<<<     ΛΛΛ     >>>   

Так прекратим же, наконец, представлять техническое только технически, т.е. исходя из человека и его машин. Прислушаемся к запросу, которым в нашу техническую эпоху затронут в его бытии не только человек, но и все сущее, природа и история.

О каком запросе мы говорим? Все наше существование (Dasein) повсюду поставлено перед требованием (как бы это ни воспринималось – как игра или как бедствие, как злоба дня или как долгий процесс) целиком отдаться планированию и исчислению всего. Что говорит в этом требовании? Быть может, оно всего лишь продукт какой-то своевольной причуды человека? Или здесь нас затрагивает уже само сущее, причем так, что оно запрашивает нас о своей планируемости и исчисляемости? Но тогда ведь и от бытия требовалось бы явить сущее в кругозоре исчислимости? Так и есть. Более того. В той же мере, что и бытие, сам человек поставлен перед требованием надежно установить затрагивающее его сущее как состав своего планирования и исчисления и распространить этот устав до необозримости.

Имя сумме тех требований, которые так до-ставляют друг другу человека и бытие, что они взаимно ставят друг друга, – по-став. Иных это слово повергло в шок. Но говорим же мы вместо “ставить” – “полагать”, и ничто не мешает нам употреблять слово “по-ложение” (Ge-Setz). Почему же не сказать также по-став, если требует того увиденная суть дела?

То, в чем и из чего за-трагивают друг друга человек и бытие в техническом мире, сказывается в способе по-става. Во взаимной самопостановке человека и бытия мы слышим запрос, определяющий констелляцию нашей эпохи. Постав повсюду непосредственно подступает к нам и затрагивает нас. По-став, если сегодня нам еще позволительно так говорить, есть более существенное сущее, чем все атомные энергии и вся машинерия, чем мощь организации, информация и автоматизация. Поскольку то, что называется по-ставом, мы встречаем уже не в кругозоре представления, которое заставляет нас мыслить бытие сущего как присутствие, – а по-став затрагивает нас уже не как нечто присутствующее, – постольку вначале он кажется чем-то странным. Странным по-став остается прежде всего потому, что сам он не есть нечто последнее, но лишь выводит нас к тому, что подлинно правит в констелляции бытия и человека.

Сопринадлежность человека и бытия, раскрывшаяся во взаимном требовании, делает для нас поразительно ясным, что человек сбывается в своем особом существе в бытие, бытие же в событии сопрягает себя с человеческим существом. В по-ставе правят диковинные обособления и сопряжения. В них человек и бытие сопряжены друг с другом в своей особости, и нужно лишь испытать это сопряжение, т.е. вступить в то, что мы называем событием. Слово событие взято из зрелого языка. Дать с-быться чему-то особому изначально значит: у-зреть, т.е. усмотреть, призвать к себе взглядом, об-особить. Слово событие, помысленное исходя из уже раскрытой сути дела, должно теперь говорить на службе мышления как ведущее слово. Помысленное так, это слово столь же мало поддается переводу, как и греческое logos и китайское Дао. Здесь слово событие значит не то, что мы обычно зовем тем или другим происшествием или случаем. Теперь оно употребляется как singulare tantum. То, что им названо, сбывается лишь в единственном числе, и даже не единично, но единожды. То, что благодаря современному техническому миру мы узнаем в по-ставе как в констелляции бытия и человека, есть пролог к тому, что зовется со-бытием. Ему, однако, нет нужды вечно задерживаться на своем прологе. Ибо в со-бытии говорит о себе возможность того, что оно превозможет пустое господство по-става, обратив его в некое более первоначальное сбывание. Такое превозможение по-става из со-бытия в со-бытие принесло бы с собой событийное, а значит, никогда одним только человеком не осуществимое отстранение технического мира от его господства ради служения внутри той области, в которой человек более самобытно проникает в со-бытие.

Куда же привел нас этот путь? Туда, где наше мышление вступает в то простое, что мы в согласии со строжайшим смыслом слова называем со-бытием. Но мы, похоже, подвергли себя опасности, слишком беззаботно направив наше мышление к чему-то далекому, всеобщему, в то время как в том, чему хочет дать имя слово со-бытие, нам непосредственно говорит о себе лишь ближайшее того близкого, в котором мы уже пребываем. Ибо что может быть нам ближе, чем приближающее нас к тому, чему мы принадлежим, чему мы всегда послушны, со-бытие?

Со-бытие есть та подвижная в себе область, в которой человек и бытие самим своим существом проникают друг друга, обретают свое существенное, теряя те определения, которыми ссудила их метафизика.

Мыслить событие как событие значит возделывать эту подвижную область, выстраивая ее. Орудие созидания этого парящего строения мышление принимает от языка. Ибо язык есть тончайшее, но вместе с тем и уязвимейшее, все умеряющее движение в парящем строении события. И коль скоро существо наше сбывается, обособляясь, в преданности языку, мы обитаем в событии.

Теперь мы достигли той точки пути, где перед нами встает хотя и чересчур прямой, но неизбежный вопрос: что общего у события с тождеством? Ответ: ничего. Напротив, у тождества с событием общего много, если даже не все. Как это понять? Мы ответим, сделав по пройденному пути несколько шагов назад.

Событие дает человеку и бытию сбыться, обособившись в их сущностной совместности. Первую, подавляющую вспышку события мы замечаем в по-ставе. Он – существо современного технического мира. В по-ставе мы замечаем некую сопринадлежность человека и бытия, в которой дающее принадлежать впервые определяет характер совместности и ее единство. Мотив, вводящий вопрос о сопринадлежности, в которой принадлежность первее совместности, мы восприняли из речения Парменида: “Ибо как мыслить, так и быть есть одно и то же”. Вопрос о смысле этого “того же” есть вопрос о существе тождества. Учение метафизики представляет тождество как основную черту в бытии. Теперь же становится ясно: бытие вместе с мышлением принадлежит к некому тождеству, существо которого коренится в том дающем сопринадлежность, которое мы именуем событием. Существо тождества есть собственность события.

Положим, что попытка направить наше мышление к месту, откуда происходит сущность тождества, обнаружит в себе нечто прочное; что станет тогда с заглавием нашего доклада? Смысл заглавия “Закон тождества” станет иным.

Положение закона предстает вначале в форме основоположения, которое предполагает тождество как черту бытия, т.е. основания сущего. Из этого положения как высказывания в пути получилось положение-ход, понятое как прыжок, который отходит от бытия как основания сущего и так свершает прыжок в бездну безосновности. Бездна эта, однако, не есть ни пустое ничто, ни сумрачный хаос, но со-бытие. В со-бытии приходит в движение существо того, что речe т как речь, которая была как-то названа домом бытия. Закон тождества говорит теперь о прыжке, которого сущность тождества требует, поскольку в нем нуждается, коль скоро сопринадлежность человека и бытия должна вступить в сущностный свет события.

Пройдя путь от положения закона как высказывания о тождестве к положению-ходу, понятому как прыжок в сущностный исток тождества, мышление стало иным. Посему оно, лицом к лицу с современностью, сквозь ситуацию человека видит констелляцию бытия и человека в том, что сопрягает их друг с другом в их собственном существе, в со-бытии.

Положим, нас ожидает такое, что по-став, обоюдный вызов, брошенный друг другу человеком и бытием, призыв к всестороннему исчислению исчислимого, обратится к нам событием, которое впервые отрешает человека и бытие к их собственному; тогда открылся бы путь, на котором человек первоначальнее узнал бы здешнее сущее (da-Seiende), всю целостность современного технического мира, природу и историю, а прежде всего – их бытие.

До тех пор, пока размышления о мире эпохи атома, при всей их ответственности и серьезности, утверждают как свою цель, которой они себя ограничивают, лишь мирное использование атомной энергии, до тех пор мышление останавливается на полпути. Этой половинчатостью технический мир лишь еще больше укрепляется в своем метафизическом господстве.

И все же, кто сказал, что природа как таковая во все времена должна оставаться природой современной физики, а история – представать только как предмет исторического описания (Historie)? Мы, конечно, не можем просто отбросить сегодняшний технический мир как какую-то дьявольскую игрушку, не вправе мы и уничтожить его, если он сам об этом не позаботится.

Но еще менее позволительно нам цепляться за мнение, будто технический мир – такого рода, что заведомо исключает возможность прыжка из него. Ведь мнение это, одержимое актуальностью, принимает актуальное за единственную действительность. Ясно, что именно это мнение и есть чистая фантастика, а совсем не обращенное к грядущему размышление, глядящее в лицо тому, что приближается к нам как призыв сущности тождества человека и бытия.

Больше двух тысяч лет нужно было мышлению, чтобы поистине постичь столь простое отношение, как опосредование внутри тождества. Вправе ли мы тогда думать, что мыслящее вступление в сущностный исток тождества можно совершить зa день? Именно потому, что вступление это требует прыжка, ему нужно свое время, время мышления, которое есть нечто иное, нежели время исчисления, сегодня отовсюду расшатывающего и разрывающего нашу мысль. Умная машина в наши дни за секунду вычисляет тысячи отношений. Они, несмотря на свою техническую пользу, лишены сущности.

Что бы и как бы мы ни пытались помыслить, мыслим мы в пространстве традиции. Она правит, когда освобождает нас от размышления вслед для промышления впредь, которое уже совсем не сводится к построению планов.

Только если своей мыслью мы обратимся к уже помысленному, сможем мы быть обращенными в мысль о еще предстоящем мышлению.

Онто-тео-логическое строение метафизики

В этом семинаре была сделана попытка начать разговор с Гегелем. Разговор с мыслителем может идти только о деле мышления. “Дело” согласно данному [нами] определению обозначает спорный случай – то спорное, которое единственно для мышления есть тот случай, до которого мышлению есть дело. Спор об этом спорном, однако, отнюдь не самым мышлением затеян и развязан. Дело мышления есть нечто само по себе спорное некоего спора. Наше слово “спор” (древневерхненемецкое strit) означает главным образом не раздор, но принуждение. Дело мышления принуждает мышление так, что оно впервые выводит мышление к его делу, а от дела – к себе самому.

Для Гегеля дело мышления есть мышление как таковое. Чтобы не дать этому определению дела, то есть мышлению как таковому, ложного психологического или теоретико-познавательного истолкования, мы должны добавить: мышление как таковое – в развитой полноте помысленности помысленного. Что значит здесь помысленность помысленного – это мы можем понять только исходя из Канта, из сущности трансцендентального, которое Гегель, однако, мыслит абсолютно, что для него значит – спекулятивно. Это и имеет в виду Гегель, когда о мышлении мышления как таковом он говорит, что оно развивается “в чистой стихии мышления” (Энциклопедия, Введение § 14). Если использовать краткое, но лишь с трудом поддающееся сообразному самой сути дела продумыванию имя, то это будет звучать так: дело мышления для Гегеля есть “мысль”. Она же, будучи развернута до высочайшей свободы своей сущности, есть “абсолютная идея”. О ней Гегель в конце “Науки логики” (изд. Лассона, т. II, 484) говорит: “только абсолютная идея есть бытие, непреходящая жизнь, знающая себя истина и вся истина”. Итак, сам Гегель недвусмысленно дает делу своего мышления то имя, которое надписано над всем делом европейского мышления, имя бытие.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Дело мышления для гегеля само по себе исторично как историческое свершение
Когда мы понимаем мышление как отличительный признак человека
Сам человек поставлен перед требованием надежно установить затрагивающее его сущее как состав