<<<     ΛΛΛ     >>>   

Река Гераклита осознала свой бег. Струйка, которая сбегает по склону, видит себя бегущей и, следовательно, отдельной от реки, неподвижной.

У человека нет иного выхода, как учиться жить в этой двойственности и чувствовать себя одновременно преходящим и вечным. Прежде художественный стиль, научная идея, политическая доктрина захватывали тем, что казались окончательными. Пора убедиться, что окончательны мы лишь тогда, когда отлично вмещаемся в наше сиюминутное, летучее пространство — иначе говоря, когда принимаем “наше время” как судьбу, без ностальгии и утопизма. (Не поймите меня превратно. Тоска о былом и мечта о несбыточном — законные проявления мощной жизненности. Надо только жизненно не зависеть от них, не жить ими и ради них, потому что тогда они — признаки немощи. Жизнь — это вечное сейчас, ностальгия и утопия — бегство от него.)

Великие исторические сдвиги обычно наступали при сумерках разума. Сильно сомневаюсь, что когда-либо еще столь мощное вторжение иррациональных сил, стремительно меняющих человеческую сущность, совпадало, как в наши дни, с таким безоблачным светом мысли.

***

Говорят, идеологи не годятся для политической борьбы. И это сущая правда. Как бороться с другими, когда борешься с самим собой? С другими борются фанатики, то есть те, кто с собой живет в полном согласии. Разве хватит духу оспаривать других у того, кто вечно спорит с собой? Тот, кому ясно, что внутренний спор — естественное состояние человека, у того нет позыва всегда брать верх. Иное дело — фанатик, тот, кто для себя уже не человек, окаменелость, непреклонный борец за веру. Лишь те, кто не мыслит себя, стремятся убедить остальных.

***

Любопытный факт. Китайский социалист Мо-Цзы в пятом веке от Рождества Христова написал книгу, половину которой посвятил всеобщему человеколюбию, а другую половину — крепостной артиллерии.

***

Принимать “наше время” как судьбу — не значит принимать его вслепую. Так поступают именно те, кто не желает замечать в событиях жизни серьезность и тяжесть судьбы и превращает их в ролики, на которых катит по поверхности существования, не задерживаясь ни на том, ни на сем, ни на пятом, ни на десятом, — короче, не становясь ничем. Подобные существа вечно пребывают в состоянии праздной готовности и потому так охотно и бесцеремонно хватаются за все, что ни привалит. Отсюда и парадоксальный результат: почти всегда те, кто пуще других, казалось бы, идет в ногу со временем, на самом деле не имеют отношения ни к этому времени, ни вообще к любому другому. Они “на уровне” своего времени, но суть у них вневременная — ни сегодняшняя, ни вчерашняя, ни третьего дня, а просто никакого (например, дама из общества, которая лезет вон из кожи, чтобы держаться так, как держатся, и носить то, что носят, по складу своему существо не датированное и с равным успехом могла бы жить и вчера, и во времена фараонов).

Нет, речь не о том, чтобы принимать все без разбору. Совсем наоборот. Каждое “наше время” приносит свои правила и свои неправильности, свои подлинные заповеди и поддельные. Поэтому надо придирчиво следить за его чистотой, избавлять его от постоянных искажений, мерить “наше время” его собственной мерой. Чем серьезнее принимают “наше время”, тем решительнее не мирятся с его шарлатанствами.

Самое распространенное из них, самое пошлое и легкодоступное — экстремизм. Для прирожденного жулика — весьма живучей разновидности человека — существа, абсолютно неспособного что-либо создать, кроме иллюзии, что он тоже творит, что он тоже некто, нет иного выхода, как только хвататься за новую идею и доводить ее до абсурда. Удобнейший способ! Пристроиться к чужой идее и следовать ей до конца, никуда не сворачивая. Это и есть антипод творчества, предел рутины. Прямолинейность инертна, экстремисты — это лодыри истории. Они движутся в одном направлении, в ту сторону, куда их однажды толкнули.

Человек творческий, то есть человек, который живет по-настоящему, знает пределы своих самобытных истин, а потому он всегда наготове и отбрасывает их, как только они начинают оборачиваться ложью.

***

Из живых существ наименее восприимчив, в наименьшей степени живет восприятиями и от них отталкивается взрослый человек. Другими словами, взрослым менее всего движет то, что он видит перед собой и каким оно ему видится. Богатейшая кладовая его памяти и особенно скопленные там “признанные теории” непрерывно противоборствуют его восприятиям, лишая их сущности и превращая в простые инструменты памяти, то есть в напоминания о мире, который давно знаком и о котором мы знаем заранее. Это внутренний мир, внутренний человек — его домыслы, убежденности, предвзятости, — господствующий над человеком внешним, над чистым восприятием. У ребенка и животного все обстоит иначе. Лишь они умеют видеть, именно потому, что у них нет предварительного, априорного знания. Для них существует “то, что есть”, очевидное, явное и сиюминутное, а именно сквозная, прерывистая канва восприятий.

За взрослого решают уже не глаза, а теории, которые формуют восприятие и заставляют его, волей-неволей, принимать заданную форму.

И в то же время плоть наших теорий — это, бесспорно, все воспринятое нами, единственное, что не может быть придумано. Можно поэтому утверждать, что интеллектуальное богатство человека зависит в конце концов от того, что он увидел ребенком. Искусство и подавно живет лишь детским видением, теми трофеями, что добыли новорожденные глаза. Я уже как-то говорил, что поэзия — неперебродившее детство.

***

У всех греческих классиков — ребяческий облик, детские лица. Все серьезное — позади.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Половину которой посвятил всеобщему человеколюбию
Ведь историк силится понять
Массового человека заблаговременно отбита историческая память