<<<     ΛΛΛ     >>>   

Ср. Ин VII, 23.

* [Ср. «Трехзевый Цербер, хищный и громадный» – Данте Алигьери, «Божественная коме­дия», Ад, VI, 13; перевод М. Лозинского].

Мф XXVIII, 19.

* [В этом предложении проявляется одно из основных положении метафизики Анто­нио Роз­мини – врожденная идея потенциального бытия Бога, – которое наиболее глубоко разработано им в произведении «Новый опыт о происхождении идей»].

* [Быт III, 5].

* [Мф XVIII, 20].

* [Ин XVII, 22 — латинское claritatem Розмини переводит как «ясность», а не как «славу» (так в русском Синодальном переводе и общепринятом итальянском переводе)].

* [Рим VIII, 26-27].

* [Рим, VII, 12 и 1 Тим I, 8].

Учреждение Ораториев и Марианских конгрегаций было трудом некоторых святых, которые хорошо видели, что благочестие христианского народа нуждается в какой-то дру­гой особенной пище, ибо публичного церковного богослужения уже не доставало. Строгие люди, которые при­держиваются теории и мало заботятся изменением обстоятельств, сильно воспротивились этим учреждениям, которые их взгляду казались в Церкви новыми, неиз­вестными почтенной древности и почти поношением для привычного церковного богослу­жения, как если бы этого последнего не было так же достаточно, как в первые века. Но этим строгим и непоколебимым цензорам не при­ходило на ум, что священные обряды стали не­доступными для народа. Против этого св. Филиппо Нери, св. Игнатий и другие, у которых в сердце была потребность приносить благо душам, стано­вятся важнейшими свидетелями в пользу истинности наших слов.
* [Ораторий – в начале так называлась группа учеников, священников и мирян, впервые соб­ранная около 1550 года вокруг св. Филиппо Нери, объединенная не обетами, а одной братской лю­бовью. Традиция довольно быстро распространилась почти по всей Европе. Позже папа Григорий XIII (Уго Бонкомпаньи, 25. V. 1572 – 10. IV. 1585) придал ораторию структуру конгрегации, од­нако, эти образования сохранили значительную гибкость, и по­ныне остаются довольно живучими и деятельными в Католической Церкви. Во времена Розмини Оратории играли известную роль во время католического подъема в Англии. К этому объединению принадлежал Джон Ньюмен, так высоко ценимый Розмини, который по странному стечению обстоятельств, несмотря на обоюдной желание, не смог лично встре­титься с итальянским мыслителем].

* [Убеди придти (лат.) — Ср. Лк XIV, 23: «Господин сказал рабу: пойди по дорогам и изгоро­дям и убеди придти, чтобы наполнился дом мой»].

* [Ин XVII, 11].

В догматической булле Auctorem fidei, изданной Пием VI * [Джованни Анджело Бра­ски, 22. II. 1775 – 29. VIII. 1799], было определено: Propositio Synodi, qua cupere se ostendit, ut causae tollerentur per quas ex parte inducta est oblivio principiorum ad liturgiae ordinem spectantium, revocando illam ad maiorem rituum simplicitatem, eam vulgari lingua exponendo et elata voce proferendo: Temeraria, piarum aurium offensiva, in Ecclesiam contumeliosa, favens haereticorum in eam conviciis. (Prop. XXXIII, et iterum LXVI).

* [Именно в 1849 году Розмини опубликовал брошюру подобного рода].

Глава II. О язве на правой руке святой Церкви, которая есть недостаточное образование духовенства.

24. Проповедь Евангелия и богослужение в самые прекрасные времена церковной истории были двумя самыми великими школами христианского народа. Первая просвещала верных словом; второе — словом, совмещенным с обрядами, и, главным образом, с теми обрядами, к которым их божественный Установитель приобщил особое сверхъестественное действие, то есть божественной литургией и таинствами. Оба эти обучающих средства были полными, то есть ни одно из них не обращалось к какой-либо одной составляющей части человека, но ко всему человеку. Они проникали в него, как мы уже сказали, и завоевывали. Эти средства не были лишь голосами, которые понимаются одним только разумом, ни лишь символами, которые властны над одними лишь чувствами. Но посредством разума, равно как и при помощи чувств и голоса и символов, они обволакивали сердце и наполняли христианина высоким ощущением всего мироздания, божественного и таинственного. Это ощущение было деятельным и всемогущим, как и благодать, его насылающая, ибо слова евангельской проповеди исходили от святых, которые переливали в слушателей изобилие духа, наполнявшее их самих; а обряды, действенные сами по себе, еще более усиливались наилучшей внутренней расположенностью верующих, подготовленных воспринимать спасительные следствия пастырского слова и ясно понимающих все, что делалось в Церкви, и что делали они сами. Из этих верующих призывались потом священники. Они несли с собою в избирающую их на высокую честь своих служителей Церковь глубокое, как и их вера, подготовительное обучение, приобретенное ими в общине верующих посредством молитвенного труда и божественного посещения, то есть нисхождения благодати. Это позволяло им знать и глубоко чувствовать великое вероучение, которое они исповедовали. Несомненно, из познаний народа, которому по происхождению принадлежат служители алтаря, можно предсказать и познания этих последних: иметь представление об одних только верующих первых времен и об их святых собраниях, было бы достаточно, чтобы понять, какими должны были быть их священники. Таким образом, объясняется необъяснимо дивный для нашего взора переход, благодаря которому в те времена простой мирянин, голосом большинства востребованный на пастырское служение, и тщетно этому большинству возражающий, за несколько дней превращался в умудренного епископа. И это вовсе не было редким явлением в древности, как свидетельствуют многие примеры, а именно: св. Амвросия, св. Александра, св. Мартина, св. Петра Хризолога, в одно мгновение воздвигнутых на епископство из смиренного состояния простого верующего, из незаметной жизни, наполненной мирскими заботами. Внезапно поставленные на подсвечник, они озарили всю Церковь чудесным светом.
25. По тому же закону и наши пастыри во всем походят на наших мирян. Ибо, вообще говоря, они и не могут быть иными, происходя из христиан, которые в священных обрядах, быть может, никогда и не понимали ничего, и присутствовали на них лишь как посторонние зрители на зрелище, о котором так и не получили разъяснения от священников. Они, быть может, никогда и не ощущали свою честь быть членами Церкви, никогда не осознавали и не испытывали того духовного и материального единения, в котором народ и духовенство совместно припадают к Всемогущему и общаются с Ним, а Он с ними. Может быть, многие из них всегда считали священство, ибо оно живет от доходов алтаря, лишь привилегированной и достойной зависти социальной прослойкой, чем-то вроде высшего сословия, не отличающейся от любого другого светского начальства, чем-то существующим лишь для себя, а не наиболее благородной составляющей частью церковного тела, которого и сами миряне являются пусть меньшими членами, но которое имеет одно действие для служения, один голос для молитвы, одну жертву для предложения, одну благодать, нисходящую с неба. Отсюда происходит то распространенное в народе высказывание, что все дела Церкви суть-де поповские дела. Когда же, наконец, начнется приготовление и образование для истинного и великого пастырского мышления учеников, ныне приступающих к церковной школе такими неснаряженными! Лишенные первичных основ, которые заведомо должны предполагаться в них, и для которых церковное образование должно быть лишь дальнейшим развитием, они, желая стать священниками, не имеют и отдаленной мысли о том, что такое пастырская наука, не знают, чего хотят и за чем приходят к священному училищу.
26. И тем более плачевен, ибо на первый взгляд не кажется таковым этот недостаток необходимой подготовки у тех, кто приписывает себя к духовенству для получения священнического образования. Поэтому невозможно воспитывать там, где нет для этого твердой почвы, в особенности же, если дело касается нужного для католического священника образования, которое с необходимостью предполагает христианина, ибо быть христианином не означает иного, чем нахождение на первой ступени священства. По причине такого недостатка ученики святилища приносят с собой полное отсутствие церковного мышления, если только не идеи и представления мира сего, весьма хорошо ими усвоенные, ибо эти юноши никогда не имели никакого другого обучения в противовес мирскому. А с идеями и представлениями несут они и школярский дух, который некоторое время способен притаиться даже под черной сутаной пусть даже и в сообществе с неиспорченными нравами. Так вводятся в заблуждение духовные начальники, которые не замечают, что этого недостаточно для Церкви Христа, явившегося наполнить Собою все вещи, а более всего умы священников, предназначенные для того, чтобы узнать самим и преподать другим все великое в той религии, которая должна завоевать и спасти все человечество в целом. Ныне же, напротив, ничтожность и убогость мыслей и чувств, которые составляют снаряжение и ядро современного церковного образования, производит лишь священников, совершенно не имеющих понятия ни о христианском мире, ни о христианском священстве, ни о том, какими священными узами одно связано с другим. Эти узкогрудые служители с иссушенным разумом, становясь в последствии священниками и главами Церквей, готовят других священников, которые оказываются еще более слабыми и ничтожными, становясь, в свою очередь, отцами и учителями других, из поколения в поколение с необходимостью вырождающихся учеников, ибо «ученик не выше учителя», если только Сам Бог не пошлет помощь, исполнившись милосердием к своей возлюбленной Церкви.
27. Несомненно, что лишь великие люди способны формировать великих людей, и это есть другое достоинство древней системы обучения священников, которая приводилась в жизнь рукою лучших людей, имевшихся в Церкви. Кроме этого, ныне имеем и другую причину недостаточной образованности нынешнего духовенства.
В первые века епископский дом был семинарией священников и диаконов; всегдашнее присутствие и святая беседа их прелата была пламенным уроком, непрерывным и величественным, в котором сообща усваивались теория его ученых слов и практика его неустанного пастырского попечения. Таким образом, рядом с Александрами возрастали юные Афанасии, рядом с Сикстами — Лаврентии. Почти каждый великий епископ для себя готовил в своей семье достойного преемника, наследника его заслуг, его ревности о Боге, его мудрости. Именно такому способу обучения должны своим существованием великие пастыри, которые соделали такими дивными и счастливыми первые шесть веков Церкви. Способ этот был полным и совершенным учреждением, в котором семейной традицией из уст в уста с верностью переходило священное предание божественного и апостольского учения. Да и сам способ был апостольским, ибо Иренеи, Пантены, Ермы и многие другие почерпнули свою мудрость от апостольских учеников таким же образом, как Еводии, Клименты, Тимофеи, Титы, Игнатии и Поликарпы были воспитаны, применяя выражение Писания, при ногах самих апостолов. Тогда верили в благодать, верили, что слова пастыря, поставленного Христом учить и руководить в Церкви, несли в себе особенную и единственную в своем роде мощь божественного Основателя. В этой вере находило себе силу и сверхъестественную жизнь сообщенное учение, которое неистребимо запечатлевалось в душах, ибо сладость беседы, святость жизни, содержание и основательность поведения, глубокое убеждение в душе преподающего его великого человека — все побуждало применять это учение в жизни.
“Я поддерживаю себя, — говорит Иреней, вспоминая о первом своем подготовительном образовании, полученном от великого Поликарпа, — я поддерживаю себя тем, что происходило тогда, более чем всем последующим, ибо вещи, усвоенные в детстве, питающие сами себя и растущие в духе с возрастом, никогда не забываются; до той меры, что я и ныне могу указать место, где сидел Блаженный Поликарп, когда проповедовал слово Божие. Доселе жива в моей душе, степенность, с которой он входил и выходил везде, где бы ни появлялся, каковой была его святость в жизненном поведении, величие, каким светился его лик и все его внешнее обличие, какая сила убеждения сопутствовала ему везде, где он был пастырем. Кажется мне, что я снова слышу его рассказ о беседе со святым Иоанном, и с другими, видевшими Иисуса Христа, о словах, взятых с их уст, о подробностях, касающихся Спасителя, которые были рассказаны ему, касались ли они Его чудес, или учения. И все, что он говорил, было вполне согласно со Священным писанием, как поведанное очевидцами Слова Божия, и учением о спасении. Истинно, что по милосердию Божиему я слушал его речи с охотой и прилежанием, запечатлевая их не на вощеных досках, но в самой глубине моего сердца. И Бог всегда подавал мне благодать вспоминать их, и возвращать в мою душу».
28. Таков был действенный и мудрый способ образования духовенства, посредством которого великие епископы сами воспитывали своих священников. Из последних же получалось подобие тех великих людей, глубоко осознавших свое предназначение и полных, позволю себе так выразиться, священства. Нельзя сказать, какое большое значение придавал этот способ единению между верховным Пастырем и остальными служителями Церкви, его учениками и детьми! Выражений высокое и низкое духовенство тогда никто не знал: они вошли в употребление лишь намного позднее. Невозможно описать, какой гармоничный и дивный порядок устанавливался в управлении Церковью, каким достоинством наполнялось священство, это единое и цельное тело, какой спасительной силой наделялся народ, от того единства науки, того общения святости, той привычности жизни, той взаимности в любви, посредством которых древний епископ передавал своим юным ученикам и обновлял самого себя — учителя, пастыря, отца. Избранное и обученное таким образом даже немногочисленное духовенство в совершенстве отвечало нуждам Церкви, и степень простого священника становилась настолько почетной и высокой, что не существовало никого, каким великим бы он не был в миру, кто бы ни посчитал себя облеченным особой честью, принимая сан. Тот, кого епископ предназначал для священства, становился предметом внимания народов и Церквей, а такое почитаемое достоинство священства усиливало в последствии и блеск епископской степени, которая возвышалась над столь широким основанием, а священник становился, таким образом, становился в полноте любви и, я бы сказал, по своей природе, подвластным епископу.
29. Не удивительно, что те святейшие епископы ревностно сохраняли за собой обязанность обучать священников, ибо даже и обучение народа с большим нехотением и весьма редко вверяли они в другие руки, сознавая, что Христос отдал им все стадо, то есть духовенство и народ, и что в их уста вложил Он слово, и с их печатью связал служение и благодать.
30. С этими чувствами и этими обычаями духовенства религия Распятого восторжествовала над тиранами и еретиками, а ее невидимый Глава предназначал ей и другую равно прекрасную победу над свирепым варварством. Как я уже говорил выше, нашествием северных варваров для разрушения древнего общества до его основания, Божественное Провидение явило миру силу Христова слова, которое выживает, когда гибнут империи и все человеческие творения, и которое способно вдохнуть жизнь в тлен и в прах, возродить исчезнувшее общество в достойной этого Провидения форме. Надо заметить, что когда люди, — по природе своей общественные существа, — порвав все связи, соединяющие их вместе, напуганные, разрозненные, попавшие в безвыходное и безнадежное положение, утопают в безбрежном океане злоключений, тогда, подчиняясь природному импульсу, они, как к почти последнему средству, прибегают к помощи сверхъестественных сил, обращаются к религии и сосредотачиваются на ней, — на этой идее, особенно сладостной для всех несчастных, во взгляде которых она вновь зажигает надежду, обещающую все, когда все потеряно, ибо она велика, как само Божество. Следовательно, религия, ощущение которой предшествует развитию и переживает разрушение любого средства и общественного учреждения, всегда видна, во главе рождающихся или воскресающих из небытия народов. И этот спасительный промысел, который на заре развития народов всякую культуру, всякую социальную связь соделал порождением религии, должен был повториться в предназначенное Провидением время, а именно, в средние века и для христианства, чтобы единственная и совершенно истинная религия не оказалась бы своими последствиями слабее ложных или несовершенных религий, и чтобы, если эти религии, обладая лишь частицей истины, необычайно способствовали общественному союзу и развитию народов, то все же более полезной стала бы эта, содержащая в себе полноту истины, чистое и совершенное откровение, спасительную благодать.
Следовательно, народы, угнетенные и подавленные временными несчастиями, прибегли к утешительным объятиям той религии, и уже зная о великом ее достоинстве в порядке духовных и божественных вещей, впервые стали просить у нее и человеческой поддержки. И благая утроба вселенской матери верующих, с той любовью, которая родилась вместе с нею, открылась нуждам сраженных и, так сказать, расчлененных народов и стала их отрадой, щитом и поддержкой.
Тогда духовенство, неожиданно для себя, оказалось во главе народов, и в то время, когда оно ответило на непреодолимый призыв любви, который побуждал его прийти на помощь раздробленному обществу. Духовенство стало отцом осиротевших городов, вершителем покинутых государственных дел, и тогда произошло переполнение Церкви мирскими почестями и богатством, вторгшимися в нее, можно сказать, силой собственного веса, подобно тому, как морские воды входят в новый залив, открытый на месте отступившей суши.
31. Эта новая деятельность, начавшаяся для духовенства с VI века, была тяжелой и докучной тем святейшим иереям, которые видели Церковь, отягощенную бременем земных благ, утратившую драгоценную бедность, так превозносимую древними отцами, видели священников, подавленных множеством мирских забот, которые отвлекали их души от созерцания божественных вещей, и отнимали их драгоценное время и силы от распространения слова Божьего среди верных, от воспитания священников, от прилежания во всеобщей и личной молитве.
Святой Григорий великий, правивший Церковью именно в то время, был безутешен, видя опасности, которые неминуемо сопровождали Церковь на этом новом пути, ей открывшемся. Он не переставал в своих письмах сетовать о тяжких обстоятельствах своего времени, когда он, будучи епископом, вынужден был служить кладовщиком и хранителем императорских сокровищ, «и под знаменем церковной власти, быть вовлеченным в течения мира сего, которые часто нас топят». Он многократно повторяет это предложение также и в письме к Феоктисте, сестре императора Маврикия, в котором для описания его нынешних невзгод решает рассказать ей о покое, которым он наслаждался в своей смиренной монашеской жизни, прежде чем был возвышен в понтифики: «в епископском платье вернулся я в мир: ибо в этих новых условиях пастырского долга, должен я служить таким многочисленным земным заботам, что не помню, служил ли я когда-нибудь стольким в бытность мою мирянином. Я утратил высокие наслаждения моего покоя; и хотя я совершенно пал, внешне кажется, будто возвысился. Поэтому оплакиваю самого себя, изгнанного вон от лица моего Творца. И поскольку я ежедневно силился уйти из мира и из плоти, удалить от мысленного взора все плотские видения и бесплотно созерцать высшую радость, то не только голосом, но и всем нутром моего сердца я стремился к Богу и взывал: «Сердце мое говорит от Тебя: «ищите лица моего»; и я буду искать лица Твоего, Господи» (Пс 26). И не желая ничего из этого мира, ничего не боясь, я ощущал, что стою посреди такого множества всех вещей, почти верил, что сбылось на мне обещание Господа, данное его пророку: «Я возведу тебя на высоты земли» (Ис 58). Следовательно, над высотами земными будет вознесен тот, кто с мысленным презрением попирает и то, что в этом мире кажется высоким и достославным». Так благородно описав благость частной жизни, посвященной созерцанию, он добавляет, указывая на епископскую должность, которая была возложена на него: «внезапно, из этого величия порывом искушения, впал я в страх и тревогу: ибо, даже не боясь за себя, боюсь за тех, кто мне доверен. Ныне я повален приливом дел и оставлен судьбой, отчего и говорю по справедливости: «я вошел в глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня» (Пс 68). После всех дел желаю вернуться к своему сердцу, но исключен из него суетным круговоротом мыслей, и не могу возвратиться. Так стало далеким от меня то, что внутри меня, и я не могу более внимать пророческому голосу, который взывает: «возвратитесь, преступники, к сердцу» (Пс 38) ». — И благодаря тому, что святой папа долго следовал по пути страдания, ибо «среди земных забот невозможно даже мысленно припомнить, не то чтобы словесно проповедовать чудеса Господа», а достоинство подавлено мирскими делами, он стал одним из тех, о ком написано: «на скользких путях поставил Ты их, низвергнешь их в пропасти» (Пс 72).
32. Но так Божественное Провидение, которое никогда не обманывается действительностью, получает желаемое, чтобы ввести веру Христову в общество, или, скорее, создать новое христианское общество. Вера Христова проникла во все части общества в средние века и покрыла подобно целебному елею все омертвелые раны; она вселила новую бодрость, новую жизнь в человеческий род, оглушенный, подавленный, поверженный под веками несчастий; она приняла его в свою материнскую заботу, и он, уже древний, после потрясающего круга долгих и жестоких испытаний вновь увидел себя в возрасте раннего детства: она воспитала этого своего ученика, это порождение своей Божественной любви, и тогда в землю было брошено новое семя, которое породило все нынешние общественные учреждения. Я имею в виду семя гражданской справедливости, — неслыханной в античном мире, — которая по сути своей является христианской, и затемнить которую неустанно покушаются все человеческие страсти. Но она вечно будет сиять, ибо Провидение Всевышнего Царя сохраняет Свое создание — Провидение, которое, подчиняя все своему произволу, имеет единственную цель: наивысшую славу Возлюбленного Сына Всевышнего, славные пути Царства, Им завоеванного. Из этого следует то, чего и надо было ожидать: главы новых наций — дочерей Евангелия — показали, что ощущают в себе всю силу этой веры, которая составляла их новые Государства, и освящала их новые короны, и увидели в себе неслыханные примеры христианской добродетели: и это служит объяснением тому, что средние века были временем, когда царило столько же святых, сколько было правителей на тронах Европы, во мнении которых быть сыном и данником Церкви было самой прекрасной славой. Умение и возможность соразмерять свирепую по природе власть с евангельским незлобием, жадно ими усваивались из уст епископов, откуда они черпали и мягкость законов, и блеск милосердия их царственных поступков — таково было их прилежное ученье, их пожизненное занятие. Но это так же указывает на причину, в силу которой случилось, что, когда правители были на пути к святости, духовенство, напротив, продвигалось к растлению, куда окончательно и поверглось.
33. Духовенство, которое с болью и слезами начинало вовлекаться в мирские дела, и казалось окруженным остатками преходящего века, рано начало, как это привычно для человеческой природы, привязываться к ним, и в нахлынувших заботах, в которых оно было пока новичком и еще не набралось опыта беречься от опасностей, оно постепенно забыло кроткие и духовные обычаи, присущие пастырскому правлению. И — увы, слишком явственно! — проявилась плотская и свирепая природа мирской власти: духовенству понравилось общение с благородными и от них переняло оно повадки. С тех пор оно гнушалось смешиваться с малым стадом Христовым, а наиболее любимым ее попечением стало политическое и экономическое администрирование, из-за чего духовенство уж не чуждалось убеждать себя софистическими аргументами, которые всегда в избытке находятся у страстей, что таковое занятие и есть самое важное для Церкви. Тогда епископы свалили с себя на низшее духовенство обучение народа и пастырские обязанности, ставшие уже отягощающей ношей, долгом второй важности. Отсюда началось учреждение приходов, которые с X века начали внедряться и в города под надзором епископов. Учреждение это, между прочим, само по себе было оценено похвальным и прогрессивным. С тех пор епископские дома перестали быть цветущими академиями церковного знания и святости для юных учеников, росших на радость Церкви, и переродились в подобие княжеских дворов, полные военных и придворных. Больше не апостольская ревность, не глубокая молитва, не божественные речи составляли украшение этих домов, но они уже похвалялись, если удавалось накинуть какую-нибудь узду на военную гордыню, или на посредственную распущенность нравов. Пастырское же попечение о народе было, таким образом, оставлено почти целиком на плечах низшего духовенства, так что настоятели приходов постепенно в глазах народа превратились в образ пастыря, и забылось, что пастырем был также и епископ, который и есть единственный пастырь по установлению Христову. Низшее духовенство и сами епископы, которые, таким образом, уже имели разнородные и почти что противоположные занятия, все более отдалялись друг от друга: прекратилась привычная совместная жизнь, встречи происходили все реже и становились все более краткими, ибо становились в тягость обеим сторонам, как в тягость становится общение двум слишком отдаленным друг от друга сословиям. Былое уважение и сыновняя любовь, которую священники питали к епископам, сменилась боязливым подчинением; так же как и ласковый и отеческий авторитет епископов принял облик высокомерия, с подмешанным к нему то шутливым презрением, то жалостью. Низшее духовенство, таким образом, потеряло в глазах народа, тогда как высшее духовенство приобретало блеск, скорее кажущийся, чем действительный. Разве приходится удивляться, что дверь в выродившееся таким образом сословие священников была открыта всякому роду негодяев? И что характер священства был неблагородным сам по себе, ставши таковым в глазах народа? Истинно, что долг проповеди и попечение о душах, как я уже говорил, почти полностью предоставленных заботам низшего священства, святые по своей сущности, могли послужить спасению священства от пропасти, но коль скоро высшее духовенство сверкало перед его взором, украшенное одной лишь властью и роскошью, к этим же благам устремлял свои чаянья и простой священник, завидуя своему епископу. Следовательно, слово Божье, Жертва, Таинства служили уже печальному торгу, в котором тысячу раз повторялась продажа Учителя Его учеником предателем. По этой же причине священные обряды, благочестие, молитвы, сами догматы были почитаемы, проповедуемы и совершаемы перед народом по причине того, что они предоставляли священникам. Таким образом, народ, остающийся невежественным во многих других областях христианской науки, хорошо был осведомлен по части молитв за усопших, треб, церковных предписаний, индульгенций, которые прибавляли дохода служителям алтаря. Народ знал обо всем этом даже гораздо больше, чем содержалось в христианском учении. Вследствие подобного развития событий священники остались в таком небрежении, что уже не считалось достойным, чтобы епископ унижал себя мыслями о них и беспокоился бы докучными делами образования, которое больше не было им необходимо. Пороки приумножились. Были произведены попытки исправить их посредством законов и наказаний, то есть при помощи правовых средств, которые скорее присущи земной власти, чем церковной. Такие средства, не уничтожая нравственную причину зол, на некоторое время всеми силами удерживают их в своем русле, чтобы те не вышли из берегов и не повлекли к всемирному потопу. Однако после того как, наконец, эта плотина была прорвана, зло затопило всю Церковь. Под угрозой этих разыгравшихся волн оказалась и ее светская роскошь, ими же было повержено ниц и само ее временное величие. Мать верующих была забыта ее сынами, и целые народы бежали от ее лица, как бы закрытого от их ослабевшего взора. Епископат возомнил, что Божественное Провидение наказало его нежданно и внезапно, ибо он привык убеждать себя, что его интересы продвигались вперед, если удавалось выскрести лишний вершок земли, или продвинуться на одну ступень по лестнице власти в царстве мира сего. Но в это время, поглощенный в свои мелочные расчеты, не замечал, что народы отступали от него, и люди, заботой о коих он давно поступился в пользу своим материальным выгодам, в ответ оставляли его самого и уносили с собой все, что всегда связано с людьми. Епископат, неожиданно покинутый, упраздненный, уничтоженный по невидимому знаку в сотнях диоцезов, епископат, который сам спускался с трона, ибо стал ненавистным самому себе (ибо епископы Германии, Франции и Англии сорвали с собственного чела знак царственного священства), епископат, говорю, который может быть наказан, но не может исчезнуть окончательно, ибо слово Христа учредило его, чтобы длился он до скончания века, пробудился от своего летаргического сна, затрепетал перед опасностью, и запущенное образование священников было одной из первых причин беспорядка, которые ему представились: тогда, с целью позаботиться об этом образовании, были учреждены семинарии.
34. Были изобретены семинарии, чтобы восстановить упавшее образование духовенства, как были изобретены катехизисы, чтобы позаботиться об упавшем образовании народа. Не хватило смелости (и не было никакой надежды на то, что ее бы хватило) вернуться к древнему состоянию, когда епископ лично учил свой народ и свое духовенство: снова было решено возложить эту заботу на плечи низшего духовенства. Так же и среди епископов пробудилось трезвение, значительно укрепилась дисциплина, переменились нравы, воссияла ревность присущая этой ограниченной и по большей части материальной сфере деятельности, в которой несколько веков было заперто низшее духовенство. Но уже не нашлось способа дать Церкви великих людей, священников, которые понимали бы широту их миссии, рассматривали бы Церковь во всей неизмеримой ее вселенскости и величии, оказались бы внутренне одержимы тем чувством Слова Божия, которое формировало характер первых священников; тем чувством, которое пропитывает всю душу и восхищает ее из преходящего мира, возносит ее в вечность, и из вечного жилища обучает ее похищать тот огонь, которым должна возгореться вся земля. Только великие люди, повторяю, способны формировать великих людей; и для того, чтобы рассудить, какая разница между учениками, достаточно сравнить учителей. Увы! с одной стороны стоят древние епископы, определенно, наиболее выдающиеся люди Церкви, а с другой — молодые учителя наших семинарий! Какое сравнение!
35. Вспомним, с какой осторожностью и заботой решалось в те прекрасные времена учреждение школы для народа, а не только для духовенства, школы, которая отличалась бы от школы епископа. Тот решал этот вопрос, только если был подвигнут необычайной мудростью и святостью людей, которым доверял это дело, как это видно из учреждения Александрийской школы, которая, несомненно, была первой в этом ряду, ибо учреждена была под руководством святого Марка. Вспомним, с другой стороны, как изобилуют, или кажется, что изобилуют, ныне учителя, подходящие для обучения духовенства учению и религии Христа! Не только в каждом диоцезе имеется своя семинария, и в каждой семинарии — много преподавателей, но, по причине этого нынешнего изобилия и небывалой легкости, с какой находит ныне епископ священников, могущих стать наставниками его молодому духовенству, учителя меняются после немногих лет преподавания, переходя потом на какое-нибудь менее скудное жалование. На смену им приходят совершенно новые люди, которые еще не получив какого-либо человеческого опыта, не окончив усвоение начал здравого смысла из общественной привычки, все же берут на себя курс семинарского преподавания, этот non plus ultra современной церковной науки, после которого юным служителям алтаря без колебаний доверяются должности, и они с честью освобождаются от дальнейшего ученья. Между тем религиозное знание, полученное этими юными учителями в семинарии, расчлененное на части, или вернее, сведенное к этим частям, которые кажутся наиболее подходящими, для скорого материального решения церковных вопросов, которого народ и правительство по справедливости требует от священников. Это великое знание, говорю, не находит в сердце юного священника ни корня, ни единства; не проникает хоть сколько-нибудь до его души; ибо он лишен ощущения этого знания, лишен истинного понимания его, носит его, так сказать, прицепленным к своей молодой памяти, и по причине именно этой памяти верит в то, что ему более чем опытному мудрецу, пристало быть наставником. И что же? Нужны люди с памятью? — такими же получатся и ученики. Совершенно иным, нежели речь, обращенная к памяти, был способ обучения, описанный Климентом Александрийским, применявшийся его учителем, которого он называет «сицилийской пчелой, всасывающей цветочный нектар на пророческих и апостольских лугах, чтобы произвести в душах слушателей мед подлинного и непорочного знания». Наконец, во времена, когда величина жалованья, полагающегося за должность, стала весьма надежным указателем достоинства людей, которые их занимают, не приходится сомневаться, что наши семинарские преподаватели чувствуют себя на седьмом небе от счастья в тот день, когда, уходя из семинарии, достигают приходского заработка, ибо к нему, а не к кафедре они всегда устремляли свой дух как к незыблемой цели данных ими обетов.
36. Ныне же, если таким маленьким людям доверяют обучение духовенства, не удивительно, что они, упразднив писания святых и мудрых, употребляют вместо них незначительные книжки, предназначенные, как явствует из их фронтисписов, для молодежи, и составленные соответствующими этой цели головенками. И потому как все стремится к соразмерности и подобное призывает подобное, один недостаток создает другой. Эта ничтожность и бесполезность книг, употребляемых в школе, и есть третья причина неудовлетворительности образования.
37. Имеется два рода книг. Некоторые из них — классические, возвышенные, содержащие мудрость рода человеческого, написанные представителями этой мудрости: книги, в которых нет ничего произвольного и бесплодного ни в методе, ни в стиле, ни в учении. В них не только записаны истинные подробности, одним словом, накопленные знания, но даны всеобщие истины, плодоносные спасительные учения, в которых человечество выразило себя со всеми своими чувствами, нуждами, упованьем. Существуют также и другие книги, мелкие и пристрастные, отдельные сочинения, в которых все убого и холодно; где великая истина представлена измельченной, а самому автору, измученному родовыми муками, не осталось сил на иное, как выразить в книге лишь свое истощенное чувство и свою обморочную жизнь. К этим книгам вышедшее из детского возраста человечество навсегда поворачивается спиной, не находя в них само себя, своих мыслей и привязанностей. На учебу по таким книгам варварски и упрямо обрекаются молодежь, которая хоть и отвергает их, благодаря естественному чувству, весьма часто, из-за необходимости поменять их на лучшие, подпадает под влияние развращающих книг, или приобретает решительную неприязнь к ученью, или же, подолгу страдая от школьного притеснения, наполняется скрытой и глубокой, длящейся всю жизнь ненавистью к учителям, книгам и самим истинам, в них содержащимся. Да, именно ненавистью, иногда плохо осознанной, которая непрестанно действует под разными формами. Эта ненависть, единожды объясненная, может вызвать удивление даже у того, кто носит ее в сердце, ибо она остается неощутимой для разума, сохраняя все признаки греховности и жестокой неблагодарности к наставникам, пусть даже и добрым, которые проявили столько забот, дали столько советов и обнаружили столько любви к своим ученикам.
38. В начальные времена Церкви Священное писание было единственным текстом для народного и церковного образования. Это Писание воистину есть книга рода человеческого, книга (bubliva) по определению. В этом тексте человечество описано от начала и до конца. Он начинается сотворением мира и заканчивается будущим его разрушением. В нем человек узнает себя во всех изменениях, которым подвержен, находит точный, надежный и даже очевидный ответ на все великие вопросы, которые задает сам себе. И разум его чувствует себя удовлетворенным знанием и тайной, подобно тому, как сердце его удовлетворяется законом и благодатью. Священное писание есть та великая книга, начертанная «человеческим письмом», о которой говорит пророк, ибо в этой книге вечная истина говорит всеми способами, на которые ответна человеческая речь: она то повествует, то поучает, то излагает, то воспевает. Память в ней напитывается историей, воображение наслаждается поэзией, разум просвещается мудростью. Человеческое чувство подвигается всеми этими способами: учение это настолько легко, что и простецу мнится, что оно создано нарочно для него; настолько глубоко, что ученый отчаивается достать его дна: слово кажется человеческим, но в нем глаголет Бог. Следовательно, «Писание, — как пишет Климент Александрийский, — воспламеняет огонь души, и в то же самое время ведет глаз к созерцанию, полагая в нас, как пахарь в землю, некое семя, которое в нас начинает плодоносить». Если эти слова можно применить к писаниям вообще, то тем более применимы они к Писаниям божественным.
39. Такой была книга христианских училищ; и эта великая книга в руках у великих людей, которые ее толковали, была пищей для других великих людей. До тех пор, пока епископы лично наставляли народ и духовенство, они были также церковными и общественными писателями. Следовательно, все великие произведения на протяжении первых шести веков были написаны епископами, является, так сказать, исключением из правила, найти в те времена произведения, не принадлежащие епископам, — исключение, которое выпадает на немногие особенные дарования, как Ориген, Тертуллиан и другие, кому за их великие заслуги открывалась и христианская кафедра. Эти книги, написанные епископами, составляют, так сказать, вторую эпоху в истории книг, употребляемых для наставления молодежи в христианских и церковных школах; составляют наследие, оставленное епископами низшему духовенству после того, как по причине нужд политического общества, рушившегося со всех сторон и находящего убежище в их христианской любви, они были отняты от занятия, которое почитали неразрывно связанным с их пастырским долгом, то есть от образования народа и духовенства. На это дело постепенно и неощутимо было поставлено низшее духовенство, и в первую очередь та его часть, которая была наиболее близка к епископам и по церковной жизни наиболее почитаема, то есть каноники и монахи, которые, благодаря Божественному Провидению, переживали расцвет в помощь нуждам Церкви. Эта часть духовенства, совершенно подчиненная епископам в деле христианского и церковного образования молодежи, с почтением восприняла то ценное наследие досточтимых отцов и пастырей Церкви, и стало считать его надежной нормой, которую следует соблюдать во время преподавания: так как после долгого времени еще можно было сказать, что епископы оставались наставниками молодежи, но была все-таки огромная разница, ибо вначале они учили живым голосом и личным присутствием, позже — посредством писаний, которые сами по себе мертвы. И не было никого, кто был бы способен их оживить в те несчастные времена. Низшее духовенство на протяжении следующих пяти веков не решалось сделать что-либо своими силами. Оно лишь повторяло те наставления и те сочинения, которые получило от древних отцов, ибо не имело сознания, что оно является наставником Израиля, — сознания, которое так наполняло силой епископов, — а, может быть, и оттого, что умственная деятельность духовенства была подавлена плачевными обстоятельствами времени, наполняющего все убийствами, разорением и бедствиями. Действительно, как только прекратились набеги, и варвары обосновались на завоеванных землях, то и новые наставники взялись за составление книг, которые точно отобразили характер условий, в которых пребывали их авторы, а стало быть, получились настолько ничтожные по авторитету, величию слога и убедительности мысли, чем книги древних епископов, насколько эти подчиненные служители были ниже князей Церкви по авторитету и по достоинству. Эти сочинения не могли носить на себе печать оригинальности. Они представляли собой «Компендиумы» или «Суммы», в которых научным порядком излагалось христианское учение. Такие компендиумы, с другой стороны, требовались необходимостью облегчить усвоение церковной традиции, памятники которой необычайно разрастались из века в век и затрудняли изучение. Такого рода книги составили эпоху схоластической теологии, которую можно назвать явлением характерным для деятельности именно духовенства второй ступени, то есть пресвитеров. Первый из этих компендиумов, достойным обозначить начало эпохи, был составлен в XII веке Мастером Сентенций, как именовали Петра Ломбардского. Прекрасная мысль — собрать воедино учение, разбросанное по великим памятникам церковной традиции. В этих последних все вещи с необходимостью повторяются тысячи раз, от чего в тысячи раз увеличивается и труд учащегося. Но в компендиумах христианское учение сократилось не только благодаря тому, что их составители совершенно пренебрегли всем, что было обращено к сердцу и к другим способностям человека, заботясь удовлетворить один лишь разум. Следовательно, эти новые книги более не говорят с человеком, подобно древним. Они говорят лишь с частью человека, с его единственной способностью, которая не есть весь человек. Богословская наука выиграла этим, но знание уменьшилось. Школы же, таким образом, приобрели тот узкий и ограниченный характер, который сформировал из ученых особый класс, отделенный от остального человечества, которому был оставлен лишь здравый смысл, чтобы обходиться без тонких рассуждений. Это следствие было естественным. Формирование полной, убедительной речи, обращенной ко всему человеку, было в характере епископа, бывшего не просто преподавателем, но и отцом и пастырем, которому дана была миссия не только доказывать истину, но и заставлять любить ее и ради нее спасать человека. Священник не может столько и не чувствует за собой обязанность к этому: следовательно, ограничивается тем, что холодно предоставляет истину взорам учащихся, которые мыслят с ним, как равные с равным. Его метод научен, то есть не имеет отношения к искусству убеждать, которое требует различных установок, но связан только с объективным порядком учения, который абсолютен и неизменен. Все это также уменьшает полноту изложения и легко вводит в оборот тот элемент рационализма, наиболее полным образом развившийся в XVI веке в протестантизме, в пределах которого священная наука и религия Христова совершенно вышли из ведения духовенства и совершенно, так сказать, обмирщились.
40. Схоластические компендиумы и суммы достигли вершины своего развития в XIII веке в чудесном сочинении святого Фомы Аквинского. И учителя, которые наследовали друг другу в христианских школах вплоть до наших дней, хоть и несказанно обогатились от расцвета изучения всего, что касается истории, критики, языков и стилистического изящества, то в глубинном понимании учения они все же ограничились тем, что следовали за схоластиками, повторяли, снабжали примечаниями, сокращали их, подобно тому, как учителя шести первых веков церковной истории поступали со святыми отцами. Пусть не покажется оскорбительным это сравнение, правоту которого ощутит каждый, кто не остановится на поверхности вещей. Расцвет словесности, происшедший в XV и XVI веках привлек внимание людей, которые, поступились спекуляцией в пользу воображению и чувству, оставили основу христианской философии, которая погибла, подобно тому, как раньше погибло величие и полнота изложения. Более не была ясной важность внутренних великих смыслов вероучения, которые признавались лучшими из схоластиков, подобно тому, как последними была потеряна из виду важность возвышенного и полного способа изложения, применявшегося ранними отцами. Схоластики сократили христианскую науку, лишив ее всего, что принадлежало чувству и делало ее действенной. Их ученики (повторим здесь, что ученики не могут быть более учителей) продолжили это сокращение, искоренив все самое глубокое, внутреннее, существенное, и избегая говорить о самых великих началах христианской науки, под предлогом облегчить ее изучение, хотя на самом деле лишь потому, что сами уж в них ничего не понимали. Так они свели христианскую науку до убогих материальных формул, изолированных следствий, практических сведений, без которых не может обойтись иерархия, если желает пред взором народов вести религиозные дела тем поверхностным способом, каким они велись и раньше. Такова поэтому четвертая и последняя эпоха в истории книг, применявшихся в христианских школах: эпоха теологов, пришедших на смену схоластикам. И по этим ступеням — Писания, святых отцов, схоластиков и теологов — мы, наконец, пришли к этим чудесным текстам, которые применяются в наших семинариях, и которые внушают нам такое притязание на знание, такое презрение к старшим. Эти книги в будущем веке, куда направлено упование непреходящей Церкви, будут, как я верю, осуждены, как самое ничтожное и пошлое из того, что было написано за восемнадцать веков, которые насчитывает Церковь. Книги эти, одним словом, без души, без принципов, без красноречия и без метода, ибо в регулярном и систематическом распределении предмета, которое почитается за метод, их авторы исчерпывают все свои интеллектуальные способности. Сами книги же, наконец, не будучи обращены ни к чувству, ни к разуму, ни к воображению, не являются ни епископскими, ни пресвитерскими, а со всем правом их можно назвать мирскими, ибо не требуют они иных учителей, ни иных толкователей, которые имеют глаза, чтобы читать, ни иных учеников, которые имеют уши, чтобы слышать.
41. Но если ничтожные книги и ничтожные учителя шагают в ногу, разве может из этих двух элементов составиться великая школа, разве может иметься достойный метод обучения? — Нет. И недостаточность метода есть четвертая и последняя причина язвы, о которой говорим, то есть недостаточного образования духовенства в наше время.
Мы уже отметили, что нравы духовенства пострадали в Церкви в то время, когда разделилось образование сердца от образования разума. Позднее были сделаны попытки помочь беспредельному развращению, — естественному следствию такой разобщенности, — и ныне в наши хорошо устроенные семинарии введено было благонравие, или, по крайней мере, порядок. Но не был усмотрен корень зла, никто не подумал исправить несчастное разделение теории и практики, не было решено научить наставников быть также и отцами, а «для того, чтобы быть отцом, — говорит Златоуст, — недостаточно родить, но необходимо и хорошо воспитать юношу». Все, что было сделано, могло служить лишь, так сказать, побочной помощью и поддержкой, чтобы укрепить упавшие нравы, но этого, несомненно, недостаточно для Церкви: необходимо, чтобы добрые нравы духовенства нашли свой корень и питание в самой полноте и нерушимости учения Христова, ибо здесь не только нужно образовать честных людей, но христиан и священников, просвещенных и освященных во Христе. Это было первым принципом и основанием применявшегося в первые века метода: теснейшим образом связанные друг с другом и рождающиеся одна от другой наука и святость. Более того, истинно можно сказать, что наука рождалась из святости, ибо первая нужна была лишь ради любви ко второй, наука нужна была потому, что содержала святость в собственной утробе, а другого ничего не было нужно. Таким образом, все было соединено: и в этом единстве состоит подлинная природа учения, предназначенного для спасения мира: это не есть чистое идеальное учение, но практическое и реальное. Поэтому, если из нее удалить святость, разве мы сможем верить, что в ней останется преподанная Христом мудрость? Нас обманула бы подобная уверенность: мы почитали бы себя мудрыми, будучи глупцами; мы приняли бы за учение Христово его мертвое и тщетное изображение, лишенное силы и всякого признака жизни.
42. Вот каким образом желание практической истины руководило святым Папием, известным учеником апостолов: «Папий, — говорит Евсевий, в своей «Истории», — наслаждался общением не с теми, кто говорит много, но с теми, которые обучали бы его истине. Не искал тех, кто провозглашал новые максимы, изобретенные человеческим духом, но тех, кто сообщал ему заповеди, оставленные нам Господом на укрепление нашей веры, которым сама Истина обучила нас. Когда он сталкивался с кем-нибудь, кто был учеником древних, он заботливо собирал все их речи. Спрашивал, например, о том, что сказал святой Андрей, святой Петр, святой Иоанн, святой Филипп, святой Фома, святой Иаков, святой Матфей, или кто-либо другой из учеников Иисуса Христа, как то Аристон, или Иоанн Старший. Поскольку он находил, что советы, добываемые им из книг, были менее полезны, чем полученные от живого голоса тех, с кем он общался, он замечал в своих писаниях, что был учеником Аристона и Иоанна Старшего, часто их цитировал и приводил много вещей, о которых говорил, что изучил от них».
В этом описании, данном Евсевием, мы можем видеть, как чистая любовь к плодоносной истине (которая характерна для учения Христова) без тщетного любопытства побуждала тех святых людей первых времен не столько желать знаний, сколько проникать истину духом, ощущать ее внутренним вкусом, напитываться ею, как жизненным и насущным хлебом. Следовательно, преподавание зависело не настолько от книг, сколько от живого голоса, одному лишь которому доверялись самые возвышенные тайны: именно живого голоса желали более всего ученики, ибо на себе испытывали его животворность.
Это обстоятельство формирует одно из достоинств метода, применяемого великими для образования великих, который состоял в том, что обучение не заканчивалось кратким ежедневным уроком, а состояло из непрерывной беседы молодых церковников с великими епископами. Это преимущество естественным образом исчезло, как только преподавание было передано исключительно в руки низшего духовенства, то есть в руки чистых наставников, а не пастырей.
43. Наука одна для всех — добрых и злых, но живая и действенная истина принадлежит лишь добрым. Следовательно, там, где речь идет лишь о преподавании науки, не нужно проявлять особенной заботы о нравственных качествах наставников, как того настоятельно требовали древние, ибо они желали святую истину, и внушали в глубину души, что таким же святым должен быть и человек, ее преподающий. Равным образом происходит, что не требуется нравственного отбора учеников, когда речь идет о чисто научном, а не нравственном образовании. Там же, где, напротив, ищут нравственной мудрости преподавания, имеют и большую заботу о том, чтобы изгнать из школы всех, кого не подвигает святое желание этой мудрости. Об этом заботились в первые времена, когда было гораздо легче мудро избирать учеников святилища, ибо был на руках единственный и надежный нравственный критерий различия между призванными и не призванными. Сами же юноши, вошедшие в училище, уже знали, зачем идут и какое учение должны усвоить. Кроме того, благочестивая и практическая истина, в отличие от истины чисто идеальной, имеет неотъемлемую черту внушать к себе уважение и поклонение, как тому, кто ее получает, так и тому, кто ее сообщает, ибо природа ее, по сути, священна и божественна. Так что те, которые имеют возвышенный долг преподавать ее другим, как правило, чувствуют отвращение и неприязнь, когда вынуждены сообщать ее недостойным, ибо им кажется, что тем самым они становятся как бы нечестивцами, оскверняя и нарушая ее почтенную святость. Глубоко чувствуют они смысл слов, которыми Христос запрещает бросать жемчуг свиньям. По этой причине древние отцы, как и описывает Климент Александрийский, «испытывали временем и судили внимательным суждением, избирая способного слушать их слова, наблюдая за его речью, нравами, привычками, жизнью, движеньями, одеждой, внешним видом, исследуя тем самым, был ли он перепутьем, или камнем, проторенной дорогой, или плодородной почвой, лесом, или добрым полем, тучным и рыхлым, способным умножить посеянное». И, по словам того же Климента, подражали Христу, который «не предназначенное для многих не открыл многим, но лишь малому числу, о которых знал, что они достойны, ибо не только могли воспринять, но и воспитать себя», то есть праведность своей жизни исполнить истину, постигаемую разумом. Но если так действовать, то мало будет священников. И у Климента нет иного ответа на это возражение, а только этот: «молите Господа жатвы, дабы послал делателей на жатву свою».
44. Принцип, согласно которому следовало «сообщать в церковном преподавании живое слово Христа, а не слово человеческое и мертвое», приводил еще к одному следствию. Все науки самопроизвольно подчинялись этому слову, и от него получали единство, ибо слово это служило и поклонялось Христу, располагая души и умы лучше чувствовать красоту и ценность евангельской науки. Следовательно, не давалось двух образований, — одно языческое и другое христианское, одно светское и другое церковное, одно противоположное и враждебное другому. Не развращались юноши, проникновением в их сердца духа языческих писателей, человеческих заблуждений и ошибочных целей. Не надо было затем их переучивать и выправлять посредством христианских и церковных максим, ибо внушалась им одна цель: учение Христово. Оно господствовало над всем: даже светские науки служили укреплению веры, и вследствие этого метода из училищ, принадлежащих Пантенам, выходили Оригены, а из школ последних — Григории Чудотворцы.
45. Во время, когда все получало единство из единства самого принципа, из единственного предмета истинно христианского учения, этот истинный и спасительный принцип соделывал науки полными и всеобщими. Он все охватывал собой, в особенности же всю религию, ее сокрытые тайны, ее глубокие начала, ее великие максимы, одним словом, всю ее систему: не было произвольных пропусков, несправедливых исключений для каких-либо частей учения, и преимуществ — для другой: любили и искали одно лишь слово Христово, потому и старались проникнуть во все, что можно было исследовать в этом слове, в котором искали скрытую жизнь, передавали ее друг другу вместе с молитвами, со святыми слезами, с богослужением, откуда происходила благодать, сверхъестественным образом питающая божественным светом умы, не насыщающиеся справедливостью.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Розмини А. О пяти язвах Святой Церкви католицизма 1 церковь
Даров к написанию постановления выборов
Церковь всегда проявляла отвращение в такой зависимости
Другую причину недостаточной образованности нынешнего духовенства