<<<     ΛΛΛ     >>>   

Во-вторых, запрос о «разумном основании», полагает Энском, неприменим к непроизвольным действиям определенного типа — действиям, которые мы «знаем без наблюдения», но причина которых устанавливается только наблюдением 17. Даже если его глаза закрыты, человек знает, что его коленка вздрогнула, когда врач ударил по ней, но только с помощью наблюдения он может обнаружить, почему она ведет себя таким образом. Если по поводу такого действия его спрашивают «почему?», то он не может привести разумного основания и может не знать причины.

Предположим, однако, что, когда человека спрашивают «почему?», он отвечает, ссылаясь на какое-то прошлое действие. Что он нам раскрывает — разумное основание или причину? Допустим, мы его спрашиваем: «Почему вы убили этого человека?» Если человек отвечает: «Потому что я испытал какой-то щелчок в мозгу» или «Потому что я почувствовал, что должен кого-то убить», то, согласно Энском, он сообщает нам о «ментальной причине» своего действия — о событии (не обязательно ментальном), которое произвело его действие 18. Но если он говорит: «Я действовал во имя мести, так как он убил моего отца», он раскрывает нам разумное основание. Отличие состоит в том, что в этом случае его действие является реакцией на то, что он считает вредным действием, и попыткой отплатить за этот вред.

Интенциональное действие, утверждает Энском, нельзя «посредством наблюдения» подвести под описание, в отношении к которому оно является интенциональным. Однако можно было бы ответить, что именно благодаря наблюдению мы узнаем, например, что мы пишем на доске, когда интенционально делаем это. Как еще мы могли бы узнать об этом? Отвечая на это возражение в наиболее темном разделе своей далеко не всегда ясной книги, Энском ссылается на аристотелевское различие между «теоретическим» и «практическим» знанием. Знание наших интенций, говорит она, является практическим, а не теоретическим знанием. Допустим, с закрытыми глазами я пишу на доске: «Я глупец». Я знаю, что именно я делаю, даже если доска настолько влажная, что слов на ней не видно. «Знать, что я делаю» в этом смысле — значит обладать «практическим знанием». Мое убеждение в том, что я пишу на доске, не будет ошибочным, если на ней не видно слов: я лишь плохо исполняю то действие, которое, как я знаю, я совершаю 19.

Энском не ссылается специально на психологию, если не считать мимолетных упоминаний «психологического жаргона». Однако из ее рассуждений вытекает, что психолог не занимается интенциями, поскольку по-

398

следние не являются «психологическими феноменами». Другие представители философской психологии аналогичным образом утверждали, что психология, понимаемая как экспериментальное исследование, направленное на объяснение человеческого поведения, ничего не может сказать нам о мотивах, разумных основаниях или осознании. Короче говоря, претензии психологов на то, чтобы заниматься в некотором смысле «физикой» (т. е. фундаментальной объяснительной наукой) человеческого поведения, полностью отвергаются представителями философской психологии 20.

Одно рассуждение проходит через всю обширную литературу, посвященную философской психологии 21, и может считаться важнейшим для нее. Набросок этого рассуждения дан Д. У. Хэмлином в статье «Поведение»22, которая, как обычно, начинается с упомянутого аристотелевского разграничения и не содержит ссылок на каких-либо психологов, за исключением Фрейда 23. Рассуждение выглядит приблизительно так: существует различие между движениями тела, например коленным рефлексом, и активностью личности, или «поведением». Поведение никогда нельзя определить в терминах, относящихся к движениям тела, поскольку одни и те же движения могут «включаться» в самые разные виды поведения. Так, одни и те же движения тела могут «включаться» в указание левого поворота и в указание на некоторый предмет в витрине магазина, однако это будут совершенно различные фрагменты поведения. Психолог способен объяснить движения тела в терминах причин, но он не может объяснить человеческого поведения. На самом деле поведение не имеет причин 24.

С этой точки зрения объяснить акт поведения — значит задать его разумные основания, указать на его намерения и цели или на правила, которым оно подчинено 25. (Конечно, это разные, хотя и взаимосвязанные процедуры.) Поскольку поведение носит сущностно нормативный характер, продолжают новые телеологисты, поведение человека логически невозможно объяснить, если ограничиться чисто дескриптивным языком, имеющимся в распоряжении физической науки. Из знания физиологии, сколь бы глубоким оно ни было, невозможно вывести существование в нашем обществе правила, согласно которому протянутая рука означает «я поворачиваю направо». Поэтому в терминах физиологии невозможно объяснить конкретное поведение, которое осуществляется в соответствии с этим правилом. Безусловно, поведение иногда не достигает своей цели, порой является иррациональным или не следует правилу. Но даже при объяснении этих отклонений от нормы мы должны обращаться не к аппарату физиологии, а к теории типа Фрейд овой — когда он забывает о том, что является «естествоиспытателем», — которая указывает на скрытые цели наших действий, на скрытые правила, управляющие нашим поведением, а не на его причины.

По-видимому, уже достаточно сказано о современных аристотелианцах, для них задача философии заключается в том, чтобы более ясно описать то, что, как мы уже знаем, имеет место. За исключением Стросона, все они интересуются человеком больше, чем миром, в отношении которого они обычно довольствуются согласием с неопределенным «естественным реализмом». В то время как центральная проблема британского эмпиризма состояла в том, чтобы примирить между собой образы физических объектов физика и обычного человека, представители философской психологии ви-

399

дят новую проблему в том, чтобы согласовать концепцию человеческого поведения обычного человека и нейрофизиолога. Именно такое возражение высказывает Уилфрид Селларс 26 против философской психологии: речь должна идти, утверждает он, о сравнении общенаучной картины мира — картины, построением которой занимается наука, — с общей картиной мира здравого смысла. Только таким образом можно вполне выявить достоинства научной картины мира. Недостаточно противопоставлять два образа человека, абстрагировавшись от образа человека-в-мире.

Аристотелианцы вовсе не определяли всей ситуации. В Англии, где никогда не питали особого расположения к психологии или к социальным наукам, они доминировали в области философии. Но совершенно иное положение дел наблюдалось как в Соединенных Штатах, так и в Австралии, хотя в обеих этих странах представлена и «философская психология». Поучительны серьезные расхождения между «Индивидами» Стросона и работой Куайна «Слово и объект» (1960), которая во многих отношениях явно направлена против позиции Стросона 27. Одно различие, бросающееся в глаза внешнему наблюдателю, заключается в том, что, в то время как Стросон вообще не ссылается на результаты научных исследований, Куайн широко использует данные антропологии, лингвистики и бихевиористской психологии, представленной, в частности, в работе Б. Ф. Скиннера «Наука и человеческое поведение» (1953)28. Он полностью отвергает то резкое противопоставление философии и науки, которое служило общей основой феноменологии, логического позитивизма, идей Витгенштейна и философии «обычного языка» Оксфорда. Куайн возвращается к общей позиции Спенсера и Александера. Философия, говорит он, отличается от конкретных наук только своей большей общностью, она интересуется, например, не тем, существуют ли вомбаты и единороги, а тем, существуют ли классы и свойства 29. Куайн, конечно же, согласен с тем, что философия часто подходит к решениям своих проблем, опираясь на рассмотрение языка; философу часто бывает полезно, полагает он, «совершить семантический скачок», или, выражаясь словами Карнапа, перейти от «материального» к «формальному» модусу речи. Но то же самое верно, считает Куайн, и для физических наук. Там тоже иногда, хотя и не так часто, приносит пользу «семантический скачок». Как физик, так и философ способен прояснить некоторую проблему, реконструировав свои рассуждения. Отсюда не следует, что физика и онтология действительно «говорят о языке».

Фактически, работа «Слово и объект» в очень большой степени посвящена языку, но языку, рассматриваемому как форма человеческого поведения 30. Куайн начинает с определения того, что он называет «стимуломзначением» высказывания, — это класс стимулов определенного рода, побуждающих человека согласиться с высказыванием. Так, например, если произносят: «Автомобиль!», то стимул-значение может включать в себя пыль, поднявшуюся над дорогой, звук сирены, визг тормозов, а также видимое наличие естественного объекта определенного вида и размера. С точки зрения этого определения высказывания можно разделить на два класса — «предложения к случаю» (occasion sentences) и «устойчивые предложения» (standing sentences). С «предложениями к случаю», такими, как «Автомобиль», «Кролик», «Больно», соглашаются только в том случае, когда

400

присутствует стимул; «устойчивое предложение», например «Автомобили опасны», может быть принято даже при отсутствии тех стимулов, которыми первоначально было вызвано его произнесение, например, видом автомобиля, мчащегося по шоссе.

Два предложения «синонимичны в отношении стимулов», по терминологии Куайна, если почти для каждого человека, владеющего языком, они имеют одно и то же стимул-значение. Это относится к обширному классу устойчивых предложений, которые лингвист, анализирующий совершенно незнакомый ему язык, может, следовательно, переводить с достаточной долей уверенности. Изучая обстоятельства, в которых носители языка соглашаются с теми или иными высказываниями или отвергают их, лингвист может понять также, какие выражения являются истинностнофункциональными связками, соответствующими, например, связке «и» или «если.., то...», и открыть, что некоторые «предложения к случаю» в изучаемом им обществе являются синонимичными в отношении стимулов. Он может обнаружить также, что с некоторыми предложениями соглашаются всегда, а с некоторыми — никогда, какими бы ни были стимулы, т. е. что некоторые высказывания являются стимул-аналитическими, а некоторые — стимул-противоречивыми. Однако, утверждает Куайн, лингвист не может перевести многие предложения к случаю, не прибегая к «аналитическим гипотезам» — гипотезам, опираясь на которые он разбивает предложения на составные части или «слова». Например, пришелец с Марса мог бы принять гипотезу, что высказывание «подорогеедетавто» состоит из четырех слов, которые на марсианский язык можно перевести с помощью двух слов.

Из этих посылок Куайн делает вывод о том, что перевод всегда является неопределенным. Для иллюстрации этого обстоятельства предположим, что язык туземцев содержит слово «гавагай» и лингвист наблюдением устанавливает, что это слово стимул-синонимично (хотя бы приблизительно) нашему слову «кролик». Он не показал, что слово «гавагай» синонимично слову «кролик» в том неопределенном интуитивном смысле, в каком мы обычно говорим, что два слова «имеют одно и то же значение». Вполне может оказаться, что туземцы используют слово «гавагай» для обозначения временных отрезков существования кролика или каких-то его частей, а не кролика в целом. Можно предположить, что лингвист смог бы обнаружить это, задавая туземцам на их языке вопросы типа: «Является ли этот кролик тем же самым, что и тот?» Однако такие вопросы лингвист может задавать лишь после того, как он принял некоторый перевод, опираясь на определенные аналитические гипотезы относительно слов «тот же самый» и «тот самый». И вполне может оказаться, что слова «тот же самый» он использует в качестве перевода для «тот же самый временной отрезок существования», а не для выражения «та же самая вещь». Иными словами, у лингвиста нет способа обнаружить различия в значениях выражений «гавагай» и «кролик», поскольку вопросы, задаваемые им, уже переведены таким образом, что делают это невозможным.

Каково философское значение этой теории перевода, которую Куайн считает применимой как внутри английского языка, так и для отношений между английским и другими языками? Прежде всего, Куайн признает, что, в то время как разумно спрашивать, являются ли два предложения стимул-

401

синонимичными, нет смысла в вопросе о том, «означают ли они действительно одно и то же». Можно сказать, что два слова являются синонимами в структуре конкретного множества аналитических гипотез, но это означает лишь то, что они обладают стимул-синонимией. Опять-таки, мы можем выделить некоторые предложения как «социально стимул-аналитические», т. е. как такие, относительно которых справедливо, что все члены языкового сообщества соглашаются с этими предложениями, как только они высказаны. Если же кто-то отвергает их, то считается, что он не понимает языка. Однако это понятие аналитичности охватывает лишь предложения, в данном сообществе считающиеся тривиальными, например предложение «это — автомобиль», высказываемое при наличии автомобиля, и не соответствует философской идее «аналитичности». И нет другого способа четко установить, что некоторое высказывание является «аналитическим».

Теория синонимии образует часть защиты Куайном того, что он называет «регламентацией языка» посредством «канонических форм» логики. Не важно, утверждает он, что логическая переформулировка повседневного предложения не «строго синонимична» самому этому предложению. На самом деле понятие «строгой синонимичности» не настолько ясно, чтобы мы могли с уверенностью сказать, имеется она или нет. Важно то, что логическая переформулировка в некоторых отношениях будет «улучшением» обычного языка.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Математическим отношением является сравнение
Принуждало бы нас сказать
Объяснения человеческого поведения утверждений законов
Мы могли бы сказать Я разбил часть значения слова
чья работа сознание