<<<     ΛΛΛ     >>>   

А. Про определяет основные цели «Анналов». Во-первых, это отказ от событийной, политической истории. Во-вторых, это борьба за социально-экономическую историю, открытую для социологии, экономики, географии. В-третьих, это синтез, синтетический подход в анализе той или иной проблемы, следование принципу «история – проблема». В-четвертых, приоритет в изучении современной истории, то есть истории XIX и XX столетий. В-пятых, борьба за власть против господствовавшей в то время концепции истории и против других наук, в частности социологии. Причем, борьба за власть велась именно за господство истории в системе гуманитарно-общественных наук.

А. Про неободрительно относится именно к этому, последнему аспекту борьбы за власть, которую вело первое поколение «Анналов». И здесь, видимо, сказывается то, что его место на баррикадах определено. Но в другом месте он признает не только неустранимость, но и позитивную функцию такой борьбы. Он пишет: «Множественность полюсов, вокруг которых организована историческая профессия, а также ее контакт с зарубежными историками не позволяет этим завуалированным конфликтам вылиться в борьбу за установление настоящего господства. Вместе с тем конфликты содействуют изменению конфигурации правомерных с исторической точки зрения вопросов. Они порождают историографическую «моду» и целые поколения работ, вдохновляемые одной и той же проблематикой. Короче говоря, они являются немаловажным фактором историчности самих исторических вопросов» (49).

Эта позиция французского историка, принадлежащего к «центру» социальной истории, законна и понятна. Но наша позиция здесь иная – история (историография) и социология не могут не бороться за власть в условиях господства ньютоновской пространственной парадигмы, искажающей собственно историографическое и историческое пространство четырехмерного пространственно-временного континуума и дающей привилегию «синхроничным наукам», социологии в том числе. Марк Блок и Люсьен Февр интуитивно чувствовали перекос, и …боролись.

«Анналы»: ментальности в истории

Но «уже в следующем поколении школы «Анналов» мы видим существенную смену акцентов в интерпретации социального. Свойственное Блоку и Февру, равно как и всему поколению основателей социальных наук, «напряженное единство» позитивизма и субъективизма в 1930-1940-е гг. сменяется размежеванием субъективистского и неопозитивистского подходов. Для второго поколения школы в значительной мере характерны неопозитивистские настроения, иногда сочетающиеся с влиянием марксизма… На смену идее представлений пришла «игра в кубики». Иными словами, к середине XX в. происходит определенная реанимация стиля мысли, отвергнутого Блоком и Февром, и она захватывает, среди прочих, их наследников».

Происходит неуловимый, но чрезвычайно важный ментальный сдвиг в самом стиле мышления, в «тактильной интуиции», в отношении «метафоры» и «модели». «Наблюдая за эволюцией социального, мы видим вмешательство в рассуждения историков некоторой тактильной интуиции, своего рода чувства плотности мира. Эта интуиция была, в частности, важнейшим аспектом изменения социального, его колебаний между «эфиром социального» у Блока и Февра и «тяжелой материей» социального у историков 1960-х гг.» (50).

Развивая эту мысль, Копосов высказывает очень важное замечание: «Конечно, метафоры Броделя, человека с живым поэтическим воображением, гораздо богаче метафор Лабрусса… Но по своей логической природе, а не по художественному воплощению, метафоры Броделя гораздо ближе к механистическому воображению позитивистов» (51).

Можно ли говорить о «Новой исторической науке» ( La Nouvelle Histoire ), ставшей самоназванием научного направления журнала «Анналы», как о нормальной науке в куновском смысле? Здесь имеется в виду не ее историографическая составляющая, очень значимая сама по себе, но, как мы выяснили, не умещающаяся в куновскую структуру парадигмы нормальной науки, а ее научная составляющая, социальная история прежде всего, как основа для «тотальной истории».

Прислушаемся к мнению А.Я. Гуревича: «Обосновав новые принципы исторического исследования, создатели «Анналов» выдвинули на первый план творческую активность историка. Произведенный ими пересмотр методов исторической науки по праву был впоследствии расценен как «коперниканский переворот», как «революция в историческом сознании». В основе этого переворота лежит смена идеи, подспудно определявшей исследовательскую практику первых десятилетий XX века «будто люди всегда, на всем протяжении истории, мыслили и чувствовали одинаково, так же как чувствуем и мыслим мы сами», на новую, эксплицированную в гипотезе «о том, что в историческом источнике запечатлено иное сознание, что перед нами – « Другой ».

В самой этой перемене, как мне представляется, роль создателей «Анналов» не может быть оценена как роль первооткрывателей, ведь уже Дильтей и Мишле совершенно однозначно исходили из этого принципа, а еще раньше Вико смог, причем вполне отдавая себе в том отчет, то есть методологически грамотно, проникнуть во внутреннее восприятие мифа, поэзии и языка прошлых эпох, совершенно чуждое восприятию его времени.

Представляется, что основной сдвиг основатели «Анналов» произвели прежде всего в конституировании понятия «ментальности». Именно они могут считаться первооткрывателями ментальностей-вещей как «не сформулированных четко и не вполне осознаваемых, (или вовсе не осознаваемых) манер мыслить, подчас лишенных логики умственных образов, которые присущи данной эпохе или определенной группе». Ментальности – это «способы ориентации в социальном и природном мире», которые «представляют собой своего рода автоматизмы мысли; люди пользуются ими, не вдумываясь в них и не замечая их, наподобие мольеровского господина Журдена, который говорил прозой, не догадываясь об ее существовании. Системы ценностей далеко не всегда и не полностью формулируются моралистами или проповедниками – они могут быть имплицированы в человеческом поведении, не будучи сведены в стройный и продуманный нравственный кодекс. Но эти внеличные установки сознания имеют тем более принудительный характер, что не осознаются. История ментальностей – это история «замедлений в истории».

Введение в оборот новых объектов – ментальностей привело к трем основным последствиям.

Во-первых, история идей оказалась лишь видимой частью айсберга истории ментальностей. «Идеи представляют собой лишь видимую часть «айсберга» духовной жизни общества. Образ мира, заданный языком, традицией, воспитанием, религиозными представлениями, всей общественной практикой людей, - устойчивое образование, меняющееся медленно и исподволь, незаметно для тех, кто им обладает. Можно представить себе человека, лишенного определенного мировоззрения, но не индивида, который не обладал бы образом мира, пусть непродуманным и неосознанным, но властно определяющим… поступки индивида, все его поведение».

Во-вторых, была преодолена «социологическая абстрактность социально-исторического анализа, и его предмет – общественные группы – наполняется человеческим содержанием… ведь люди поступают вовсе не только в соответствии с теми импульсами, которые получают из внешнего мира; эти импульсы перерабатываются в их сознании (в широком смысле, включая и их подсознание), и деяния человеческие – итог этой сложнейшей переработки, о которой историк может судить лишь по результатам».

В-третьих, постепенно изменилось понятие культуры, хотя это изменение, как и разработка концепции ментальностей, оказалось реализовано лишь в третьем поколении «Анналов» с начала шестидесятых годов XX века, причем на место культуры «как совокупности духовных достижений индивидуального творчества в области литературы, искусства, музыки, религии, философии» пришла культура как «способ человеческого существования, системы мировосприятия, совокупность картин мира, явно или латентно присутствующих в сознании членов общества и определяющих их социальное поведение. «Культура» в этом понимании прежде всего предполагает модели поведения людей».

В результате этих сдвигов, как считает А.Я. Гуревич, и была произведена «коперниканская революция», которую он, вслед за Блоком и Февром, видит в том, что история приблизилась к человеку, стала «наукой о человеке», о человеке в обществе и во времени». «Современные представители Школы говорят об антропологическом подходе к изучению истории. То направление исторического исследования, которое развивает Ле Гофф, он именует «исторической антропологией» или «антропологически ориентированной историей». Может быть, точнее было бы именовать его «социально-исторической антропологией» (52).

По нашему мнению, здесь следует говорить не столько об антропологизации и этнографизации истории, хотя этот процесс имел место, и, например, идеи К. Гирца о поведенческих моделях обогатили историографию теоретически и практически, сблизив ее с этнографией. Следует все же на первое место поставить (подчеркну, преимущественно в научно-историческом, а не в историографическом плане) более тонкую разработку позитивистской каузальности, в дальнейшем повлекшую за собой явления «лингвинизации» и «фрейдизации» исторической науки и историографии, в том числе и «Новой исторической науки».

Ведь что есть ментальность как понятие? Это прежде всего «вещь», некое психологическое содержание, имеющее общее значение как один из специфических атомов массовой психологии. Такие атомы могут быть помыслены и исследованы в пространственной логике как множество и из них могут быть сконструированы каузальные матрицы. То, что здесь подчеркивается их преимущественно и значимо подсознательный характер, прямо востребует фрейдистский психоанализ. А то, что подчеркивается вторичный характер идей, низводит «плановскую идею», собственно и составляющую основное понятие интеллектуальной истории, до всего лишь «идеи-мысли», не имеющей онтологического статуса и выражающей лишь «отношение». В современной науке, как правило, это отношение перевернуто, хотя это и не осознается вполне. В ней онтологически конституированной реальностью обладают каузальные структуры, которые «относятся» к идеальному, почти отождествляемому с «фантазийным», по сути своей мнимым, «отраженным», как сущностное, феноменальное к эпифеноменальному.

Пока идея ментальностей была преимущественно имплицитной, фактически заключенной в том понимании «социального», которое несли в своем творчестве основатели «Анналов», то есть основывалась на тактильной интуиции «социального эфира», духовного, легкого, она уравновешивала жесткую структурную каузальность социологических и иных абстракций. Но во втором поколении «Анналов» этот эфир уже вполне испарился, а в третьем сама ментальность приобрела вполне позитивистские формы после того, как фрейдизм стал хоть и размытой, но все же теоретической основой ее психологической конституции.

Из этого можно сделать следующий вывод: «Новая историческая наука» вполне может рассматриваться как нормальная наука в куновском смысле, так как основана на прочном фундаменте естественнонаучной метафизической парадигмы, конкретизированной лингвистическими, социологическим и фрейдистскими моделями. Парадигма здесь есть, но парадигма эта неадекватна историографии, которая каждый раз отторгает ее, если за дело берется по-настоящему крупный историк, будь то Блок, Февр, Бродель или Дюби.

Плодотворный кризис

Развитие исторической науки во второй половине XX столетия – это постепенное скатывание к общему кризису, имеющему, по нашему мнению, даже не общенаучный, а «эпохальный» и мировоззренческий характер. «С точки зрения концепций сознания XX в. кажется разрезанным надвое когнитивной революцией 1950-х гг., которая отвергла бихевиоризм и возродила ментализм – вплоть до гипотезы врожденного характера разума, противостоящей тезису о его социальном происхождении… К 1950-м гг. интеллектуальный пафос бихевиоризма, вынужденного отрицать сознание, чтобы сделать его познаваемым, отчасти устаревает: уподобление мышления языку уже настолько общепринято, что постулировать даже врожденный разум не означает более постулировать субъекта. Неоментализм оказывается особой формой дуализма, преодолевающего дихотомию субъекта и объекта, с которой не сумела совладать позитивистская наука, для которой по-настоящему неприемлемым тезисом является субъективность сознания» (53). Замечу, что говорить следует все-таки не о «преодолении» дуализма, а о его «удалении», как удаляют зуб. Можно сказать и о «самовнушении», в котором языку была нигилистически, в духе Ницше, приписана особого рода «последняя онтологическая сущность».

В шестидесятые годы история приняла вызов лингвистики, социологии и этнологии, EHESS выдвинула «на первый план историю ментальностей, а затем историю культуры, заимствуя тем самым у других общественных наук проблематику и концепты для того, чтобы изучать их объекты с помощью методов, перенесенных из социально-экономической истории… В результате истории удалось сохранить привилегированное положение и к тому же представить новые доказательства своей научной легитимности». Но, как оказалось, ненадолго. С семидесятых годов XX века история находится в глубоком кризисе. Теперь «монография представляется интереснее, чем попытка охватить целое; событие становится «способом обнаружения реальности, недоступной другим способам», а от исследования материальных структур переходят к изучению ментальностей в условиях, когда несвязанность временем и пространственными рамками начинает преобладать над соотнесенностью с настоящим» (54).

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Истории
Позиции в попытке осмыслить историю
Свершениях xx века искусство xx столетия находилось под преобладающим влиянием авангардистских
Историческое знание об истории человека
Его историческое понимание