<<<     ΛΛΛ     >>>   

Причина здесь в том, о чем вы часто и повсюду от меня слышали: со мною приключается нечто божественное или чудесное, над чем Мелет и посмеялся в своем доносе ([φωνή] ὃ δὴ καὶ ἐν τῇ γραφῇ ἐπικωμῳδῶν Μέλητος ἐγράψατο). Началось это у меня с детства: возникает какой-то голос (φωνή), который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к какому-то действию никогда не склоняет (31 cd).

Носитель этого знака бога (τὸ τοῦ θεοῦ σημεῖον, 40 bc; τὸ δαιμόνιόν σημεῖόν, Государство, VI, 496 c), Сократ, стало быть, носит в себе голос отца, он—глашатай отца. И Платон пишет исходя из его смерти. Всё платоновское письмо—мы не говорим здесь о том, что оно подразумевает, о его означаемом содержании: возмещении отца против γραφή, решившего его смерть,—оказывается, стало быть, прочитанное исходя из смерти Сократа, в ситуации письма, обвиняемого в Федре. Сцены вкладываются одна в другую ad abyssum. Фармация бездонна.

И как же обстоят дела с этим обвиняемым? До сих пор письмо—письменный дискурс—имел только один статус, если еще можно говорить о таковом: статус сироты или агонизирующего отцеубийцы. Если письмо и извратилось в ходе своей истории, порвав со своим истоком, ничто еще не говорило о том, что этот исток сам по себе был плох. Теперь оказывается, что письменный дискурс, в “собственном” смысле—вписанный в чувственно воспринимаемое пространство,—изуродован с рождения. Он не благо-роден: не только, как мы это уже выяснили, совершенно нежизнеспособен, но и не может похвастаться хорошим—законным—рождением. Он не γνήσιος. Это не значит простолюдин, скорее—бастард. Он не может быть объявлен, признан голосом отца. Он вне-закона. Итак, с согласия Федра, Сократ продолжает:

Сократ: Что же, не взглянуть ли нам, как возникает другое сочинение, родной брат (ἀδελφὸν γνήσιον) первого, и насколько оно по своей природе лучше того и мощнее?

Федр: Что же это за сочинение и как оно, по-твоему, возникает?

Сократ: Это то сочинение, которое по мере приобретения знаний пишется в душе обучающегося (Ὃς μετ’ ἐπιστήμης γράφεται ἐν τῇ τοῦ μανθάνοντος ψυχῇ); оно способно себя защитить (δυνατὸς μὲν ἀμῦναι ἑαυτῷ) и при этом умеет говорить с кем следует, умеет и промолчать.

Федр: Ты говоришь о живой и одушевленной речи (ζῶντα καὶ ἔμψυχον) знающего человека (τοῦ εἰδότος λόγον), отображением (εἴδωλον) которой справедливо можно назвать письменную речь?

Сократ: Совершенно верно (276 a).

По содержанию в этой реплике нет ничего оригинального, Алкидам говорил примерно то же самое65. Но она отмечает своего рода переворачивание в механизме аргументации. Представляя письмо лже-братом—разом предателем, неверным и симулякром,—Сократ впервые приходит к предположению, что брат этого брата—тот, что законный,—это другой род письма: не только знающий, живой и одушевленный дискурс, но и запись истины в душе. Конечно, обычно создается ощущение, что здесь мы имеем дело с “метафорой”. Платон—почему бы и нет и что за важность?—тоже, быть может, так думал в момент, когда ввязался, и даже, несомненно, завязал историю “метафоры” (запись, оттиск, отметка и т.д. в воске мозга или души), без которой философия больше не сможет обойтись, сколь бы мало критичной ни оказывалась её трактовка. Ведь не менее примечательно здесь и то, что так называемая живая речь вдруг начинает описываться “метафорой”, заимствованной как раз из строя того, что хотят исключить из живой речи—из строя её симулякра. Заимствование, сделанное необходимым тем, что структурно связывает умопостигаемое с его повторением в копии, и язык, описывающий диалектику, просто не может без этого обойтись.

Согласно схеме, которая будет господствовать над всей западной философией, хорошее письмо (естественное, живое, знающее, умопостигаемое, внутреннее, говорящее) противопоставляется плохому письму (искусственному, агонизирующему, незнающему, чувственному, внешнему, немому). И хорошее не может быть обозначено иначе, как через метафору плохого. Метафоричность есть логика контаминации, и контаминация логики. По отношению к хорошему письму, плохое есть некая модель языкового обозначения и симулякр сущности. И если сеть предикатных оппозиций, соотносящих одно письмо с другим, держит в своем силке все понятийные оппозиции “платонизма”—рассматриваемого здесь как господствующая структура истории метафизики,—мы могли бы сказать, что философия разыгрывается в игре этих двух письмен. Даже несмотря на то, что сама философия хотела различать только речь и письмо.

Отсюда подтверждается, что заключение Федра—это не столько осуждение письма во имя наличной (présente) речи, сколько предпочтение одного письма другому, следа плодородного—следу бесплодному, посева родящего, поскольку он посеян внутрь,—посеву растраченному вовне как чистая утрата: с риском рассеяния. Последнее, по крайней мере, предполагается. Но прежде чем искать основания для этого в общей структуре платонизма, проследим это движение.

Выход на сцену фармакона, эволюции магических сил, сравнение с живописью, политико-семейное насилие и перверсия, намек на грим, на маску, на симулякры,—всё это не могло не подводить к игре и празднику—которые никогда не обходятся без определенного прилива и буйства семени.

Мы не должны обмануться—если только учтем характерное скандирование текста и откажемся воспринимать как риторические случайности термины предложенной Сократом аналогии.

Вот эта аналогия: отношение письма-симулякра к тому, что оно представляет—истинное письмо (подлинное письмо, поскольку оно подлинно, аутентично, соответствует своему значению, сообразуется со своей сущностью, письмо истины в душе того, кто обладает эпистемой),—это отношение аналогично отношению посевов сильных, плодородных, родящих необходимые, долговечные и питательные продукты (плодоносные посевы), к посевам слабым, быстро истощаемым, избыточным, порождающим эфемерные продукты (цветоносные посевы). С одной стороны—терпеливый и разумный земледелец (ὁ νοῦν ἔχων γεωργός), с другой—садовод излишеств, торопливый и игривый. С одной стороны—серьезное (σπουδή) с другой—игра (παιδιά) и праздник (ἑορτή). С одной стороны—культура, земледелие, знание, экономия, с другой—искусство, наслаждение и безудержная растрата.

Сократ: …Скажи мне вот что: разве станет разумный земледелец66, радеющий о посеве (ὧν σπερμάτων κήδοιτο) и желающий получить урожай, всерьез (σπουδῇ) возделывать летом сады Адониса67 ради удовольствия восемь дней любоваться хорошими всходами? Если он и делает это иной раз, то только для забавы (παιδιᾶς)68, ради праздника (ἑορτῆς). А всерьез он сеет, где надлежит, применяя земледельческое искусство, и бывает доволен, когда на восьмой месяц созреет его посев. […] А человек, обладающий знанием справедливого, прекрасного, благого,—что же он, по-нашему, меньше земледельца заботится о своем посеве? […] Значит, он не станет всерьез (σπουδῇ) писать по воде чернилами (ἐν ὕδατι γράψει), сея при помощи тростниковой палочки сочинения (μέλανι σπείρων διὰ καλάμου μετὰ λόγων), не способные помочь себе (βοηθεῖν) словом и должным образом научить истине (276 ac).

Семя, вода, чернила, ароматная краска: фармакон всегда проникает в виде жидкости—пьется, впитывается, вводится внутрь, и сначала метит это внутреннее вязкостью отпечатка, а вскоре заполоняет и заливает своим лекарством, своим отваром, питьем, напитком, отравой.

В жидкости противоположности легче переходят друг в друга. Жидкость—стихия фармакона. И вода, жидкость в чистом виде, легче всего, опасней всего, дает проникнуть в себя и испортить свою чистоту фармакону, с которым тотчас смешивается и сочетается (compose). Отсюда, среди законов, призванных управлять земледельческим обществом,—закон, строжайше охраняющий воду. И прежде всего—против фармакона:

Вода имеет наибольшее значение для садоводства, но она легко портится. Дело в том, что землю, солнце и ветры, которые вместе с водой влияют на то, что произрастает из почвы, нелегко испортить; их нельзя отравить (φαρμακεύσεσιν), отвести в сторону, украсть, а с водой все это можно сделать: такова ее природа. Поэтому здесь должен прийти на помощь закон. Так вот, пусть будет действовать следующий закон о воде: если кто испортит чужую воду, ключевую ли или дождевую, которая была собрана, отравит (φαρμακείαις) ее, отведет в сторону с помощью подкопа или украдет, то пострадавший должен обратиться за правосудием к астиномам, оценив нанесенный ему убыток. Кто будет уличен в том, что портит воду какой-то отравой (φαρμακείαις), тот кроме возмещения убытка должен будет очистить водоем или источник воды (Законы, VIII, 845 de)

Итак, теперь письмо и речь—два рода следа, два значения следа; один (письмо)—это пропащий след, нежизнеспособный посев, всё, что безудержно растрачивается в семени, сила, заблудшая за поле жизни, неспособная порождать, снимать и возрождать самое себя. Напротив, живая речь заставляет капитал приносить плоды, она не отводит семенную силу на сторону, к безотцовскому наслаждению. Своим семинаром она согласуется с законом. Еще в ней отмечается единство логоса и номоса. Какого закона? Вот как излагает его Афинянин:

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

По поводу платона
Деррида Ж. Фармация Платона современной философии 9 возможность
Демократический человек
Деррида Ж. Фармация Платона современной философии 13 сократа
Но нельзя сказать