравственными установлениями и более специальными христианскими заповедями ему незнакомо. Можем ли мы представить, что когда-то Бог желал определенного нравственного порядка, а теперь, во Христе, Он хочет править иначе, как будто Он не Вечный и Неизменный, Который с самого первого часа творения и во веки веков желал, желает и будет желать и утверждать один и тот же твердый нравственный миропорядок. Поистине Христос смахнул пыль, которой грешная человеческая ограниченность покрыла этот миропорядок, и тот засверкал в его первоначальном блеске. Поистине Христос, и только Он один, открыл нам вечную любовь Бога, которая была с самого начала движущей причиной этого миропорядка. Мало того, Христос укрепил в нас способность ходить твердым шагом в соответствии с этим миропорядком. Но сам миропорядок остался таким, каким был с самого начала. Он предъявляет полные требования не только к верующим (словно от неверующих требуется меньше), но и к каждому человеку и ко всем отношениям между людьми. Поэтому кальвинизм не ведет к философствованию о так называемой нравственной жизни, как будто мы должны создать ее, открыть, или ею управлять. Кальвинизм дает нам ощутить величие Божие и подчиняет нас Его вечным установлениям и неизменным заповедям. Поэтому для кальвиниста всякое изучение этики основано на Синайском Законе, не потому, что в то время начал закрепляться нравственный порядок, но чтобы чтить Закон, как истинный, исходящий от Бога свод того исконного нравственного закона, который Бог начертал в сердце человека как Своего творения и переписывает на скрижалях каждого сердца, когда оно обращается. Кальвиниста ведут к тому, чтобы он покорился совести не как своему личному законодателю, которого каждый несет в себе, но как прямому sensus divinitatis (чувству Бога (лат.)), через которое Сам Бог подстегивает внутреннего человека и покоряет его Своему суду. Он не придерживается религии с ее догматикой, чтобы потом приспособить к ней свою нравственную жизнь с ее этикой, словно та существует параллельно с религией; его религия, его вера ставит его перед Самим Богом, Который вкладывает в него Свою божественную волю. Любовь и поклонение для Кальвина сами по себе обусловливают всякую духовную деятельность, и, таким образом, страх Божий реально и ощутимо входит во все стороны жизни — в семью и общество, в науку и искусство, в личную жизнь и политическую карьеру. Искупленный человек при любом жизненном выборе руководствуется лишь ищущим и непрестанным поклонением перед Богом, Который всегда в его сознании и всегда держит его перед Своим взором. Таков кальвинист, представленный в истории, — всегда и во всем глубочайшее и самое священное почтение к присносущему Богу. Таково правило всей жизни; и в нем единственно истинный образ настоящего пуританина.

Бегство от мира никогда не было свойственно кальвинизму, это — шибболет анабаптизма. Это доказывает особая анабаптистская догма «отдаления», согласно которой анабаптисты, объявляя себя «святыми», уходили от мира, противостояли ему. Они отказывались давать клятвы; они избегали военной службы; они осуждали общественное служение. Уже тогда они образовывали особый мир посреди греховного мира, который не имел ничего общего с нашей настоящей жизнью. Они отвергали все обязанности и всякую ответственность перед прежним миром и систематически избегали его, чтобы не оскверниться. Именно это кальвинизм всегда оспаривал и отрицал. Неправда, что существует два мира, плохой и хороший, которые приспосабливаются друг к другу. Есть одна и та же личность, которую Бог создал совершенной, и которая затем пала и стала грешной, — и это самое «я» ветхого человека возрождается и входит в вечную жизнь. Точно так же есть один мир, который однажды отображал всю славу рая, а потом подпал под проклятие, и со времен грехопадения поддерживается общей благодатью, а теперь в своей основе искуплен и спасен Христом и пройдет через ужасы суда в состояние славы. По этой самой причине кальвинист не может запереть себя в своей церкви и предоставить мир его судьбе. Он чувствует, скорее, свое высокое призвание в том, чтобы продвигать этот мир к более высокой ступени в постоянном согласии с Божиими установлениями, ради Самого Бога, поддерживая среди мучительного разложения все истинное, благородное, пользующееся доброй славой. Поэтому (если мне позволят говорить о моих предшественниках), мы видим в истории, что едва кальвинизм твердо обосновался в Нидерландах за четверть столетия, как на всех направлениях жизни начался расцвет, неукротимые силы высвободились в каждой сфере человеческой деятельности. И коммерция, и торговля, и ремесла, и промышленность, и сельское хозяйство, и садоводство, искусство и наука развивались с доселе неведомой мощью и придали новый импульс совершенно новому развитию жизни во всей Западной Европе.

Все, о чем я говорил, допускает лишь одно исключение, и я хочу защитить и получше осветить его. То, что я имею в виду, состоит в следующем: кальвинизм считает законным не всякое близкое соприкосновение с необращенным миром; он ставит преграду против слишком уж сильного влияния этого мира, четко запрещая три вещи: игру в карты, театр и танцы. Эти формы увеселения я сначала рассмотрю отдельно, а потом попытаюсь показать вам их общее значение.

Карточную игру кальвинизм запретил не потому, что будто бы запретил вообще все игры, и не потому, будто в картах есть что-то бесовское, а потому, что она взращивает в сердце опасную тенденцию отвернуться от Бога и положиться на судьбу и удачу. Игра, в которой побеждают благодаря зоркости, быстроте или опыту, только облагораживает, а вот игра, исход которой зависит от того, как перетасованы карты в колоде и вслепую разложены, ведет нас к вере в какую-то силу рока, именуемую случаем или судьбой. К этому виду неверия склонен каждый из нас. Азарт карточной игры то и дело показывает, что людей больше прельщает фортуна, чем серьезный труд. Поэтому кальвинизм рассудил, что молодых людей надо оберегать от этой опасной тенденции, которая усиливается из-за карточной игры. Постоянное присутствие Бога Кальвин и его сподвижники ощущали как неиссякающий источник, из которого они черпали свое серьезное отношение к жизни, и потому, естественно, отвращались от игры, отравляющей этот источник, ставя фортуну выше Божией милости, погоню за случаем — выше твердого упования на Божию волю. Кальвин считал, что бояться Бога и выпрашивать благосклонность у судьбы так же несовместимо, как несовместимы огонь и вода.

Совершенно иные возражения против театра. В театральном представлении самом по себе нет ничего плохого; сила воображения — ценный дар, исходящий от Самого Бога. Нет ничего плохого и в драматическом воображении. Мильтон высоко ценил Шекспира, да и сам писал драмы. Зла нет и в общественных театральных представлениях. Общественные представления давались в Женеве на рыночной площади, и Кальвин это одобрял. Наши предшественники осуждали не комедию или трагедию, и не оперу саму по себе, а ту нравственную жертву, которая, как правило, требовалась от актеров и актрис ради увеселения публики. Театральная труппа, особенно в те дни, пребывала на довольно низком нравственном уровне, отчасти из-за того, что постоянное и вечно меняющееся изображение другого человека мешает создать свою собственную личность; отчасти же потому, что наши современные театры, в отличие от греческих, пустили на сцену женщин, и успех пьесы очень часто зависит от того, в какой мере женщина оскверняет самое священное сокровище, вверенное ей Богом, — незапятнанное имя и безукоризненное поведение. Конечно, можно себе представить совершенно нормальный театр; но, за исключением нескольких больших городов, такие театры не смогут существовать по финансовым причинам. Словом, что ни говори, опыт учит, что процветание театров пропорционально моральной деградации актеров. Это бывает так часто, что Холл Кейн в своем «Христианине» повторяет печальную истину: процветание театра покупается ценой мужского характера и женской чистоты. Можно ли покупать услады слуха и зрения такой ценой? Кальвинизм, который ради Бога почитает все, что есть в человеке человеческого, не мог этого одобрить.

Что касается танцев, даже светские газеты вроде парижского «Фигаро» уже оправдывают позицию кальвинистов. Недавно статья в этой газете рассказала читателям о страданиях отца, который выводит свою дочь на первый бал. Эти страдания понятны каждому, по крайней мере в Париже, кто слышал, как злословят на балах, как нескромно глядят на девушек и чем вообще занимаются. Кальвинизм возражает не против танца, а только против той нечистоты, к которой он часто ведет.

Теперь я вернусь к преграде, о которой мы говорили. Наши отцы прекрасно понимали, что танцами, игрой в карты и хождением в театр увлекся весь мир. В светских кругах эти удовольствия считают не второстепенными развлечениями, а самыми важными; всякого, посмевшего критиковать эти удовольствия, глубоко презирали. По этой самой причине кальвинисты именно в этом увидели Рубикон, который они не могут перейти, не жертвуя своей порядочностью ради губительного веселья, а страхом Господним — ради далеко не невинных удовольствий. Посмею спросить, не оправдал ли опыт их сильные и смелые протесты? И сейчас, через три столетия, вы обнаружите как в моей кальвинистской стране, так и в Шотландии, и в ваших Штатах целые круги, куда эти светские занятия так и не получили доступа, но в которых кипит жизнь во всем своем разнообразии, и благодаря здоровому сосредоточению духа развилась такая глубокая тяга ко всему высокому и святому, что этому завидуют даже наши противники. Крыло бабочки в этих кругах сохранилось неприкосновенным, мало того — золотая пыльца сияет на нем так же ярко.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Веруя таким образом
Влияние кайпера среди них отчасти объясняется тем
Суверенитет общественных сфер
Тот же отпечаток на все формы церковной жизни