<<<     ΛΛΛ     >>>   

Наша цель — выявить факты, которые без преувеличения можно называть социальными, ведь мы действительно желаем знать, что такое общество и все, что с ним связано. Мы не доверяем чьим бы то ни было суждениям относительно «общественного» и «общества», желая обнаружить все данные явления самостоятельно. Нас не удовлетворяют основные понятия социологических систем, поскольку ни один из обществоведов так и не удосужился обратиться к сути, к элементарным явлениям, из которых состоит общественная реальность. Вот почему мы и предприняли неторопливое, тщательное исследование, хотя каждый, разумеется, действовал в своем исходном мире, собственной жизни как радикальной реальности и радикальном одиночестве. В результате мы натолкнулись на нечто, чему можно было бы приписать буквальный смысл «социального отношения». Я имею в виду всем известный и описанный социологами момент, когда живущий, то есть каждый, встречается с «Другим», в коем он признает себе подобного, называемого «другим Человеком». Характерным свойством того, кого я именую «другим Человеком», выступает его способность — реально или потенциально отвечать на мое действие, адресованное ему, что в свою очередь обязывает и меня предварительно учитывать ответ, реакцию другого, принявшего в расчет мое действие. Итак, мы сталкиваемся с новой, неповторимой реальностью, а именно с действием, в котором участвуют два субъекта, выступающие его творцами, то есть действием, в которое вовлечен, вплетен ответ другого и которое, по сути, взаимо-действие. В этом смысле мое действие лишь тогда социально, когда я имею дело с вероятной взаимностью «Другого». «Дру-

582

гой», Человек, ab initio* мне взаимен и потому социален. Кто не способен отвечать на мое действие доброжелательно или враждебно, тот не человек.

Однако нельзя забывать о другой стороне способности «Другого» мне отвечать. Дело в том, что данная способность основана на догадке, что «Другой» — это такая же «человеческая жизнь», как и моя, а потому — не моя, но именно его жизнь, которая имеет свое «Я», особый собственный мир; они не мои, а наоборот, внеположны мне, лежат за пределами моей жизни. Вот почему единственные существа, способные мне отвечать — соответствовать, сопереживать — и потому внушающие надежду, что они-то и помогут мне преодолеть собственное одиночество, лишь только я вступлю с ними в общение, иными словами, другие, поскольку они другие и у них, как и у меня, свои жизни, — в своей радикальной реальности не способны к общению со мной. Наше общение — относительно и проблематично. И изначально, и в конечном итоге, то есть при встрече и при расставании с «Другим», последний, по сути, Посторонний, глубоко мне чуждый. И коща, встречая его, я наивно предполагаю, что добрая часть его мира совпадает с моим, а потому мы живем в общем мире, то данная совместность, где мы со-присутствуем, в действительности вовсе не пробивает бреши в двух одиночествах (когда, словно два могучих потока, прорвавших плотину, мы сливаемся в одну реку, в одно существо), а представляет собой нечто противоположное. Ведь мой мир, мир моей жизни в ее радикальном одиночестве — хотя он мне противостоит и мешает, и отрицает меня во многом — в конечном счете — мой, поскольку он мне явлен по крайней мере так же, как и моя жизнь, как и сам я. В этом смысле он принадлежит мне, близок мне, с ним у меня свои, «домашние» отношения, он — мой гнет и моя защита. В языке немцев и англичан существуют слова, выражающие теплые чувства, которые мы питаем ко всему близкому, своему, домашнему. Они говорят: gemutlich и cosy**. В испанском таких слов нет. Впрочем, у астурийцев есть словечко, превосходно передающее этот смысл: «нашенский». Мой мир — «нашенский», включая и то, что в нем причиняет мне боль. У меня нет времени построить строгую феноменологию страдания, которую — замечу мимоходом — еще

Изначально (лат.). ** Уютный (нем. и англ.).

583

никто не пытался создать, но подобная теория показала бы со всей ясностью, что наши страдания (то есть то, что встречается в мире каждого, иными словами, в нашем субъективном мире) имеют свою положительную сторону, в силу которой мы испытываем к ним своего рода привязанность, хотя они и мучают нас. Это неопределенное, смутное чувство, питаемое ко всему подлинно нашему. Служа источником страданий, оно действительно становится близким. А как же иначе, если в моей горечи я испытываю ее сам? Привожу этот яркий пример лишь затем, чтобы противопоставить ему наше отношение к объективному миру, который мы делим с другими, обычно называемому «Миром» или, если угодно, «подлинным Миром». Ибо последний, как я уже заметил, — не мой и не твой, а явлен в виде некой грандиозной догадки, которую мы строим в нашем со-существовании и которую трудно определить. Этот гипотетический мир никогда не кажет свое лицо, но исполнен тайн, откровений, ловушек, подводных камней, которые мы нащупываем вслепую. Чуждость для меня «Другого» распространяется и на общий для нас мир, который, ведя свое начало именно от «других», составляет, как я сказал, подлинное «не-Я». Стало быть, этот мир для меня истинно постороннее, подлинно чуждое. Так называемый «объективный мир» — мир живущих — выступает коррелятом общества и в конечном итоге всего человечества.

Но существует иная, более существенная причина, в силу которой Объективный, общий для всех Мир, называемый обычно Вселенной, мне чужд и враждебен. Упомяну о ней хотя бы вскользь, рискуя остаться непонятым. Мир каждого, то есть мой мир, состоит из вещей, чья суть заключается в существовании для моих целей. Данное бытие вещей «для» чего-то мы назвали пригодностью, сводившей всю их суть к связи со мной, к тому, чтобы служить или, наоборот, препятствовать мне. Но этот новый объективный мир, общий и для тебя, и для меня, и для всех, — не мой и не твой. Он не может состоять из вещей, имеющих какое-нибудь отношение к кому-то из нас. То, что его составляет, претендует на независимое от каждого из нас бытие, безразличное к тебе, ко мне или к любому. Иначе говоря, это мир вещей, которые предстают предо мной, словно обладая собственным бытием, а не чистым бытием для чего-то. Будучи всеобщим и объективным, этот мир так или иначе а-субъективен, посторонен, чужд Человеку, который всегда — либо «ты», либо «он». Вещи в

584

их бытии «для» чего-то не скрыты от меня самого, — ибо от меня не скрыты те удобства или помехи, в которых они явлены мне. Но чудовищный мир, называемый Вселенной, не явь, а только предположение, и он существует до любого суждения о нем. Именно в этом мире мы проживаем, и вместе с тем, пока живем в нем (со-существуем), мы, несомненно, — изгнанники. Поэтому объективный мир сложен и загадочен, и раскрыть его тайну, постичь его и призваны науки и философия. Ясно одно: мы все должны постоянно терпеть крушение среди бескрайней загадки мира, словно среди могучего океана! Вот почему человеку — так или иначе — суждено вечно решать загадки. Во вселенском гуле истории непрестанно слышен один звук — скрежет ножа, оттачиваемого о точило, — это человеческий разум точит клинок об упорную тайну: ?? ?? ? '?? — что же такое Бытие? Мы, разумеется, тоже обратимся к этой задаче, взяв на себя смелость разгадать великую тайну Вселенной, воспитав в себе особое жизненное чутье. Но не сейчас. Здесь ограничимся одним замечанием: ничто так не разделяет нас с двумя прошлыми веками, как упорное нежелание мыслителей той эпохи обратить внимание на величественную тайну, во власти которой мы «живем, движемся, существуем», и возведение в ранг наивысшей интеллектуальной добродетели — умения не ошибаться. Ныне это кажется необъяснимым малодушием, и мы почтительно внемлем Гегелю, который советовал иметь мужество делать ошибки. Укоренившаяся в нас необоримая страсть к неведомому, к тому, чтобы повернуться лицом к безграничной тайне, выгодно отличается от остальных примет нашего времени, от которых веет дряхлостью, мелочностью и ничтожностью. В этой пламенной страсти отчетливо просматривается дух спорта и праздника, присущие юности, дерзко идущей навстречу неизведанному, как будто душа Запада нежданно вновь повстречала свою весну!

В нынешнюю историческую пору мы призваны разрешить сложнейшую головоломку, суть которой — сам чело·; век и — что там важно — его подлинная общественная природа. На этом мы и сосредоточим внимание.

Первое, с чем я сталкиваюсь в моем изначальном мире, — это «Другие» (то есть «Другой» в единственном и во множественном числе). Именно среди них я рождаюсь, вступаю в жизнь. С самого начала я нахожусь в человеческом мире, иначе говоря, в «обществе». Пока что у нас нет и отдаленного представления, что это такое, и все же мы

585

вправе употреблять это слово, поскольку не придаем ему формального, обязательного значения, подразумевая под ним исключительно связи между людьми и мое присутствие среди них.

Поскольку мир людей первичен в перспективе моего мира, все окружающее я вижу через него, а мою жизнь и меня самого — через «Других». И так как «Другие», составляя мое окружение, постоянно действуют, оперируют с вещами, а еще чаще о них говорят, то я проецирую на изначальную реальность моей жизни все, что вижу и слышу. Поэтому моя изначальная реальность (моя, и только моя) оказывается скрытой от моего взора за плотной завесой воспринятого от других — всеми их заботами и высказываниями, — в результате чего я привыкаю жить в предполагаемом или правдоподобном мире, созданном другими, и тоже начинаю считать его реальным. И лишь когда мое послушное согласие со всем, что делают и говорят «Другие», ставит меня в абсурдное, катастрофическое положение, я вынужден спросить себя, насколько все это верно; иными словами, я мгновенно возвращаюсь из псевдореальности и условности, в которой сопереживаю с другими, к подлинности моей жизни как радикального одиночества. Так или иначе, я действительно веду двойную жизнь, живу двумя жизнями, каждая из которых предлагает свое видение и перспективу. И если я оглянусь вокруг, то непременно заподозрю, что с каждым из «Других» происходит то же самое, однако — и это следует отметить особо — в различной степени. Одни живут только условной псевдожизнью, и тем не менее встречаются редкие случаи, когда кто-то всей душой предан подлинной жизни. Между этими крайними полюсами лежат все промежуточные уравнения, ибо здесь уместно говорить как раз об уравнении между условным и подлинным, которые в каждом человеке принимают разные числовые значения. Больше того, обратившись к «Другому», мы тотчас невольно начинаем вычислять его «жизненное уравнение», стараясь определить степень условности или подлинности его существования.

И здесь очевидно следующее: даже в случае максимальной подлинности каждый отдельный человек погружен большей частью в псевдожизнь окружающей его условности, или условности социальной. Мы еще остановимся на этом подробнее.

Поскольку «Другие» — это «Люди» (а я в своем одиночестве не могу отнести к себе имени нарицательного «че-

586

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Это лишь простой рефлекс человеческого организма
Правила этикета как бы окружают каждого человека множеством небольших пружин
Создать новых человеческих планов
чем другой человек
человек чувствовал себя бесконечно уверенным в своих силах человека мышление