<<<     ΛΛΛ     >>>   

§ 46

Таким образом, уродующие человека последствия всеобщего разделения труда, противопоставления ему и его самого, и его результатов не ограничиваются собственно производственным звеном, но проявляются и в других сферах общественного бытия. Строго говоря, вообще не существует такой области, на которой они бы не сказались тем или иным образом; отчуждение всего, что определяет подлинное существо человека, проникает повсюду, включая самые интимные, измерения его жизни. Больше того, именно эти измерения и накладывают последние штрихи на отчужденную личность; именно в них одни начинают ощущать себя (и быть) лишними на празднике жизни, другие — ее полновластными хозяевами. Вся общественная инфраструктура воспроизводства главной производительной силы любого социума, человека, оказывается построенной таким образом, чтобы на одном его полюсе порождать только богов (или, по меньшей мере, героев), на другом — плодить аморфную массу уже неразложимого на отдельные личности человеческого планктона, в котором значение могут иметь только количества.
Органический порок классово разделенного общества состоит в принципиальной неспособности обеспечить равные условия развития для всех. Но эта неспособность формируется не только уровнем развития его производительных сил и далеко не одним содержанием труда, но всей инфраструктурой воспроизводства самого человека, далеко не последнее место в которой занимает инфраструктура потребления.
В результате стихийно развивающегося всеобщего разделения труда в антагонистическом обществе поляризуются не только социальные роли и производственные функции, но и быт, культура, мораль, обычаи, предрассудки людей, словом, все. Нередко разной становится даже религия, и примеры инициируемых высшей властью революционных изменений в вероисповедании подает нам уже глубокая древность. Так, например, одно из первых религиозных преобразований совершается во время Эхнатона (Аменхотепа IV), египетского фараона XVIII династии, который правил около 1365—1348 гг. до н. э. Разумеется, возникает и масса промежуточных форм, но не будет большим преувеличением сказать, что в результате возникают два лишь частично пересекающихся мира, которые живут какой-то своей, едва ли не во всем отличающейся жизнью. Вспомним хрестоматийное, то, как удивляется своей героине Лев Толстой: «Где, как, когда всосала в себя — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы?»
Не вызывает возражений, что разложение начинается с поляризации самого труда. Ведь одном случае он предстает как деятельность, вобравшая в себя и постоянно умножающая собою лучшие достижения человеческой мысли и человеческой морали, в другом — лишь ограничивается минимально необходимым для воссоздания совокупного масс-энергетического потенциала общественного производства. (В скобках заметим следующее: все, что касается свойств, характеризующих предприимчивость, техническую культуру, инновационность, едва ли может вызвать сомнение; но и в упоминании о морали нет никакой оговорки, ибо завоевания эргономики и требования к качеству производны в первую очередь от нее, но, материализуемые в потребительных стоимостях известного класса, в полной мере они доступны только на одном потребительском полюсе.)
Словом, разным становится труд, и древняя библейская притча о человеке, который, «отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе; и тотчас отправился», иллюстрирует, в частности, и его разложение: «Получивший пять талантов пошел, употребил их в дело и приобрел другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрел другие два; получивший же один талант пошел и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего».
Между тем, вызываемое разделением труда, классовое расслоение общества не может не умножиться поляризацией потребления; именно здесь окончательно кристаллизуются результаты всеобщего отчуждения. Ведь там, где в формирование личности вкладывается все лучшее, что содержится в человеческом труде, возможно достижение выдающихся результатов; где действует остаточный принцип,— порождается лишь инертность и безучастие. Поэтому, не подвергая сомнению значимость собственно производственного звена, где формируются и воплощаются в материале все способности человека, подчеркнем, что сфера потребления образует собой род атмосферы, вне которой попросту невозможна никакая деятельность вообще.
Ясно, что сказанное об инфраструктуре воспроизводства касается и распределения, и обмена, но мы не станем останавливаться на них.
Ограничим ее характеристику лишь следующим кратким замечанием.
Предстающая одной из сторон разложения общества, поляризация этой инфраструктуры не может стать абсолютной, не может сложиться такого, чтобы вещный мир, создаваемый для одних, становился бы совершенно закрытым и непроницаемым для других. Если бы это было в действительности, то и в результате воспроизводства человека мы бы имели с одной стороны род демиурга, перенимающего эстафету творения у каких-то высших сил, с другой — в принципе неспособного даже проникнуться его замыслом простого исполнителя. Организационная творческая деятельность и чисто исполнительская функция оказывались бы разделенным неодолимым качественным барьером, становились бы трансцендентными по отношению друг к другу.
Лишение всякой возможности общения с лучшим, что создается человеческим гением, может порождать только не пригодный решительно ни к чему людской балласт. А значит, в той или иной форме это лучшее должно соприкасаться даже с самыми обездоленными любым обществом слоями населения. Именно эту задачу обеспечить соприкосновение с материализованной культурой и выполняет представительская функция богатства, то есть того, что со временем принимает специфическую форму не капитализированной прибавочной стоимости. Поэтому окольными путями достижения человеческого духа, хотя бы по касательной, в конечном счете доходят и до социальных низов; мистифицированный же этим представительством вид не может не взволновать воображение и не высечь искру.
Есть мнение, согласно которому выставление напоказ своих богатств имеет целью воздействовать на потенциального противника, заставить его поверить в силу и могущество их обладателя. При безусловной правильности такой точки зрения, необходимо все же заметить, что она далеко не абсолютна. Сотканный из тех же материй противник подчиняется той же логике, а значит, не может не предположить, что вся выставляемая роскошь свидетельствует не столько о силе, сколько о слабости; он ведь и сам подметает последние сусеки, чтобы только достойно ответить в этой бескровной информационной войне. Поэтому не случайно уже древняя разведка руководствуется совсем иными индикаторами силы: «И послал их Моисей [из пустыни Фаран] высмотреть землю Ханаанскую и сказал им: пойдите в эту южную страну, и взойдите на гору, и осмотрите землю, какова она, и народ живущий на ней, силен ли он или слаб, малочислен ли он или многочислен? и какова земля, на которой он живет, хороша ли она или худа? и каковы города, в которых он живет, в шатрах ли он живет или в укреплениях? и какова земля, тучна ли она или тоща? есть ли на ней дерева или нет? будьте смелы, и возьмите от плодов земли».
Таким образом, правильней было бы видеть в этом представительстве воздействие прежде всего на подвластных.

Выводы

1. Противоречие между творческим трудом и репродуктивной исполнительской деятельностью делает возможным перевод политико-экономического анализа в плоскость противостояния исторического «героя» аморфной массе «толпы». Однако в действительности ни один из субъектов этого противоречия не обладает суверенитетом, каждый остро зависим от другого и попросту невозможен без своего визави.
Никакая революция в средствах производства невозможна без доведения до полного совершенства технической исполнительской функции; только это делает возможным ее механизация и автоматизацию. В свою очередь ее совершенство достигается творчеством целых поколений рядовых исполнителей. Поэтому прорыв инженерной мысли лишь венчает собой вершину не поддающейся обозрению пирамиды, и личность «героя» на деле существует только в оптическом фокусе общества, абстрагирующегося от усилий миллионов.
Но и эти усилия, в свою очередь, обречены на бесплодие там, где нет возможности реализовать их в творческом замысле.
2. Представление о совершающем прорыв в новое измерение человеческой культуры «герое», равно как и представление о безликой «толпе», которая лишь пользуется плодами его подвига, представляет собой результат всеобщего разделения труда и противопоставления его и его результатов человеку. Одной из форм этого противопоставления является персонификация всех достижений в любой сфере человеческой деятельности.
3. Одним из результатов всеобщего разделения труда оказывается расчленение деятельности на стадию целеполагания и принятия решений и стадию реализации того, что уже выполнено в идеальной форме. Каждая из них отделяется от другой во времени и пространстве, что делает их относительно самостоятельными процессами, которые способны исполняться разными субъектами.
В условиях тотального отчуждения производство и воспроизводство человека в своей массе реализуется как производство и воспроизводство способности к узко специализированному простому труду; и только около полюса, институирующего право целеполагания и принятия решений, который одновременно становится полюсом власти и богатства, возникает возможность появления творчески одаренной личности.
Собственно, именно в этом и состоит коренной порок любого классово антагонистического общества.
4. Поляризованное таким образом формирование личности обеспечивается:
— всей системой общественных отношений, которая закрепляет сложившееся распределение социальных ролей и функций;
— всей инфраструктурой производства, распределения, обмена и потребления, которая специфическим образом дифференцирует вещную оболочку человека, искусственно созданный материальный мир, застающий каждого индивида уже при рождении и продолжающий формироваться вокруг него течение всей его жизни.

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т.  42, с. 95

Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах. Для высших учебных заведений. Том 1. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Греческая литература. М.: Просвещение, 1965

Фома Аквинский. Сумма теологии. I, q. 2, 3 с

Людвиг Фейербах. Избранные философские произведения. Т II, М.: Политиздат, 1955. с. 41.

Гесиод. Труды и дни

Эпос о Гильгамеше, табл. I. БВЛ, т. 1. Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973

Гесиод. Труды и дни

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 21, с. 161

Гомер. Илиада. XVIII, 478—607

Гомер. Илиада. I, 571

Матфей. 25, 14—18

Числа. 13, 18—21

§ 47

Впрочем, рядом с этим миром, характеризующим одну из сторон базиса, существует еще один, который относится к надстройке,— это мир духовной культуры. Он охватывает собой всю сферу духовного производства человека — познание, воспитание, просвещение, и все относящиеся к сфере идеального его результаты — мифологию, религию, философию, науку, искусство и литературу. Принято отделять эту сферу от материальной культуры, которая охватывает всю область предметно практической деятельности и, разумеется, ее продукты (орудия труда, жилища, предметы повседневного обихода, одежду, средства транспорта и связи и другие). Однако в действительности четкой грани между ними не существует, более того, обе сферы частично пересекаются, и каждая из них несет на себе печать своей ясно выраженной противоположности. Но как бы то ни было, известная самостоятельность каждой имеет место, и с ней надо считаться.
Строго говоря, раздельное существование духовной деятельности и материального производства — это тоже результат всеобщего отчуждения человека. Но и в мире духовном проявляется все то же тотальное разделение и противопоставление результата труда его субъекту. Вместе с тем, может быть даже в большей степени, чем материальная, отчужденная духовная культура общества показывает, что в самом главном Маркс оказывается абсолютно прав: классово антагонистическое общество не в состоянии обеспечить гармоническое развитие каждого индивида; все, на что оно способно,— это не дать человеку переступить грань выживания. Его жизнеобеспечение постоянно балансирует на ней, ибо в разделенном обществе человек существует не как самоцель, но лишь как простое средство процветания немногих; цель же противостоящих и господствующих над ним сил во все времена состояла в том, чтобы выжать из него все, что могло быть брошено в топку расширенного производства прибавочного продукта.
Вот только необходимо осознать, что жизнь и выживание человека ни в коем случае нельзя понимать в узко физиологическом смысле, который ограничивается удовлетворением базовых потребностей органического тела. Речь не может идти о каком-то вегетативном существовании, ибо бытие человека в принципе несводимо ни к одной из биологических форм существования, ни ко всем им вместе.
Если на время забыть о том, что разделение труда в известной степени деформирует и анатомию, и физиологию, и психику человека, заставляя все структуры и ткани его организма на протяжении поколений и поколений адаптироваться к эргономике предмета и средства труда, к ритмике и темпу материального производства, то можно утверждать, что по мере развития производительных сил его сравнительное благополучие как органического существа становится вполне обеспеченным. Более того, можно говорить об известном прогрессе в этой области. Его отчетливо различимые следы видны уже в рабовладельческом обществе. Так, Варрон (тот самый римский писатель, который ввел в литературный оборот понятие «говорящего орудия», разделив средства труда на три части: говорящие, издающие нечленораздельные звуки и немые) не безразличен к запросам и даже правам первых, напротив, он убеждал рабовладельцев не использовать бич там, где желаемого можно добиться словом. Методы принуждения должны быть более гибкими, и он рекомендует даже советоваться с прилежными рабами; его убеждение состоит в том, что невольники работают лучше, если хозяин щедрее оделяет их пищей, не скупится на одежду, позволяет отдохнуть и дает некоторые послабления и льготы. Это же звучит у Сенеки: «Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны». В сущности, то же мы читаем у Плиния Младшего: «Я вижу, как мягок ты со своими рабами; тем откровеннее признаюсь тебе, как я снисходителен к своим.» Словом, не следует преувеличивать значение жадности ни рабовладельца, ни феодала, ни капиталиста; разумному управленцу всегда был свойствен трезвый взгляд на вещи, ясное понимание того, что известные послабления идут на пользу прежде всего ему самому. Да и сочувствие чужому страданию во все времена было свойственно не одним только угнетенным. Таким образом (если забыть еще и о форс-мажорных обстоятельствах: катастрофах, моровых поветриях, войнах), чисто биологическое выживание, как правило, было обеспечено во все времена.
Но это не служит препятствием тому, чтобы отчуждать самое главное — то надматериальное в человеке, что, собственно, и делает его человеком; и все институты эксплуататорского общества — пусть и не ставя это своей сознательной целью — стихийно способствуют такому отчуждению. Человек оказывается на самой грани своей «человечности», ибо практически все, что формирует именно тонкую метафизику его духа, а не материальные структуры и ткани его организма, остается трансцендентным по отношению к нему. Он лишь слегка соприкасается с тем специфическим духовным производством, которое развивается не в последнюю очередь благодаря не вовлекаемой в расширение масштабов производства части прибавочного продукта. Именно оно, это производство, порождает собой возвышающиеся над биологическими формами существования сферы собственно человеческой жизни. Но внутренним достоянием деформированного всеобщим разделением труда человека становится лишь немногое от его результата; собственно, только то, что сохраняет его функциональность в мире вещественности. То есть тот минимальный уровень духовного потребления, который формирует способность понять разложенное на атомы отдельных операций существо чужого замысла и способность к практически лишенному всякой одухотворенности труду, в процессе которого этот замысел должен воплотиться в материале. Все прочее остается вне его убогой надвегетативной действительности.
В этом нет ничего удивительного. Как уже было показано, все относящееся к «надстроечным» сферам культуры, включая и то, что материализуется в специфически поляризованных формах вещной оболочки человека, уже изначально являлось лишь родом «емкости», призванной аккумулировать в себе относительный избыток биологической энергии, средством создания хронического искусственного дефицита необходимого продукта. Словом, выступало как один из стихийных регуляторов исторического развития социума.
Тонкий философ, Маркс не может не понимать всего значения духовного производства для жизни человека. Однако в современном ему обществе его действительное назначение и смысл деформируются тотальным разделением труда и классовой дифференциацией. В отчужденном мироощущении всего социума начинает господствовать идея примата материального, утилитарного, прикладного над всем духовным,— но менее всего здесь повинен автор «Капитала».
Здесь уместно вспомнить о Кальвине, французском богослове, одном из лидеров Реформации. Им было развито учение об абсолютном предопределении и о божественном невмешательстве в закономерность дольнего мира. Согласно этому учению, один только Бог обладает абсолютной свободой; именно Его воля предопределяет верующих к спасению, а неверующих — к погибели, вместе с тем никто не может судить о решениях Всевышнего. Ни один человек не может знать достоверно, избран он или нет, но, несмотря на это, обязан строить всю свою жизнь на основе Священного Писания и всеми силами стараться реализовать свое призвание. Ни одно протестантское направление не настаивало так резко на безусловном и исключительном следовании Библии, на изгнании из культа и учения всех проявлений язычества (Р.Виппер). Человек должен быть уверен в том, что он является «божьим избранником» и доказать это всей своей жизнью. Только повседневный созидательный труд является формой истинного служения Богу, и только он может быть истинной гарантией спасения.
Казалось бы, здесь нет ничего необычного, ведь все это хорошо согласуется с врожденными представлениями человека о чистоте и праведности его жизни. Однако во многом именно эти, восходящие к середине XVI века, истины, отвечавшие «...требованиям самой смелой части тогдашней буржуазии», по существу революционизировали менталитет европейца и надолго определили тот путь, которым по сию пору идет вся западная цивилизация. Да, простому смертному не дано знать заранее, избран он или нет, но вот результаты его жизненного служения способны говорить об этом со всей определенностью: ведь если его трудам сопутствует успех, значит, все время он шел верной дорогой. Именно жизненным успехом Бог дает нам понять, угодны Ему наши дела или нет. Словом, успех в профессиональной деятельности становился всеобщим критерием человеческой праведности не только в глазах самого человека, но и в некоем абсолютной измерении. Средством же измерения успеха могло быть только что-то осязаемое, материальное (часто под ним просто понимались деньги).
Эта философия стала чем-то вроде религиозного и этического кредо зарождающегося капитализма. Простота ее усвоения и ее удобство состояли в том, что служение высшим духовным ценностям хорошо сочетались здесь с искренней преданностью материальному благу. Во многом именно эта вошедшая в самые основы европейского менталитета преданность и делала возможным поверхностное (часто вульгаризированное) прочтение Маркса, которое (в препарированном этим прочтением виде) хорошо ложилось в ее прокрустово ложе. В результате такого подсознательного синтеза столь несопоставимых мыслителей и столь противоположных учений в европейской культуре утверждалось мировоззрение, согласно которому все, что не относится к материальному, носит вспомогательный, второстепенный характер, словом, тем, чем при необходимости можно пренебречь. По-настоящему значимым из всех «надстроечных» форм культуры оказывалось лишь то, что способствует развитию вещественного мира. (Кстати, мировоззрение «западнической» российской интеллигенции, некритически воспринимавшее все идущее от Европы, наследует именно этот взгляд.) Поэтому не случайно совершенно особое место в европейской культуре достается науке. Но и здесь в обиходном представлении значимо лишь то, что имеет прикладной утилитарный характер, отсюда и из всех наук больше ценятся те, что дают материальный же результат. Так, в нашей стране все слышали о достижениях Курчатова и Королева, но только специалистам известны блистательные имена Тарле и Щербы. Такие же начала, как философия, вообще выносятся за границы чего-то обязательного к постижению.
Но по большому счету и в этом тоже правота Маркса. Ведь «надстроечная», духовная, сфера, может быть, главным в которой становится мир культуры и искусства, так же с самого начала отчуждается от человека, и противопоставляется его повседневной рутине. Она существует как бы сама по себе, подобно возвышенному виртуальному платоновскому миру идей. Служители этого мира составляют собой узкий круг ценителей, среди которых едва ли не подавляющее большинство — это сами его создатели. Различие с платоновским здесь только одно. У него именно мир идей обладает статусом подлинной реальности, физический же представляет его бледную тень; и постоянные обитатели мира духовной культуры живут именно этой, «платонической», верой в высшую ценность идеала. Напротив, многие из тех, кто принадлежат материальному, – дышат прямо противоположной; в духовном им видится род некой запредельности, которая не имеет отношения к реальной действительности, и без которой можно прекрасно обойтись.
Таким образом, фактические следствия разделения труда и классового расслоения общества оказываются куда более фундаментальными (и опасными), чем это рисуется узко экономическим подходом, ибо отчуждаются не только завоевания материальной культуры, но и культуры духовной. А это значит, что задача восстановления исторической справедливости все-таки встает во весь рост перед отчужденным обществом. И носителем идеи его коренного переустройства оказывается именно пролетариат, ибо именно его  наибольшей степени затрагивает отчуждение всего, что имманентно лишь человеку.

§ 48

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Из которого практически полностью элиминирован элемент творчества
Благоприятствующий нормальному ее воспроизводству
Определение же культуры как одного из главных средств производства всякого прибавочного продукта
человека
Как прибавочным продуктом