<<<     ΛΛΛ     >>>   

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т.  23, с. 594.

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т.  23, с. 645—646.

§ 26

Отвергнуть редукцию труда не представляется возможным. Она действительно опирается на целый «Монблан фактов», имеющих к тому же более чем вековую традицию истолкования именно в том духе, который первоначально придал им сам Маркс. Марксизм же — это не только совокупность каких-то отвлеченных теоретических представлений, но и стойкая духовная традиция, десятилетиями определявшая идейные позиции миллионов и миллионов людей, готовых отстаивать их не только в аудиториях дискуссионных клубов. Поэтому если вдруг обнаружится, что политико-экономические уравнения «Капитала» допускают возможность какой-то другой интерпретации, нежели та, на которой воспитывались поколения борцов против эксплуатации человека человеком, новые выводы уже не будут марксизмом.
Но вот что необходимо заметить. Не «Капитал» составляет собой последнее основание, подлинный фундамент марксистского учения об исторических судьбах человеческой цивилизации. Не его логика предстает строгим обоснованием вывода о закономерности социалистической революции. В действительности существует куда более глубокое, нежели политико-экономическое, понимание и обоснование законов общественно-исторического развития.
Речь идет об уже упомянутой здесь теории отчуждения, существо которой сводится к тому, что с развитием общественного производства человек во все большей и большей степени перестает быть человеком, отчуждает от самого себя свою собственную сущность, свою собственную природу. Вследствие этого разделения он становится как бы «частью» человека. Уже никто оказывается не в состоянии вместить в себя все определения рода. «Человек-сапожник», «человек-портной», «человек-часовщик» — это уже не вполне человек, ибо никому из них недоступно то, на чем специализируются другие, и тем более недоступно общее достояние рода.
Заметим, что в Общероссийском классификаторе профессий рабочих, должностей служащих и тарифных разрядов (ОКПДТР), который является составной частью Единой системы классификации и кодирования информации (ЕСКК) Российской Федерации, приводится множество совсем уж экзотических для несведущего уха специальностей, представителям которых и портной, и сапожник, и часовщик могут показаться высокими профессионалами, впитавшими целые пласты ремесленной культуры. Например: «Аппаратчик-отливщик пленки бутафоль», «Балансировщик-заливщик абразивных кругов», Вальцовщик фибровых трубок», «Набивальщик наконечников на шнур», «Накалывальщик растительного войлока» и другие. Между тем этот классификатор подготовлен в рамках выполнения Государственной программы перехода Российской Федерации на принятую в международной практике систему учета и статистики в соответствии с требованиями развития рыночной экономики. Другими словами, отражает собой отнюдь не национальную экзотику, но мировую практику.
Именно там, где разделение труда доходит до своего предела, своего пика достигает и его дегуманизация, «расчеловечивание» индивида. Самая же вершина достигается в условиях капиталистического способа производства. Но именно потому, что дальнейшее восхождение по уже сложившейся траектории оказывается невозможным (ибо за этим пределом субъект истории вообще теряет способность к развитию), капиталистическое производство и предстает как переломный момент. Словом, само продолжение мировой истории оказывается возможным только в том случае, если в действие будут включаться какие-то новые механизмы общественного развития.
Таким образом, строго говоря, вовсе не отчуждение прибавочного продукта — отчуждение человеком своей собственной природы является подлинным обоснованием необходимости социалистической революции. В свою очередь, и действительное ее назначение состоит не столько в обобществлении средств производства, сколько в устранении уродующих человека последствий всеобщего разделения труда, в преодоление отчуждения. Обобществление — это только предпосылка такого преодоления и не более того. Кстати эта — самая глубокая (и, без преувеличения, самая красивая) — составляющая марксизма так до сих пор никем и не опровергнута.
Коммунистическое общество в представлении Маркса — это вовсе не идиллическое устройство, при котором каждому достается «по потребностям», но общество, в котором полностью исчезают уродующие последствия всеобщего разделения труда. В философском плане преодоление именно этого отчуждения и является подлинной целью истории, восстановлением высшей справедливости. Основное же обвинение, которое предъявляется без исключения всем классово антагонистическим формациям — и в особенности капитализму, состоит вовсе не в господстве частной собственности на средства производства и не в эксплуатации человека человеком, но в том, что частная собственность и эксплуатация препятствуют такому преодолению. Даже там, где предприниматель утрачивает свою первобытную дикость и превращается в филантропа и мецената.
Словом, политико-экономическая аргументация, свидетельствующая о том, что с становлением всеобщего машинного производства человеческий труд из некоего одухотворенного начала превращается в простое обслуживание работающей машины, ложится на канву, которая соткана Марксом задолго то того. Поэтому вывод о редукции исполнительского труда к простейшим его видам оказывается обоснованным не только политико-экономическим материалом, огромным массивом собранных им фактов, но и всей его философией. «Капитал» — это как бы попытка дополнительного, с одной стороны, несколько упрощенного, с другой — более формализованного доказательства тех выводов, которые вытекают из предельных философских абстракций, а именно — из теории отчуждения.
Но если так, то вывод о невозможности дальнейшего роста стоимости недопустимо игнорировать.

Выводы
Подведем итоги.
1. Генеральная тенденция развития общества сводится к тому, что совокупный наемный работник, пролетариат, остается вне создаваемой его трудом цивилизации. Вследствие этого все плоды последней достаются исключительно эксплуататорским классам. Отсюда необходимость социалистической революции рано или поздно становится императивом истории.
2. Вместе с тем анализ показывает, что поступательный рост производства прибавочной стоимости, не может быть обеспечен ни изменением продолжительности рабочего дня, ни повышением интенсивности труда, ни привлечением дополнительных контингентов рабочей силы. В его основе лежит ничто иное, как повышение производительности труда. В свою очередь, источником этого повышения может быть только творческая деятельность человека.
3. Между тем творческое начало вытесняется из процесса труда. Причина этому — порождаемое разделением труда всеобщее отчуждение, в результате которого:
— власть над предметом труда и его продуктом находит свое воплощение в частной собственности;
— право распоряжаться самим собой и своей деятельностью воплощается в противопоставляемой ему организационной управленческой деятельности и в институтах власти;
— право на творчество реализуется в специализированной деятельности тяготеющего к господствующим классам субъекта.
4. Порождаемый творческим содержанием деятельности прибавочный продукт не отчуждается полностью от наемного работника. Об этом свидетельствует рост его материального благосостояния, пусть и отстающий от общего увеличения объемов производства. В то же время труд, эволюционируя от ремесленного к машинному, подвергается последовательной редукции, в результате чего в единицу времени начинает производить все меньшую и меньшую стоимость.
Все это ставит под сомнение право пролетариата на революцию.
5. Если видеть в источнике стоимости исключительно труд эксплуатируемого работника, то вследствие всеобщей редукции ее суммарный объем может только сокращаться. Но органический порок общества, построенного на эксплуатации человека человеком, состоит не в том, что от производителя отчуждается продукт его труда, но в гораздо более фундаментальном следствии — дегуманизации последнего. В отчуждении всего человеческого от человека.

§ 27

Внимательный взгляд легко обнаружит, что в конечном счете все отмеченные здесь противоречия имеют один и тот же источник — человеческий труд, который по существу является центральной категорией всей политэкономии Маркса. Отсюда ключевой вопрос, который должен быть задан здесь, состоит в следующем: что такое труд?
В пятой главе «Капитала» дается определение труда как единства его предмета, средства и целесообразной деятельности. Это определение выдержало проверку временем, и, если бы в следующий производственный цикл все эти элементы входили, не претерпев никаких изменений, можно было бы удовлетвориться им.
Но вновь обратимся к уже приводившейся схеме расширенного производства.
Источником расширения его масштабов является прибавочная стоимость. Капитализируемая ее часть направляется на приобретение дополнительных средств производства и дополнительной рабочей силы. При этом (вслед за Марсом) мы абстрагируемся от того обстоятельства, что какая-то часть прибавочной стоимости расходуется в личном потреблении капиталиста.
1: 8000 с + 2000 v + 2000 m                (2000 m = 1600 с + 400 v)
2: 9600 c + 2400 v + 2400 m                (2000 m = 1920 с + 480 v)
3: и так далее.
Из этих формализованных конструкций можно разглядеть, что в неявной форме в основу развития общественного производства закладывается не что иное, как линейный процесс простого количественного роста всех составных частей капитала. И в том, и в другом, и во всех последующих циклах используются те же машины, тот же хлопок, та же пряжа и тот же труд. Между тем, в реальной действительности, как уже говорилось выше, капитал расходует прибавочную стоимость не столько на них (хотя, конечно, и на них тоже), сколько на инновационный элемент, преобразующий все структурные элементы производства. Поэтому можно утверждать: в действительности в каждом условно следующем производственном цикле фигурируют другие машины, другой хлопок, другая пряжа и, разумеется, другой труд. Каждая из этих составляющих несет в себе элемент какого-то нового качества, а это значит, что прямое количественное их сопоставление недопустимо, ибо оно всегда будет содержать в себе математическую погрешность. Вспомним уже приводившееся здесь утверждение самого Маркса: «различные вещи становятся количественно сравнимыми лишь после того, как они сведены к одному и тому же единству. Только как выражения одного и того же единства они являются одноименными, а следовательно, соизмеримыми величинами». Поэтому там, где это единство нарушается, все количественные сопоставления теряют свою строгость, а значит и свою обязательность.
Не составляет большой сложности понять, что никакие инновации не могут быть привнесены в производственный процесс его материальными элементами; все изменения обусловлены только одним — изменением характера и содержания труда, понятого во всей его целостности. Ведь на ранних этапах развития даже совершенствование орудий — это в первую очередь изменение алгоритмов движения собственных органов человеческого тела в предшествующих циклах производства. Уже сопоставление древнекаменных рубил, хранящихся в палеонтологических музеях мира, показывает, что их эволюция, восходящая от примитивных отщепов к настоящим произведениям ювелирного искусства, обусловлена не совершенствованием исходного материала (он не меняется на протяжении десятков тысяч лет), но поступательным усложнением микродинамики работающей руки. Однако ясно, что никаким переформатированием этой микродинамики невозможно перейти от первобытных орудий к современным Марксу машинам и уж тем более к сегодняшнему компьютеризированному производству.
В сущности, здесь мы сталкиваемся с древней, как мир, проблемой, которая впервые была сформулирована еще в апориях Зенона. Речь идет о тайне всеобщего движения и развития. Вопрос состоит в следующем: можно ли механической перекомбинацией составных исходных элементов получить что-то более сложное и совершенное? Простой перекомбинацией атомов — органические молекулы, усложнением последних — структуру ДНК, количественными преобразованиями одноклеточной жизни — человеческий разум… и так далее. В политико-экономическом же контексте эта проблема предстает как возможность (или невозможность) простым перераспределением усилий и преобразованием траекторий движения исполнительных органов человеческого тела получить на «выходе» производственного процесса нечто более сложное и совершенное по сравнению с тем, что было на «входе», т.е. на самой заре истории.
После публикации «Происхождения видов» (1859) идея о том, что механического накопления микроскопических количественных изменений вполне достаточно для качественного преобразования любых исходных структур, для возникновения принципиально нового, ранее неведомого природе, входит в сознание не обремененных философской культурой масс. Импонировала доступность этой непритязательной идеи неразвитому сознанию, ее способность дать наглядное и простое объяснение самым сложным материям. Но одновременно та же идея — прежде всего своей механистичностью — вызывала и резкое отторжение у других. Однако в конечном счете позиции сторон в споре, который продолжается и сегодня, определялись и определяются не логическими аргументами, но мировоззренческой верой, ибо рациональных доказательств, равно как и рациональных опровержений не существует.
Здесь можно встретить возражение тех, кто знаком с началами диалектической логики. Ведь один из ключевых, сформулированных Гегелем, ее законов является закон перехода количественных изменений в качественные, который на философском жаргоне звучит как переход «количества» в «качество».
Обычно (вслед за Гегелем) в порядке примера приводится последовательное нагревание или, напротив, охлаждение воды, в результате чего та переходит в иные фазовые состояния. Однако в действительности диалектический закон не имеет решительно ничего общего с механицизмом; он утверждает только то, что накопление изменений лишь подводит к рубежу, за которым следует качественный скачок. «Поскольку движение от одного качества к другому совершается в постоянной непрерывности количества, постольку отношения, приближающиеся к некоторой окачествующей точке, рассматриваемые количественно, различаются лишь как «большее» и «меньшее». Изменение с этой стороны постепенное. Но постепенность касается только внешней стороны изменения, а не качественной его стороны; предшествующее количественное отношение, бесконечно близкое к последующему, все еще есть другое качественное существование. Поэтому с качественной стороны абсолютно прерывается чисто количественное постепенное движение вперед, не составляющее границы в себе самом; так как появляющееся новое качество по своему чисто количественному соотношению есть по сравнению с исчезающим неопределенно другое, безразличное качество, то переход есть скачок; оба качества положены как совершенно внешние друг другу».
Другими словами, постепенные изменения только подводят к пределу, за которым кончается действие привычных механизмов эволюции и включаются какие-то новые. Правда, эти новые механизмы еще не открыты нам (но ведь и познание человека отнюдь не остановилось с созданием «Науки логики»).
То обстоятельство, что и внутренняя логика, и движущие силы качественного скачка до сих пор скрыты, создает иллюзию того, что переход к новой, более высокой ступени развития представляет собой род некой внезапной перемены, мгновенной трансмутации предмета. Иначе говоря, иллюзию того, что между двумя сменяющими друг друга состояниями нет вообще ничего промежуточного, переходного, все совершается сразу, само по себе, уже не обусловливаясь ничем, спонтанно. Яркими примерами таких представлений являются утверждения того, например, что Великая Французская революция совершилась 14 июля 1789 года, а Великая Октябрьская — 25 октября 1917; получается, что и во Франции, и в России люди уже на следующий день проснулись в совершенно новой стране. Между тем качественный скачок — это тоже сложный процесс, который имеет свою, возможно, принципиально отличную от всего привычного нам, логику и подчиняется своим специфическим законам.
Кстати, яркой иллюстрацией именно этого положения является идейное наследие Маркса. Его политическая экономия раскрывает лишь одну сторону общественно-исторического развития — механизм количественных преобразований производства, логику рождения и обострения противоречий. Внимательный анализ этих процессов обнажает тот факт, что на каком-то этапе истории становится невозможным дальнейшее развитие общества путем косметических реформаторских уступок и перемен. Логика же качественного скачка раскрывается не в «Капитале». Между предельным обострением ключевого противоречия эпохи и его разрешением лежит отнюдь не пустота; капиталистическая формация не трансмутирует внезапно для всех в коммунистическую. Скачкообразный не значит мгновенный, и все то, что заполняет качественный переход между ними, находит свое объяснение в теории социалистической революции и коммунистического строительства. Эта сторона его учения, и, конечно же, работы Ленина являются действительным вкладом в сокровищницу человеческой мысли. Можно по-разному относиться к идейно-политическому содержанию работ этих столь разных мыслителей, но стоит только абстрагироваться от него и вникнуть в имманентную логику учения о постепенном реформаторстве и о революции, как проблема, впервые сформулированная Зеноном, предстанет в совершенно новом виде.
Зенон, Дарвин и Маркс/Ленин говорят в сущности об одном и том же, но разрешают вопрос по-разному. Теория Дарвина не имеет практически ничего общего с великим диалектическим законом, ибо она полностью отрицает разрыв непрерывности; природа не делает скачков — вот заимствованный у Лейбница основополагающий элемент его кредо. Всем правит постепенность, и два принципиально разных состояния в его представлении разделяет бесчисленное множество промежуточных переходных этапов, каждый из которых едва отличен от смежного. В представлении Маркса/Ленина подчиняющийся своей жесткой внутренней логике качественный скачок сменяет цепь последовательных количественных изменений, для того чтобы, завершив преобразование, открыть возможность новой цепи количественных превращений. У Зенона качественный переход совершается в каждом микроэлементе движения, в каждом его интервале, сколь бы микроскопичным он ни был.
Мудрец из Элеи рассматривает самый элементарный вид движения — механическое перемещение тела в пространстве, но уже в нем обнаруживает аномалию, которая подрывает, если вообще не уничтожает полностью, всякую возможность объяснить его с помощью простых интуитивных представлений. Движение невозможно, ибо летящая стрела в каждый данный момент находится только в том месте, которое ограничено ее собственными линейными размерами, но если так,— она неподвижна; стрела не может одновременно быть и не быть в точке своего пребывания. Разумеется, он нисколько не сомневается в том, что и стрела долетит до цели, и Ахиллес обгонит черепаху, но оставившая след в истории двух с лишним тысячелетий интуиция подсказывает ему, что это достигается только благодаря действию каких-то скрытых, не поддающихся рациональному объяснению, сил. Кстати, и наиболее известной в истории попыткой опровержения его построений было так же принципиально внелогическое действие. Еще древние оставили связанный с этим анекдот: будучи не в состоянии возразить аргументам Зенона, его оппонент (одни оговорят о Диогене, другие — об ученике Зенона, кинике Антисфене) стал молча ходить перед ним. Известные пушкинские стихи («Движенья нет, — сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним ходить...») созданы именно на этот классический сюжет. Таким образом, движение возможно только благодаря необъяснимой логической аномалии. Она проявляется в каждой точке траектории движущегося объекта, и, следовательно, служит диагнозом явной недостаточности современных ему знаний, бесспорным признаком существования каких-то иных, более сложных, законов макрокосма, скрывающихся под видимой поверхностью явлений.
Имя того начала, которое делает логически невозможное действительным, скрыто от Зенона. Между тем Дарвину оно хорошо знакомо — это Бог. Изучая куда более сложный вид движения, он, точно так же, как и Зенон, обнаруживает Его вмешательство в каждой точке восходящей траектории развивающейся природы. Только сила божественного творения способна сообщить импульс, ничто, кроме нее не в состоянии безостановочно поддерживать всеобщее развитие. (Поэтому вовсе не случайно Ватикан, через полтора столетия после выхода в свет его книги, открыто признает, что внутренняя логика его эволюционизма отнюдь не противоречит устоям христианской веры, но вполне согласуется с ними.) Именно это — от начала мира и до конца времен присутствующее в любом, сколь угодно малом, объеме вселенной — вмешательство божественного начала вступает в конфликт с пронизанным механицизмом рационалистическим сознанием натуралиста. Конфликт с собственной верой разрешается созданием логической конструкции, в которой каждая точка единой спирали развития решительно исключает все нематериальное и надприродное. Но и здесь непрерывно, в каждой точке единого континуума развития действует принципиально внелогическая стихия, которой приписывается творческая роль,— естественный отбор. Говоря именно об этой роли Дарвин писал: «Я не усматриваю предела деятельности этой силы, медленно и прекрасно приспособляющей каждую форму к самым сложным жизненным отношениям».
Опирающийся на Маркса Ленин отчетливо видит роль все той же созидательной силы; именно она приводит в революционное движение целые классы и взламывает устои самых могущественных империй и общественно-экономических формаций. Правда, в отличие от Дарвина, ему уже не приходится вступать в разлад с самим собой и со своей собственной совестью в ее отождествлении: органичный ему атеизм исключает любую монополию надмирного начала на неподвластность обыденной логике, на творчество. Вот свидетельство его соратника по партии, Г.Пятакова, человека, сделавшего многое для победы нового строя, а следовательно, хорошо знающего толк в том, что он говорит: «Старая теория, что власть пролетариата приходит лишь после накопления материальных условий и предпосылок, заменена Лениным новой теорией. Пролетариат и его партия могут прийти к власти без наличности этих предпосылок и уже потом создавать необходимую базу для социализма. Старая теория создавала табу, сковывала, связывала революционную волю, а новая полностью открывает ей дорогу. Вот в этом растаптывании так называемых «объективных предпосылок», в смелости не считаться с ними, в этом призыве к творящей воле, решающему и всеопределяющему фактору — весь Ленин». Пусть в этом высказывании много такого, с чем не согласилась бы официальная партийная мысль ушедшей эпохи, но все же именно эта способность революционной партии возвыситься над ограничениями формального права и академической логики влекла за собой романтиков социалистического строительства. Социальное творчество может быть только функцией атакующих классов, и неподвластная никакому канону роль организующей пролетариат коммунистической партии — это без всякого преувеличения одно из величайших открытий XX века. Можно спорить и спорить об историческом, социальном, наконец, нравственном содержании ленинизма, но учение о политической партии — бесспорный, к сожалению, до конца не осознанный еще и сегодня, вклад в развитие методологии познания и логической мысли, стремящейся постичь последнюю тайну всеобщего развития.
Незримое действие все того же начала, имя которому творчество, лежит и в основе развития всех элементов капитала. Поскольку же оно присутствует в каждой точке непрерывно развертывающейся спирали развития общественного производства, ничто из его составляющих не остается равным самому себе уже в смежном интервале восхождения. Но творчество присуще исключительно субъекту труда; ни предмет последнего, ни его средство решительно не способны ни к какому к самоизменениюи уж тем более — к саморазвитию. Поэтому понятие труда не может быть сведено к представлению о структурированной совокупности простых механических движений.

§ 28

Исходный тезис Маркса состоит в том, что в основе всего создаваемого общественным производством лежит простой труд. Нечто, лишенное всякой индивидуальности; любая условная его единица по своему качественному составу абсолютно идентична любой другой (равной ей) единице, которая затрачивается в рамках любого другого производственного процесса. Но здесь, как уже говорилось, мы выходим за рамки его политико-экономического учения, ибо в пределах сугубо экономической сферы этот тезис в принципе недоказуем. Решение кроется в диалектико-логическом фундаменте марксизма. Количество — это различие в пределах одного качества, именно поэтому труд, фигурирующий в логических построениях, которые следуют традиции немецкой философской мысли, совершенно однороден, качественно един. Поскольку же именно такой труд является исключительной субстанцией стоимости, то ее последовательное накопление, к которому, с точки зрения капитала, и сводится все развитие производства, не может быть ничем иным, кроме как последовательным накоплением труда. Совсем не случайно Маркс даже средства производства называет накопленным трудом.
Но если без исключения все виды труда представляют собой лишь разные количества качественно однородного начала, то откуда может взяться качественное преобразование самого производства, его развитие и совершенствование?
Все сказанное выше уже не позволяет сослаться на вульгарно понятый закон перехода количественных изменений в качественные. Отнюдь не механическое накопление объема качественно однородного труда приводит к резким скачкам, преобразующим всю промышленность, как это было, скажем, с изобретением парового двигателя или с утилизацией электричества. Если труд рудокопа и труд художника, творческий поиск самого исследователя и репродуктивный исполнительский труд машинистки, перепечатывающей его рукописи,— это лишь разные количества одной и той же лишенной всего человеческого субстанции, то в конечном счете неважно, какая именно «соломинка» простого труда приводит к революционному взрыву: эпохальное ли открытие Уатта, или дополнительное вовлечение в какой-нибудь циклопический процесс нескольких сотен (тысяч) чернорабочих. Подчеркнем, никакой передержки здесь нет. Если даже в предельно простом, отчужденном труде нет ничего обусловливающего качественные перемены, то возможны любые политико-экономические чудеса. Впрочем, все это в полной мере согласуется и с формальной логикой, утверждающей, что из неверных посылок следует не ложный вывод, но все, что угодно (кстати, в том числе и истина).
Нет ни одного указания на то, что Маркс понимает труд именно таким образом, т.е. как полностью лишенное всего человеческого, по существу механическое начало. Напротив (и нам еще придется говорить об этом), все в его экономическом учении встает на свои места только при одном обязательном условии: труд — это, пусть и претерпевшая отчуждение, но все же не до конца обезжизненная, еще сохранившая остатки одухотворенности стихия. Человек, прикосновенный к высокой философской культуре еще мог бы использовать абсолютное отчуждение в качестве острой полемической фигуры, но уж никак не в структуре обязывающего логического вывода. Прямых указаний нет, но истолкование количественных различий между простым и сложным трудом долей содержащегося здесь творческого начала необходимо вытекает из презумпции профессионализма.
К слову, еще Смит и Мальтус понимали под производительным трудом только то, результаты чего способны удовлетворять чужие потребности, а следовательно, могут быть материализованы и отчуждены от человека. Труд — это только то, что реализуется исключительно в материальных благах, что производит богатство. Там, где нет полной материализации, нет и собственно производства, поэтому качества, принципиально не поддающиеся отчуждению (а именно ими предстают знания, талант), характеризуют труд, выходящий за пределы предмета политической экономии. Но это и значит, что в основе товарного производства лежит полностью выхолощенный труд. Это ключевое положение (пусть в неявной форме, но все же присутствующее у его предшественников) не может быть принято Марксом, уже хотя бы только потому что «непроизводительным» оказывается самое существенное в человеке: «Под рабочей силой, или способностью к труду, мы понимаем совокупность физических и духовных способностей, которыми обладает организм, живая личность человека, и которые пускаются им в ход всякий раз, когда он производит какие-либо потребительные стоимости». Не случайно он говорит не только о материальных, но и о духовных же потребностях: «Последуем теперь за каким-либо товаровладельцем, хотя бы за нашим старым знакомым, ткачом холста, на арену менового процесса, на товарный рынок. Его товар, 20 аршин холста, имеет определенную цену. Эта цена равняется 2 фунтам стерлингов. Он обменивает холст на 2 ф. ст. и, как человек старого закала, снова обменивает эти 2 ф. ст. на семейную библию той же цены. Холст — для него только товар, только носитель стоимости — отчуждается в обмен на золото, форму его стоимости, и из этой формы снова превращается в другой товар, в библию, которая, однако, направится в дом ткача уже в качестве предмета потребления и будет удовлетворять там потребность в душеспасительном чтении».
Этот позволяет взглянуть на расширенное производство новыми глазами.
Мы уже могли убедиться, что определение (первое, что приходит в голову, когда речь заходит о расширенном воспроизводстве) его как процесса, где на каждой последующей ступени производится большее количество конечного продукта, нежели на предыдущей, вступает в непримиримые противоречия с реальной экономической действительностью. На деле возрастающая масса качественно однородного продукта — это только один из возможных результатов развивающегося хозяйственного механизма, причем далеко не самый существенный, ибо главным образом конечный результат отличается не только объемом, но и содержанием.
Обратимся к конкретному факту, имевшему место в практически современной Марксу действительности,— истории завоевания рынка Эдисоном.
Для привлечения потребителя он разработал такую стратегию, которая предусматривала неизменность продажной цены электроламп на протяжении нескольких лет. При этом первоначальная цена устанавливалась существенно ниже себестоимости ее производства (составлявшей в 1881 году порядка 1,1 доллара за штуку) — 40 центов. Расчет состоял в том, что с усовершенствованием технологии себестоимость обязательно снизится и тогда при сохранении первоначальной продажной цены производство начнет приносить прибыль, которая покроет все убытки.
В первый год было продано порядка 20 тысяч электроламп, на каждой из которых фирма несла убыток в 70 центов. Уже в следующем году себестоимость составила 70 центов, правда, масштаб производства значительно вырос и годовой убыток от продажи продукции стал даже больше, чем в первом году. В третьем году ряд ручных операций был заменен машинными, что позволило снизить себестоимость до 50 центов, однако число изготовленных и проданных ламп настолько возросло, что годовой убыток снова возрос. На четвертом году работы электролампового завода себестоимость была доведена до 37 центов, и при сохранении продажной цены в 40 центов Эдисону удалось всего за один год возместить убытки всех предшествующих лет. Наконец, в пятом году себестоимость снизилась до 22 центов, а выпуск ламп превысил 1 миллион штук в год. При прежней цене компания стала получать от продажи большие из года в год увеличивающиеся прибыли.
Таким образом, за пять лет себестоимость была снижена в пять раз, производство же возросло в пятьдесят. В свою очередь, это пятидесятикратное увеличение делает очевидным тот факт, что любая возможность чисто линейного расширения производства за счет механического умножения его элементов категорически исключена в любой развитой национальной экономике. Ведь оно должно было бы потребовать такого же пятидесятикратного (за пять лет!) роста всех сопряженных производств Соединенных Штатов, а если быть до конца строгим,— всей американской экономики в целом. Такие чудеса возможны только там, где рост начинается с практического нуля.
Легко понять, что реальное увеличение выпуска стало возможным только потому, что в каждом последующем производственном цикле и предмет труда, и средства производства, и целесообразная деятельность исполнителей были уже не теми, что в предыдущем. И вовсе не линейные масштабы отличали каждый последующий производственный цикл от предыдущего — отличия были качественные. Добавим, что первые электролампы не выдерживали и нескольких часов работы, усовершенствованные же усилиями инженеров, теперь они работают тысячи часов. Современные электролампы (с учетом срока службы) эквивалентны десяткам, а то и сотням стандартным шестнадцатисвечевым лампам Эдисона. Между тем эти же лампы — как первых выпусков, так и всех последующих вплоть до настоящего времени — могут рассматриваться как структурный элемент развитой цепи средств труда на каких-то сопряженных производствах.
Надо думать, что и на сопряженных, производствах претерпевают качественные изменения не только они. А это, в свою очередь, означает, что и там конечный продукт в каждом следующем цикле (путь и незначительно) отличается от результата предыдущего. И так — по всему общественному производству в целом.
Из приведенного примера рыночной стратегии — а этот пример, как капля воды, отражает в себе действительный путь развития всего общественного производства в целом — видно, что его расширение происходит не путем механического накопления предметов труда, средств производства и самой рабочей силы, которые остаются неизменно равными себе, но за счет творческого начала, способного интенсифицировать действие каждой из этих составляющих.
Поэтому возвращаясь к закону перехода количественных изменений в качественные, мы обязаны сказать, что в реальной истории развития общественного производства он всегда проявлял и проявляет себя как процесс количественного накопления (пусть и незначительных, но обязательно качественных!) изменений, который на определенном этапе взрывается революционизирующим всю промышленность сдвигом уже наднационального масштаба. Только эти постепенно накапливающиеся качественные усовершенствования и могут подготавливать промышленные и научно-технические революции. Видеть же в этом развитии нечто подобное старой биологической преформации было непростительно уже во времена Маркса; сегодня это тем более недопустимо. Здесь все обстоит в сущности точно так же, как и в развитии науки. Только непрерывное творчество сотен и сотен остающихся в безвестности талантливых исследователей подготавливают появление таких титанов мысли, как Кант, Гаусс, Дарвин, Эйнштейн, да и сам Маркс... Только непрерывное накопление все новых и новых научных открытий приводит в конце концов к перестройке всего сознания человека, революционизирует его мысль.
Итак, под расширенным воспроизводством необходимо понимать процесс, где проявляется действие творческого начала, которое, несмотря ни на что, сохраняется в труде человека; именно и только оно интенсифицирует действие всех факторов, составляющих общественное производство. Механическое же накопление остающихся неизменными на протяжении многих производственных циклов предметов и средств труда, равно как и самой рабочей силы имеет право на рассмотрение только в кунсткамере политико-экономических курьезов.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Нервно психическое напряжение 5 10 15 20 25 условия труда вредные факторы производства 10 20 30 40 производства вредные
Есть в начальном звене общего политико экономического цикла производство распределение обмен потребление
Поступательный рост производства прибавочной стоимости
Продукт производства продукта эквивалент
Развивающееся на всех уровнях человеческой деятельности как на уровне эдисонов