<<<     ΛΛΛ     >>>   

Я хорошо знаю: влюбленному очень приятно приветствовать свою возлюбленную; я прекрасно помню: всю Vita Nuova* и, как там сказано, всю жизнь Данте движет жаж-

«Новую жизнь» (шпал).

625

да приветствия. Мне доподлинно известно, что влюбленный исподтишка пользуется приветствием, чтобы испытывать трепетный восторг, ладонью ощутив тепло других нежных рук. Но подобное наслаждение — это не наслаждение от приветствия, которое в свою очередь тоже отнюдь не наслаждение. Наоборот, это его ловкая подмена, то есть злоупотребление таким обычаем, как приветствие. Ибо любовь — по непонятной причине — всегда склонна к обману и, подобно ловкому контрабандисту, не упускает любой удобной возможности. Тот же влюбленный вполне сознает, что само приветствие отнюдь не заключает в себе какого-нибудь наслаждения, ибо, как правило, за счастье пожать руку своей любимой он должен заплатить пожатием нескольких или даже многих чужих рук, в числе которых — увы — немало довольно потных. Итак, и для влюбленного приветствие оказывается действием вынужденным.

Кто же здесь принуждает? Ответ ясен: обычай. Но что это за обычай, который оказывает на нас такое насильственное влияние? Что это за атлет, обладающий такой недюжинной силой?

Чтобы ответить на вопрос, нам неизбежно придется столкнуться лицом к лицу с новой проблемой: выяснить, что такое обычай, и, как у нас уже принято, всесторонне изучить это явление, поскольку — как ни странно — никто до сих пор не брал на себя подобного труда. Да и сами мы, занимаясь реальностями, составляющими наше окружение и наш мир, чуть было не упустили из виду этой новой реальности. А ведь не существует реальности более щедрой на свое проявление и более вездесущей, чем обычай. Наше общественное окружение категорически навязывает нам не только чисто государственный обычай, в силу которого нам нельзя переходить улицу в неположенном месте, и не только другие бесчисленные правила поведения, к соблюдению которых обязывает нас то же государство. Точно так же сами обычаи не сводимы ни к столь очевидным явлениям, как разные манеры одеваться, ни к нормам, регулирующим подобные социальные установления. Дело в том, что даже в межличностных отношениях, например в связях, соединяющих мать и сына, любимого и любимую, обычаям отведена самая непосредственная роль хотя бы уже потому, что для взаимопонимания общающимся людям не остается ничего другого, как пользоваться языком, а язык не что иное, как колоссальная система словесных обычаев, гигантский набор общеупотребительных, то есть обычных,

626

слов и синтаксических форм. Язык навязан нам от рождения, мы изучаем его, слушая людскую речь, которая прежде всего и есть этот самый язык. Но поскольку слова и синтаксические формы всегда несут определенное значение, выражают какую-то мысль, мнение, то людская речь в свою очередь образует систему мнений людей, то есть «общественных мнений». Людская речь — гигантское хранилище общественного мнения, которое проникает, входит в нас, как бы распирает нас изнутри и в то же время неустанно давит на нас со всех сторон.

Таким образом, наша жизнь с момента появления на свет погружена в океан обычаев, составляющих самую первую и самую могущественную реальность, с которой мы сталкиваемся: именно они sensu stricto суть наше социальное окружение, или наш социальный мир, то есть общество, где мы живем. И только сквозь этот социальный мир, или мир обычаев, мы видим мир людей и вещей, видим все Мироздание.

Вот почему достойна внимания попытка до конца уяснить себе, что такое обычай, как он складывается, что именно происходит, когда он выходит из употребления, и в чем состоит то своеобразное несоблюдение обычая, которое мы, как правило, называем злоупотреблением.

Чтобы наше исследование дало убедительные результаты, необходимо разобрать какой-то конкретный пример обычая. На мой взгляд, для подобных целей больше всего подходит именно обычай приветствовать друг друга.

627

X. Размышление о приветствии. Человек — этимологическое животное. Что такое обычай?

До сих пор нас окружали лишь минералы, растения, животные, люди. Но кроме них и в какой-то степени сверх них существовали другие реальности — обычаи. Они налицо изначально, с момента нашего появления на свет; они принуждают, угнетают, входят, вселяются в нас, переполняя до краев. Мы — их пожизненные пленники, рабы. Так что же такое обычай?

В людской речи слово «обычай» выступает как родственное привычке. «Обычаи и привычки» — рядоположенные понятия, но если мы примем всерьез это и, которое на первый взгляд должно предполагать отличие одного от другого, то сразу увидим, что либо именно различить мы их не в состоянии, яибо такое различие неизбежно окажется произвольным. Эта пара укоренилась в языке так же прочно, как живущие в согласии муж и жена, и вот почему: в действительности понятие «привычка» проясняет и точнее обозначает явление, понимаемое под словом «обычай» в вульгарном употреблении. Обычай, должно быть, и есть привычка, а привычка—это определенная манера поведения, тип действия, иначе говоря, действие, ставшее обыденным. Таким образом, обычай — это социальный навык. Навык же представляет собой образ действий, который в силу частого повторения становится у индивида автоматическим, механическим. Когда подобное поведение не только достаточно часто воспроизводит отдельный человек, но столь же часто встречаются другие люди, обыкновенно так себя ведущие, мы сталкиваемся с привычным обычаем. Ту же мысль, касающуюся обычая, иными словами выразил единственный социолог, попытавшийся уделить хоть не-

628

много внимания анализу простейших общественных феноменов. Частота поведения, наблюдаемая у одного, другого, третьего индивида, должно быть, и есть суть обычая; следовательно, речь идет об индивидуальной реальности, и только простое совпадение — более или менее случайное — в данном, часто повторяющемся поведении многих придает ему характер социального факта. Так полагает Макс Вебер, и с ним полностью солидарен Бергсон, который спустя одиннадцать лет упорно продолжает рассуждать об обычае, несмотря на огромное количество сделанных оговорок, как о привычке и о привычке как об une habitude, то есть «о навыке». Иначе говоря, Бергсон также имеет в виду часто повторяющееся поведение, которое, будучи таковым, становится автоматическим, приобретая у индивидов характер

стереотипа.

Но все дело в том, что мы очень часто совершаем движения, действия, поступки, которые, безусловно, не являются обычаями. Человек, например, дышит, и достаточно часто дышит, тем не менее никто не говорит, что таков обычай и что человек привык дышать. Однако мне могут блестяще возразить, что это лишь простой рефлекс человеческого организма. Допустим. Но шагать по улицам и мостовым — отнюдь не рефлекторное действие, а добровольный акт, который мы совершаем очень часто и который, очевидно, тоже не обычай. И наоборот, есть обычаи, по своей сути редкие. У некоторых великих народов с наступлением нового века соблюдался обычай устраивать праздничную церемонию. Великолепным примером такого обычая служили ludi saecularis* в Древнем Риме, иначе говоря, религиозные игры, которыми отмечалось наступление saeculum**. И не надо меня уверять, будто римляне часто праздновали наступление века. Все обстояло совсем наоборот. Глашатаи приглашали граждан ad ludos, на игры, quos пес spectasset quisquam пес spectaturus esset, как об этом пишет Светоний в жизнеописаниях Клавдия: «Спешите на праздник, на котором вы никогда еще не были и никогда больше ни будете». Вряд ли можно лучше передать абсолютную редкость такого обычая. Отметим попутно, что данный обычай проявляется как привычка, но привычка не индивидуальная, а всецело трансиндивидуальная; то есть

Вековые игры (лат.). ** Века (лат.).

629

не того или иного римлянина, а... всего Рима. Рим же — это не человек, а целый народ, общество. Стало быть, обычаи принадлежат не отдельным индивидам, а обществу в целом. Именно общество, по всей вероятности, и зиждется на обычае, и соблюдает его. Редкость праздника века стала бы для нас еще очевиднее, если бы мы могли объяснить, что, собственно, представляет собой saeculum, одна из самых по-человечески трогательных и подлинно жизненных идей, иными словами, идей пережитых, непосредственно извлеченных из опыта человеческой судьбы. Ибо все понимают, что век, saeculum, — это не просто временная длительность, потребная для грубого десятичного счисления с его двумя ничего не говорящими нулями; длительность, которую могут измерить часы с их надоедливой и равнодушной точностью. Saeculum — временная величина, по сути, неточная, как и все жизненное: это древнейшая идея, и вовсе не римская; эта идея, как и выражающее ее слово, принадлежит к доримской эпохе, оба они этрусские и — как все этрусское — нечто возвышенное, загадочное и тревожное.

Применительно к настоящему времени мы могли бы вообразить, взяв всех жителей Мадрида, такой срок существования этого города, который длился бы до тех пор, пока не умрет последний из живых, включая тех, кто родился сегодня. Это и будет saeculum, такая длительность непрерывного человеческого события, какую мог бы наблюдать — иными словами, пережить — тот, кто увидел больше и прожил дольше всех. Saeculum может насчитывать лет 90, или 100, или 110, 120—предел здесь так же подвижен, как в жизни. Другими словами, речь идет об идее поколения; это — маскимально протяженное человеческое поколение, естественная и конкретная единица, измеряющая время посредством человеческого события — самой долгой жизнью человека, — а не с помощью геометрии или арифметики.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Все таки здесь сохраняется природа человеческого
557 незаменимым для меня человеком общность множественное
Объективным
Этот другой Человек есть прежде всего некий индивид
человекообразная обезьяна так похожа на нас