<<<     ΛΛΛ     >>>   

Кузнецов Н.А., Ковалев Н.С., Садыгов Э.А., Шмидт А.В. Основы метрологии, стандартизации и сертификации в землеустройстве. Учебное пособие для студентов высших учебных заведений. Воронеж 2001. http://www.tkm.vsau.ru/Met/shm.htm

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 356

Кузнецов Н.А., Ковалев Н.С. и др. Основы метрологии, стандартизации и сертификации в землеустройстве.

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 433

Кудрявцев П.С., Конфедератов И.Я. История физики и техники. М.: Просвещение, 1965, с. 192

§ 19

Разумеется, все сказанное не опровергает основные выводы Маркса, но все же накладывает определенные ограничения на строго однозначное их прочтение, на их абсолютизацию. А кроме того, препятствует излишнему опрощению, если не сказать вульгаризации его учения.
Дело в том, что было бы неправомерно рассматривать «Капитал» в отрыве от других произведений немецкого философа. И в первую очередь в отрыве от упомянутых здесь «Экономическо-философских рукописей 1844 года». Между тем именно это произведение молодого Маркса заложило идейную основу всего того, что будет развиваться им в «Капитале». Это признают не только его последователи: «Итак, подводя итоги, следует сказать следующее: это правда, что Маркс и Энгельс изменили некоторые свои понятия и идеи. Маркс стал еще больше избегать употребления терминов, близких гегелевскому идеализму, его язык стал менее эмоционален и эсхатологичен, быть может, оттого, что в последние годы у него поубавилось энтузиазма, которым он кипел в 1844 г. Но, невзирая на некоторые перемены во взглядах, настроениях и языке, философское ядро идей молодого Маркса никогда не менялось. И поэтому невозможно анализировать и понимать его поздние идеи о сути социализма и его критику капитализма, иначе чем опираясь на его концепцию человека, развернутую в ранних произведениях». Именно эти «Рукописи» наметили пунктир решения коммунистической идеи. Решения, которое так и не было опровергнуто никем за более чем полуторавековую историю, в том числе и семь десятилетий идеологического противостояния самых могущественных политических систем.
Разделение труда, без всякого сомнения, играет прогрессивную роль в истории развития общественного производства и человеческой цивилизации в целом. Но того же нельзя сказать по отношению к отдельно взятому человеку, индивиду. Напротив, порождая узко специализированные виды деятельности, оно влечет за собой самые неблагоприятные последствия для него.
Первое и самое очевидное следствие состоит в отчуждении от человека предмета и результата его труда. Ни то, ни другое уже не связывается с его собственной самореализацией в этом мире. Предмет труда не является результатом его свободного выбора и целеполагания; он дается человеку извне, как в компьютер кем-то другим закладывается программа его действий. Средство очень скоро перестает изготавливаться самим субъектом и становится продуктом чужого труда, поэтому берется готовым так же со стороны. В сущности, и предмет, и средство его деятельности становятся ключевыми элементами окружающей внешней среды, к которым он обязан приспосабливаться как к каким-то чужим началам. Откуда-то со стороны же ему сообщается и способ его собственных действий, т.е. та последовательность технологических операций, которые ему предстоит выполнить в процессе достижения результата. Да и результат этой деятельности подлежит отчуждению уже хотя бы потому, что он большей частью представляет собой лишь промежуточное звено в единой цепи действий, предшествующих непосредственному потреблению. Но даже и там, где он способен удовлетворить определенную потребность, его все равно нужно менять на что-то другое, ибо запросы индивида не могут быть удовлетворены чем-то одним.
К тому же поступательная диверсификация общественного производства в целом ведет к тому, что и предмет, и продукт труда отдельно взятого индивида, занимают все меньшее и меньшее место в едином массиве интегрального макроэкономического результата. Поэтому «чем больше рабочий производит, тем меньше он может потреблять; чем больше ценностей он создает, тем больше сам он обесценивается и лишается достоинства; чем лучше оформлен его продукт, тем более изуродован рабочий; чем культурнее созданная им вещь, тем более похож на варвара он сам; чем могущественнее труд, тем немощнее рабочий; чем замысловатее выполняемая им работа, тем большему умственному опустошению и тем большему закабалению природой подвергается сам рабочий».
Между тем противопоставление человеку предмета и результата его деятельности возможно только потому, что отчуждению подвергается прежде всего сам труд. «Мог ли бы рабочий, противостоять продукту своей деятельности как чему-то чуждому, если бы он не отчуждался от себя в самом акте производства? Ведь продукт есть лишь итог деятельности, производства». Жизнь любого животного неотделима от его активности, собственно, деятельность — это и есть его главная жизненная потребность. У человека же труд становится не удовлетворением потребности в труде, а простым средством удовлетворения других потребностей. Сама жизнь человека начинает осознаваться им как нечто, протекающее вне пределов труда. Кроме того, как предмет и продукт труда принадлежат не ему, а кому-то другому, не ему, а кому-то другому принадлежит и его труд. Вследствие этого и сам человек в процессе труда уже не принадлежит себе.
Между тем именно деятельность во всех ее проявлениях составляет самое существо его родовой жизни, ведь именно ею создается все то, что отождествляется с человеческой цивилизацией; вот только теперь она становится «лишь средством для удовлетворения одной его потребности, потребности в сохранении физического существования». Поэтому ее отчуждение — это отчуждение всего того, что, собственно, и делает человека человеком.
Наконец, все это вызывает и отчуждение человека от человека. Словом, все, что расположено за пределами кожного покрова, становится угнетающей его силой, и даже духовное богатство человеческого рода — это такое же чужая  и внешняя стихия, как состав атмосферы и климат.
Мысли, высказанные Марксом, — это не абстрактные конструкции оторванной от всего реального схоластики; отчуждение человека входит в его кровь, составляет сердцевину всего мироощущения индивида. Человек не живет своим трудом — он трудится, для того чтобы жить; в этом мироощущении жизнь противопоставляется работе и начинается там, где кончаются ее пределы. Счастливые исключения, конечно же, имеют место но, во-первых, только как исключение, во-вторых, только в виде особого психологического феномена.
Но отчуждение не сводится к психологии; его результаты деформируют не только ее, и в действительности поражают даже те упомянутые исключения, когда не испытывающий нужды человек может целиком посвятить себя любимому делу. Вдумаемся: чем большего достигает цивилизация в целом, тем меньше может каждый человек в отдельности, и вот даже не замечаемый нами парадокс: сегодня уже никому не придет в голову отождествить себя со всем человеческим родом. Веками накапливавшиеся богатства общечеловеческого духа — искусства, ремесла, науки ощущаются индивидом как какая-то внешняя противостоящая ему стихия, как своеобразный эфир, который решительно невозможно вместить в себя. Обладай она сознанием, даже капля воды едва ли противопоставила бы себя океану,— индивид же на фоне этого необъятного макрокосма ощущает себя чем-то вроде бесконечно малой величины. Проще сказать, дробью, в знаменателе которой стоит все человечество в целом, начиная с тех, кто предшествовал строителям первых культур Месопотамии и Египта, а в знаменателе — единица, ограниченная его собственным кожным покровом.
Между тем даже в обыденном лексиконе понятие «человек» означает не только отдельно взятого индивида, но и нечто собирательное, род синонима всего человечества в целом. Так, говоря: «человек полетел в космос», мы имеем в виду не только Юрия Гагарина (хотя, конечно, и его тоже), и даже не советскую космонавтику в целом, но население нашей планеты, ибо в той или иной мере все оно оказалось причастным к этому великому достижению. Именно там, где для человека, кроме сравнительно узкой сферы его собственного труда, становятся невозможными все остальные виды деятельности, доступные роду, и обнаруживается абсолютная явь отчуждения. Ведь в этих условиях достаточно только поставить рядом отдельно взятого индивида и весь человеческий род, как сознание первого тут же обнаружит их совершенную несопоставимость; «общечеловеческое» вытеснено из его жизни, из его мироощущения и предстает как противостоящая ему и господствующая над ним сущность. Это и говорит о том, что полное содержание, которое образует собой смысловую ауру понятия «человек», существует вне индивида, полностью отчуждено от него. Более того, все создаваемые людьми материальные и духовные ценности, да и сами общественные отношения уходят из-под его контроля и начинают господствовать над ним: «...пока люди находятся в стихийно сложившемся обществе, пока, следовательно, существует разрыв между частным и общим интересом, пока, следовательно, разделение деятельности совершается не добровольно, а стихийно,— собственная деятельность человека становится для него чуждой, противостоящей ему силой, которая угнетает его, вместо того, чтобы он господствовал над ней».
Это, мало кого заставляющее задуматься (если не сказать мало кому известное) положение представляет собой одно из величайших открытий в истории человеческой мысли. Нет ни одного более обильного своими последствиями феномена, недели этот фундаментальный факт. А между тем отчуждение проникает не только в психологию человека, но поражает все его материальные структуры. С углублением всеобщего разделения труда само тело индивида, его анатомия, ритмика его физиологических отправлений, биохимические и биофизические реакции начинают вырабатывать наиболее экономичную и эффективную форму исполнения ежедневно исполняемой функции, адаптироваться к ней как к некоему условию существования, как к ключевому фактору внешней среды. Сегодня это с особенной отчетливостью проступает в подготовке профессионального спортсмена. Но ведь то, что достигает зачастую гротесковых форм в спорте высших достижений, когда человек усилиями огромного коллектива специалистов превращается в машину для производства какого-то одного специфического движения, в менее явно выраженном виде присутствует в любой отрасли профессиональной деятельности. Массовое же машинное производство делает этот феномен всепроникающим.
Известно, что в расчет конструкции серийно выпускаемых машин принимаются лишь какие-то усредненные антропометрические данные, и теперь уже именно этим стандартным антропометрическим характеристикам должно подчиняться развитие самого работника. Поэтому с становлением всеобщего машинного производства сама природа человека начинает подвергаться деформации, вызванной уже не только приспособлением к технологической функции, но и к физическим параметрам машины.
Но и эта деформация не ограничивается одной лишь хозяйственной сферой, непосредственным взаимодействием работника с машиной. Массовое производство потребительных стоимостей, в свою очередь, накладывает печать на формирование человека и многих (если не большинства) его способностей. Машина не в состоянии учесть индивидуальные особенности каждого отдельного члена общества, поэтому и весь создаваемый с ее помощью искусственный вещный мир, призванный опосредовать как метаболизм индивида, так и те обменные процессы, которые делают его носителем всех общественно значимых ценностей, подчиняется жестким стандартам. А все эти стандарты так же способны учитывать лишь усредненные характеристики «среднестатистического» индивида. В результате типовые биохимические, антропометрические, эстетические, наконец, социально-знаковые (т.е. призванные демонстрировать принадлежность к тому или иному социальному слою) характеристики вещей, обусловливающих формирование каждой личности, становятся неодолимым препятствием на пути ее гармонического развития. Поточное производство в конечном счете оборачивается поточным производством и воспроизводством «типового» стандартизованного работника, а в конечном счете и столь же «типовой» стандартизированной личности.
Таким образом, феномен отчуждения обнаруживает себя фундаментальным началом, которое, деформируя развитие индивида, накладывает свою печать — без преувеличения — на всю историю человеческого рода.

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 89

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 90

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 91

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 93

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 94

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 3, с. 31

§ 20

Феномен отчуждения часто представляется слишком сложным для понимания; но еще более затруднительным оказывается установить его практические следствия, то есть выявить то, что именно в человеке и его повседневности, является прямым результатом его действия. Словом, нет сомнений в том, что отчуждение в известной мере деформирует развитие каждой отдельно взятой личности, но нет ясного представления о том, каким человек мог бы (или должен будет) стать там, где действием каких-то гипотетических причин оно наконец будет преодолено.
Однако в действительности ответ прост: уродующее воздействие отчуждения человека состоит в том, что из деятельности индивида практически полностью выхолащивается творческое начало. Собственно, отчуждение и есть прежде всего вытеснение творчества, и уже только потом — всего остального.
Механизм вытеснения творческого содержания из человеческой деятельности может быть понят из следующего.
Разделение труда (имеется в виду, конечно же, не половозрастное распределение обязанностей, которое присуще и животным) закономерным образом ставит одного человека в прямую зависимость от другого. Но эта зависимость проявляется не только в том, что каждый из них для обеспечения своего существования начинает нуждаться в результатах деятельности своего визави. Гораздо более важным оказывается то обстоятельство, что здесь и предмет, и продукт, а следовательно, и само содержание деятельности индивида оказываются подчиненными запросам кого-то другого, то есть определяются уже не суверенным свободным выбором производителя, но совершенно неподконтрольной ему стихией — требованиями потребителя. При этом ясно, что в абсолютно симметричной позиции оказывается и последний, ибо, изготовляя продукт, нужный для первого, он становится в такой же степени зависимым от некоего анонимного начала, как и тот, кто вынужден подчиняться уже его запросам.
Чем более развитым и всеобъемлющим становится разделение труда, тем более узкой оказывается специализация индивида, в сущности, это разные стороны одной и той же медали. Тем более жесткой оказывается и зависимость каждого от всех тех, кто, в свою очередь, заинтересован в результатах его труда. Поэтому со временем любые преобразования, которые могут быть внесены в деятельность производителя, становятся производными главным образом (если не исключительно) от изменения состава интегрального запроса, исходящего от всей суммы потребителей. Проще говоря, производным от действия сугубо внешнего для субъекта труда фактора. Между тем творчество индивида проявляется в виде инноваций, позволяющих переструктурировать прежде всего его собственную деятельность и преобразовать собой именно ее результат — и уже только потом изменить деятельность других. Однако в условиях развивающегося разделения труда и поступательной диверсифицикации производства подобные инновации оказываются под фактическим запретом: на них накладывает строгие ограничения вся система связей, образующихся между зависимыми друг от друга производителями. Это и понятно: ведь произвольное изменение сложившихся алгоритмов труда может взломать эту систему, сделать невозможным все общежитие, стать угрозой жизнеобеспечения всей общины.
Стихийное наложение запретов на подобный взлом равносильно практически полному вытеснению творческого начала из деятельности индивида.
Разумеется, сказанное не означает, что любой субъект труда лишается всякой возможности совершенствования своей деятельности, но все же давление внешнего, чуждого ему начала, оказывается гораздо более могущественным, нежели игра его собственных творческих способностей. Равным образом это не означает и того, что с унификацией трудовых приемов и стандартизацией деятельности не остается никакого места для повышения собственного мастерства производителя. Ведь в массовом производстве повышение квалификации работника и проявление дарованных природой способностей реализуется отнюдь не в структурных преобразованиях навязываемых ему алгоритмов, а главным образом в том, что стандартизованные процедуры (при соблюдении самых строгих требований к качеству продукта) начинают выполняться с минимизацией всех (неоправданных какой-то чистой, идеальной технологией) затрат. В том числе и затрат рабочего времени. Словом, в массовом производстве талант наемного работника проявляется не в изменении эталонов конечного продукта, но в преодолении существующих норм на его изготовление; поэтому в условиях массового производства квалификация измеряется не способностью к выполнению сложных операций, но временем, которое требуется работнику.
Добавим к сказанному, что и состав операций, выполняемых человеком, и способ выстраивания его действий в едином пространственно-временном поле производственного процесса в значительной мере определяются характеристиками предмета труда и используемых орудий. Между тем и предмет, и орудия становятся результатом усилий целого множества других неизвестных производителей, то есть в свою очередь в готовом виде поставляются из какого-то анонимного внешнего источника. Следовательно, их основные характеристики в точно такой же мере становятся внешним фактором, к действию которого обязана адаптироваться вся жизнедеятельность работника. И это обстоятельство, в свою очередь, способствует ограничению свободы субъекта труда, вытеснению из его деятельности творческого содержания.
Однако, несмотря ни на что, человеческое творчество не пресекается, напротив, отчуждаемой вовне инженерной мысли сообщается какой-то дополнительный импульс, которое интенсифицирует развитие всей экономики. Результаты сменяющих друг друга инноваций не могут не бросаться в глаза; история демонстрирует непрерывную линию качественного совершенствования всех сторон общественной жизни и в первую очередь материального производства. Современная читателям (и критикам) «Капитала» индустрия практическим по всем своим составляющим разительно отличалась не только от феодального хозяйства, но и от того, что составляло жизнь предшествующего поколения: «Менее чем за сто лет своего классового господства буржуазия создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения вместе взятые». Между тем преобразования не обнаруживали никакой тенденции к замедлению; напротив, они набирали и набирали ход, и каждое новое десятилетие начинало вносить в общественную жизнь едва ли не больше перемен, чем любой из истекших веков. Вот здесь и возникает вопрос: если в совершенствовании экономики нет участия ее основного фигуранта — лишенного средств производства наемного работника, то кто же тогда субъект развивающегося по экспоненте творчества?
Принципиальный ответ дают все те же «Экономическо-философские рукописи 1844 года». «Если продукт труда мне чужд, если он противостоит мне в качестве чуждой силы, кому же в таком случае он принадлежит? Если моя собственная деятельность принадлежит не мне, а есть деятельность чуждая, вынужденная, кому же принадлежит она в таком случае? Некоторому иному, чем я, существу. <…> Чуждым существом, которому принадлежит труд и продукт труда, существом, на службе которого оказывается труд и для наслаждения которого создается продукт труда, таким существом может быть лишь сам человек. <…> Если продукт труда не принадлежит рабочему, если он противостоит ему как чуждая сила, то это возможно лишь в результате того, что продукт принадлежит другому человеку, не рабочему. Если деятельность рабочего для него самого является мукой, то кому-то другому она должна доставлять наслаждение и жизнерадостность. Не боги и не природа, а только сам человек может быть этой чуждой силой, властвующей над человеком».
Все то же самое может — и должно — быть сказано в отношении к творческой составляющей человеческой деятельности, ибо ее вытеснение из непосредственно исполнительских процессов обусловлено той же самой причиной — разделением труда. Более того, это вытеснение само становится в причинный ряд и обусловливает все аспекты отчуждения. Не требует доказательств, что никто, кроме самого человека, не может быть субъектом инноваций. Но, как господин чужого труда выделяется из общего людского планктона и конституируется в качестве самостоятельной противостоящей ему силы, этот человек действием тех же механизмов противопоставляет себя претерпевшему отчуждение своей собственной природы непосредственному производителю всех материальных благ. Однако ничто из отчужденного человеком не может исчезнуть бесследно; в эфире социума действуют в сущности такие же законы сохранения, что и в материальной сфере, поэтому все теряющееся на одном полюсе общежития обязано без остатка осаждаться где-то на противоположном. Поэтому отчужденная власть над предметом труда и его продуктом находит свое воплощение в частной собственности; отчуждаемое право распоряжаться самим собой и своей деятельностью — материализуется в институтах государства и в чьей-то чужой организационной воле… отчуждаемое право «производить по меркам любого вида», «строить также и по законам красоты» — становится исключительной возможностью избранных.
Проще говоря, само творчество становится специализированной деятельностью, доступной лишь профессионалу; субъект творчества оказывается таким же, часто не менее узким, нежели квалифицированный рабочий, специалистом, как и все остальные. В редких случаях он оказывается пригодным к чему-то другому, что выходит за пределы его ремесла.
В этой связи представляется необходимым высказать следующее замечание. Бытует мнение, что обладающий специальной подготовкой работник творческих профессий образует собой квалификационную ступень, которая возвышается над высшими степенями подготовки простого рабочего. Так, инженер занимает следующую иерархическую ступень за рабочим, кандидат наук возвышается над рядовым инженером и так далее по восходящей. Однако, каким бы парадоксом это ни казалось, в подавляющем большинстве это просто люди разных профессий, требующих совершенно иного состава знаний, иных умений и навыков, что же касается квалификационного уровня, то никакого превосходства одних над другими нет. Это видно уже хотя бы из того, что рабочий высшей квалификации (6 квалификационный разряд стандартной тарифной сетки) требует для своей подготовки столько же времени, сколько средний кандидат наук. Поэтому до известного уровня различия существуют только по «горизонтали», но никак не по «вертикали».
В соответствии с основными выводами Маркса, чертой, разделившей общественные силы, оказывается частная собственность. Но те же выводы дают основание утверждать, что классовая дифференциация развертывается не только по линии отношения к средствам производства. Становление специфической функции управления, формирование особой организационной деятельности является оборотной стороной все тех же процессов непрерывного социального строительства. Выделение становящейся доступной лишь немногим творческой деятельности обнаруживает собой еще одну самостоятельную грань этого единого многомерного потока, начало которому полагает всеобщее разделение труда и вытеснение творческого начала из деятельности индивида.

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 42, с. 95—96.

§ 21

Об ограничении права на организационную управленческую деятельность и творчество говорит еще Аристотель, чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к его учению о природе человека и государства.
«Государство,— утверждает он,— создается не ради того только, чтобы жить, но преимущественно для того, чтобы жить счастливо». Другими словами, оно создается для того, чтобы обеспечить благоденствие всех. Правда, под «всеми» понимаются здесь далеко не все, но лишь незначительная часть античной общины. «Демократию не следует определять, как это обычно делают некоторые в настоящее время, просто как такой вид государственного устройства, при котором верховная власть сосредоточена в руках народной массы… <…> скорее следует назвать демократическим строем такой, при котором верховная власть находится в руках свободнорожденных…». «Правильная» демократия не одним только афинским философом противопоставляется власти охлоса, охлократии. Что же касается тех, чью жизнь в первую очередь должно устроить государство, то ключевым, основополагающим признаком является вовсе не общность местожительства объединяемых им граждан. Его цель состоит не в предотвращении взаимных обид и даже не в обеспечении безопасности их совместного бытия,— государство «появляется лишь тогда, когда образуется общение между семьями и родами ради благой жизни… в целях совершенного и самодовлеющего существования».
Счастливая и прекрасная жизнь в аристотелевском идеале состоит, прежде всего (и исключительно), из прекрасных поступков, из способствующих прославлению родного города и его гражданина дел: «Вся человеческая жизнь распадается на занятия и досуг, на войну и мир, а вся деятельность человека направлена частью на необходимое и полезное, частью на прекрасное.» Поэтому «нужно, чтобы граждане имели возможность заниматься делами и вести войну, но, что еще предпочтительнее, наслаждаться миром и пользоваться досугом, совершать все необходимое и полезное, а еще более того — прекрасное».
Меж тем все прекрасное может вершиться только по велению души, и назначение свободного человека — ничто иное, как ее деятельность. При этом речь может идти только о душе возвышенной, благородной, не отягощенной стремлению ни к чему, что способно поработить ее. «Живое существо состоит прежде всего из души и тела; из них по своей природе одно — начало властвующее, другое — начало подчиненное. <…> Поэтому надлежит обратиться к рассмотрению такого человека, физическое и психическое начала которого находятся в наилучшем состоянии… <…> У людей же испорченных или расположенных к испорченности в силу их нездорового и противного природе состояния зачастую может показаться, что тело властвует над душой».
Свободное служение возвышенному и прекрасному должно вершиться на протяжении всей человеческой жизни, ибо ни за день, ни даже за краткое время никто не делается блаженным и счастливым. Производство же всего того, что служит потребностям тела,— так же на протяжении всей человеческой жизни — должно быть оставлено другим. Блаженное существование в правильно организованном государстве может быть обеспечено лишь при условии освобождения человека от всех забот о насущном: «для хорошего политического устройства граждане должны быть свободны от забот о делах первой необходимости». Поэтому ясно, что кто-то другой должен взять на себя труд обеспечения блаженной жизни назначенному к служению прекрасному гражданину.
Такое разделение обязанностей предопределено тем, что не каждый способен к «совершенному и самодовлеющему» существованию. Так, например, рабам не дано планировать и организовывать свою же собственную деятельность, все, что доступно им — это исполнять чужие начертания. Поэтому, как уже цитировалось выше, они вынуждены соединять свою жизнь с жизнью тех, кто способен взять на себя заботу разумного управления ими. Да и тот, кто законами самой природы назначен к господству, вынужден прибегать к помощи подвластных. Так что в соединении судеб тех и других мы видим скорее счастливый симбиоз, нежели род социального насилия: только благодаря ему спасаются от вырождения одни и получают возможность вершить прекрасные дела другие.
Словом, «счастливая и прекрасная жизнь» — это награда лишь тому, кто в своем нравственном развитии превосходит другого и в состоянии по справедливости ценить значение этого превосходства; труд же подвластного — не более чем необходимое условие или, вернее сказать, простое средство обеспечения блаженной жизни в идеально устроенном государстве.
Кстати, одним из первых, кто сформулировал подобные принципы взаимоотношения государства и того, кто обязан служить его гражданину, был Ксенофонт. Правда, его взгляд не может претендовать на законченное политическое учение, к тому же мысль (она изложена в небольшом сочинении «О доходах Афинского государства») не закончена. Тем не менее читается она вполне отчетливо: правильно устроенная гражданская община — это род коллективного рантье, который живет на доход от эксплуатируемых на серебряных рудниках рабов.
Повторим: «счастливая и прекрасная» жизнь свободнорожденного гражданина — это отнюдь не праздное времяпровождение, но длительный и напряженный труд исполненной благородством души. Отсюда, кстати, следует, что и предметы первой необходимости ограничиваются лишь кругом условий, делающих возможным созидание прекрасного и возвышенного; излишества и роскошь недостойны назначенного совсем к иной жизни гражданина; воздержанность и чувство меры во всем — вот действительный (и единственный) путь к совершенству.
Разумеется, блаженная и прекрасная жизнь — совсем не для рабов, поскольку уже сама их природа исключает возможность самодостаточного существования во имя чего-то возвышенного. Эти неразвитые люди попросту не способны пользоваться досугом, они нуждаются в постоянном руководстве тех, кто в состоянии взять на себя отеческую заботу о них; предоставленные же самим себе они обречены на полное вырождение и гибель. Поэтому властвование над ними — это вовсе не слепая эксплуатация несчастных невольников, как это может показаться при поверхностном взгляде на вещи, но разумное и спасительное для всех руководство во имя все того же прекрасного и счастливого, что надлежит породить суверенному городу.
Кстати, не способны к такой жизни и свободные ремесленники, ибо они умеют производить лишь предметы первой необходимости, другими словами, служить кому-то другому, и лишь в обмен на это услужение получают возможность собственного существования. Поэтому ни рабы, ни ремесленники не могут быть гражданами правильно устроенного города: «Ремесленники,— пишет Аристотель,— не принадлежат к гражданам, как и вообще всякий другой слой населения, деятельность которого направлена не на служение добродетели».
Посвященный прекрасному досуг — это удел одной элиты. Впрочем, и прекрасное, и низменное понимается античным сознанием весьма своеобразно, и современные представления не могут играть здесь арбитражную роль. Гражданин греческого полиса готов восхищаться (и восхищается) творениями Фидия и Поликлета, но если бы ему самому предложили стать Фидием или Поликлетом, он с отвращением отказался бы,— и все только потому что, подобно рабу, скульптор работает руками. Но как бы то ни было, все, что незапятнанно низменным, достойно «золотой середины» полиса; именно она — подлинное средоточие его добродетелей, и назначение государства состоит в том, чтобы предоставить все свои ресурсы в ее распоряжение.
Таким образом, правильно устроенное государство считается лишь с «подавляющим меньшинством» своего населения. Впрочем, в миросозерцании античного города демос никогда не включал в себя весь народ.
Конечно все это — род социальной утопии, к тому же классово ориентированной и (классово же) ограниченной. Здесь можно легко разглядеть и корни расистских воззрений, и основоположения фашистской теории, но ведь и то, и другое возникают отнюдь не на пустом месте, их источник лежит во все том же разделении труда и все в том же отчуждении творчества.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Столько в обобществлении средств производства
10 15 20 25 напряженность труда физические усилия 10 20 30 40 безопасность процесс
Богатство жизни человека едва ли
Отсутствие ясности с необходимым делает невозможным непротиворечивое определение прибавочного продукта
Всей инфраструктурой воспроизводства самого человека