Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
II До сих пор я говорил вам о письмах в "Улиссе", а также о почтовых открытках, пишущих машинках и телеграфах: не достает телефона, и сейчас я должен рассказать вам об одном телефонном переживании. Долгое время я думал, что никогда не окажусь готов представить какое-либо сообщение о Джойсе на суд экспертов, и эта. уверенность не покидает меня даже теперь. Что такое эксперт применительно к Джойсу - вот мой вопрос. Я все не мог отделаться от этой своей робости и медлил: представьте же мое смущение, когда в марте месяце мой друг Жан-Мишель Рабате позвонил мне, чтобы узнать у меня заглавие моего доклада. Никакого заглавия у меня не было. Я только знал, что хотел бы порассуждать о да в "Улиссе". Я даже попытался между делом подсчитать эти да: в так называемой оригинальной версии (а сейчас мы лучше чем когда-либо знаем, с какими предосторожностями надлежит прибегать к услугам этого выражения) слово yes, как выяснилось, встречается более 222 раз. К этой цифре - несомненно, весьма приблизительной - я пришел лишь в результате предварительного сложения, принимая в расчет только те yes, которые выступают в своей эксплицитной форме2. Я как раз и говорю о слове yes, потому как может иметься и да без слова yes, а сверх того - что представляет собой огромную проблему - в переводе результат подсчета будет уже иным. Во французском эта цифра изрядно увеличивается. Более четверти этих yes сосредоточено в том отрезке текста, который так простодушно называют монологом Молли: как только имеется да, замкнутость монолога взламывается, и другой подключается к некоему телефону. Итак, когда Жан-Мишель Рабате позвонил мне, я решил поставить под вопрос, если так можно сказать, да "Улисса", а также институт экспертов, знатоков Джойса; кроме того, я спрашивал себя и о том, что происходит, когда да оказывается написанным, процитированным, повторенным, сданным в архив, recorded, записанным на пластинку (граммофонированным), оказывается предметом перевода и перенесения. Но у меня не было еще никакого заглавия - одна лишь статистика и несколько записей на одной-единственной странице. Попросив Рабате подождать секунду, я поднялся к себе в комнату, бросил взгляд на эту страницу с записями, и тут меня осеняет: со своего рода непреклонной краткостью, властностью какого-нибудь переданного по телеграфу приказа в голове у меня проносится заглавие: дескать (про) Джойса. То есть, вы меня понимаете, сказ да (у) Джойса ("дескать", "так сказать" - это сказать да), но также и сказ или да, которое воспринимается на слух, дескать, которое блуждает словно какая-то цитата или слух, пустившийся в кругосветное плавание по лабиринту уха, нечто такое, что узнается лишь по слухам, hearsay, о чем говорят "дескать". Это может быть обыграно лишь во французском языке, благодаря вносящей вавилонскую путаницу омонимии oui и oui: вся разница в том, что в одном случае мы имеем одну точку над i, в другом - трему, или две точки. Эта омонимия скорее слышится (это, стало быть, просто слух), чем читается глазами, with the eyes -причем это последнее слово, заметим мимоходом, само дает скорее прочесть, чем услышать, графему yes. Итак, yes в "Улиссе" может быть лишь некоторой одновременно произносимой вслух и письменно фиксируемой меткой: вокализиуемой как графема и записываемой как фонема, да, одним словом, граммофонируемой. Таким образом, дескать показалось мне хорошим заглавием, достаточно непереводимым и потенциально способным послужить легендой тому, что я хотел сказать о да Джойса. Рабате сказал мне по телефону "да", соглашаясь с этим заглавием. Несколько дней спустя - прошло меньше недели - я получаю его замечательную книгу "Joyce, portrait de 1"auteur en autre lecteur", четвертая глава которой озаглавлена "Molly: oui dire" (с тремой). "Любопытное совпадение, - доверительно заметил вскользь мистер Блум Стивену", куда моряк объявил, что знает Саймона Дедала; "совпадение встречи", - скажет Блум чуть позже о своей встрече со Стивеном. Вот я и решил сохранить это заглавие в качестве подзаголовка, чтобы сберечь память об этом совпадении, будучи тогда уверенным, что мы не расскажем под одним заглавием в точности одну и ту же историю. И Жан-Мишель Рабате может засвидетельствовать, что только во время столь же случайной встречи ( я вез куда- то свою мать и выскочил из машины на тротуар, заметив на одной из парижских улиц Жана-Мишеля Рабате), мы сказали друг другу позднее, уже после моего возвращения из Японии, что это совпадение должно было быть некоторым образом "телефонировано" какой-то строгой программой, чья заранее зарегестрированная необходимость, словно записанная на телефонном автоответчике, должна была, даже если она проходила по большому числу линий, собираться воедино на какой-то централи и воздействовать на нас, на одного и на другого, одного вместе с другим или над другим, одного перед другим - никакая легитимная принадлежность тут никогда не может быть определена. Но история с телефонными переговорами на этом не оканчивается. Рабате, должно быть, сообщил кому-то по телефону заглавие моей работы, и это не замедлило породить некоторых специфически джойсовских, запрограммированных на централи экспертов деформаций, поскольку в один прекрасный день получил от Клауса Райхерта на бланке, надписанном "Ninth International James Joyce Symposium" письмо, из которого я приведу одну лишь фразу: "Мне очень любопытно узнать о ваших Lui/Oui"s, что может быть также написано, я полагаю, как Louis. А насколько мне известно, у Джойса не было открыто до сих пор никаких Louis. Так что с любой точки зрения все это звучит многообещающе." Имеется, по крайней мере, одно существенное различие между Рабате, Райхертом и мной, как и между мной и всеми вами: речь идет о компетенции. Все вы, дамы и господа, эксперты, вы принадлежите к некоему институту из числа самых своеобразных. Он носит имя того, кто приложил все усилия - и сам об этом сказал - для того, чтобы сделать существование этого института необходимым и заставить его трудиться на протяжении веков над эдакой новой Вавилонской башней, чтобы еще раз "сделать себе имя": эдакая мощная машина чтения, подписи и скрепляющей росписи на службе его имени, его аттестата или патента. Но с этим институтом он поступил так же, как Бог с Вавилонской башней, приложив все силы к тому, чтобы сделать его существование невозможным и невероятным, чтобы изначально деконструировать его, вплоть до того, чтобы подорвать самое понятие компетенции, на котором в один прекрасный день могла бы основываться какая-то институциональная легитимность, причем неважно, о какой компетенции идет речь - знания или умения. Прежде чем вернуться к этому вопросу, т.е. к вопросу о том, что вы и я здесь представляем собой - удостоверенные компетенция и некомпетенция, - я еще некоторое время посижу на телефоне, не обрывая более или менее телепатической связи с Жаном-Мишелем Рабате. На данный момент мы собрали в одну кучу письма, почтовые открытки, телеграммы, пишущие машинки и т.д. Наверное, следует помнить о том, что, хотя "Поминки по Финнегану" - возвышенная вавилонизация penman"a и postman"a, мотив почтового различия (differance), телекоманды и телекоммуникации, однако, мощно задействован уже в "Улиссе". И все это даже замечается, как всегда, an abyme. Например, в "Венценосце": "У дверей главного почтампа чистильщики зазывали и надраивали. Его Величества ярко-красные почтовые кареты, стоящие на северной Принсстрит, украшенные по бокам королевскими вензелями E.R., принимали с шумом швыряемые мешки с письмами, открытками, закрытками, бандеролями простыми и заказными, для рассылки в адреса местные, провинциальные, британские и заморских территорий" (118). Эта технология "of remote controle", как говорят о телевизионной телекоманде, не является каким-то внешним элементом контекста: она оказывает воздействие на самое нутро наиболее элементарного смысла, вплоть до выражения или записи почти самого маленького слова, до граммофонии да. Вот почему кругосветное странствие почтовой открытки, письма или телеграммы смещает их назначения не иначе, как под несмолкающий гул какой -то телефонной одержимости или, если вы примете в расчет граммофон или автоответчик, - одержимости телеграммофонной. Если не ошибаюсь, первый телефонный звонок раздается вместе со следующими словами Блума: "Лучше сначала ему позвонить" (124) в отрезке, озаглавленном "И был праздник еврейской Пасхи". Несколько ранее Блум несколько механически, как какая-нибудь пластинка, повторил эту молитву, наиболее важную для еврея, - ту, что никогда нельзя допускать до механизации или граммофонизации: "Шема Исраэл Адонаи Элоим". Если, действуя с большей или меньшей законностью (потому что, когда выхватывается в качестве примера нарративной метонимии какой-либо сегмент текста, законно все - и нет ничего законного), мы извлечем этот элемент из наиболее явной ткани повествования, тогда мы сможем говорить о телефонном "Шема Исраэл" между Богом, удаленным на бесконечное расстояние (а long distance call, a collect call from or to the "collector of prepuces"), и Израилем. Вы ведь знаете, "Шема Исраэл" означает вызов Израиля, a person-to-person call3. Сцена "Лучше сначала ему позвонить" разворачивается в помещении журнала "Телеграф" (имеется в виду телеграмма, а не тетраграмма); Блум только что остановился, чтобы понаблюдать за своего рода пишущей машинкой или, скорее, компонующей машинкой, типoгрaфcкoй матрицей: "Он приостановился поглядеть, как ловко наборщик верстает текст". И когда он читает поначалу в обратном направлении ("Сначала читает его справа налево"), компонуя имя Патрика Дигнама, имя отца, патриция, справо налево, он вспоминает о собственном отце, читающем Хаггаду в том же направлении. В этом отрезке вы могли бы проследить, вокруг имени Патрика, целую серию отцов - двенадцать сыновей Иаакова и т.д. - и эту патриотическую и perfectly отцовскую литанию дважды разбивает слово "practice" ("Быстро он это делает. Для этого нужна какая-то практика" и, через дюжину строк, "Как же быстро он с этим справляется. Практика - отработано до совершенства"). Почти сразу же вслед за этим мы читаем: " Лучше сначала ему позвонить": "plutot un coup de telephone pour commencer", говорится во французском переводе: "лучше телефонный звонок для начала". Скажем так: для начала, лучше, телефонный звонок. В начале должен был быть некий телефонный звонок. Прежде дела или слова - телефон. В начале был телефон. Этот coup de telephone, играющий по видимости случайными цифрами, о которых, однако, можно было бы столько всего сказать, мы слышим непрерывно. И он вкладывает в себя то да, к которому мы медленно, ходя вокруг него кругами, возвращаемся. Имеется множество модальностей или тональностей телефонного да, но одна из них, не говоря ничего иного, сводится к тому, что просто отвечает: мы тут, налицо, слушаем на другом конце провода, готовы ответить, но в данный момент отвечаем лишь готовностью к ответу (алло, да: слушаю, слышу, что ты тут и готов говорить в тот момент, когда я буду готов с тобой говорить). В начале - телефон, да, в начале телефонного звонка. Через несколько страниц после "Шема Исраэл" и этого первого телефонного звонка, непосредственно за незабываемой сценой Огайо, под заголовком "Воспоминание о достопамятных битвах" (вы же хорошо понимаете, что от Огайо до Battle Tokio голос доносится очень быстро), телефонное да раздается с "Бинг-бэнгом", напоминающем о возникновении вселенной. Только что промелькнул перед глазами некий компетентный профессор: " -Образцовый кретик! - заметил профессор. - Долгий, краткий, долгий" - вслед за восклицаниями "В Огайо!", "Мой край Огайо!". Затем, в начале отрывка "О, Эолова Арфа!", мы слышим скрип зубов, дрожащих у него во рту, когда он пропускает между ними "нитку для зубов" (если я вам скажу, что в этом году, перед тем, как ехать в Токио, я проезжал через Оксфорд, штат Огайо, и даже купил себе "нитки для зубов" - т.е. эолову арфу - в drugstore города Итака, вы мне, наверное, не поверите. И окажетесь неправы, это правда и может быть проверено). Когда "звучные нечищенные зубы" вибрируют во рту благодаря этой "нитке для зубов", слышится "- Бинг-бэнг. Бинг-бэнг", и Блум просит позвонить: "Мне только позвонить насчет объявления". Затем: "Внутри зажужжал телефон". На сей раз, эоловой арфой выступает уже не "нитка для зубов", но телефон, чьи кабели, впрочем, представляют собой и связывающие с Эдемом "navel cords". "- Двадцать восемь... Нет, двадцать... две четверки... Да." Мы не знаем, находится ли это Yes еще в рамках монолога, кивая одобрительно другому внутри себя (да, номер именно таков) или оно обращено уже к другому на противоположном конце провода. И мы не можем этого узнать. Контекст обрубается: это конец данного отрывка. Но в конце следующего ("Угадайте победителя") телефонное "Yes" заново раздается уже в самом помещении "Телеграфа": "- Да... Это из редакции "Ивнинг телеграф", - говорил мистер Блум по телефону из внутреннего помещения. - А хозяин?.. Да, "Телеграф"... Куда? Ага! На каком аукционе?... Ага! Ясно... Хорошо. Я найду его." То и дело в тексте отмечается, что телефонный звонок -внутренний. "Мистер Блум... направился к внутренней двери, ведущей в кабинет", когда он собрался позвонить; затем "Внутри зажужжал телефон"; и, наконец, "Мистер Блум говорил по телефону из внутреннего помещения". Итак, телефонная внутренность: ведь еще прежде всякого современного устройства, носящего это имя, телефонная техне уже работает в недрах голоса, умножая письмо голосов без инструментов, сказал бы Малларме; Ментальная телефония, которая, вписывая в фоне даль, расстояние, различие и разбивку (espacement), одновременно устанавливает, запрещает и глушит так называемый монолог. Одновременно, разом, начиная с первого телефонного звонка и самой простой вокализации, начиная с квазимеждометья в один слог "да", "yes", "ay". A fortiori [это верно] для тех "да, да", которые теоретики speech act приводят в качестве примера перфоматива и которыми Молли повторяет в конце своего мнимого монолога: Yes, Yes, I do, выражающие согласие на брак. Когда я говорю о ментальной телефонии, и даже о мастурбации, я имплицитно цитирую "Грехи прошлого (пестрой разноголосицей): У него было нечто вроде тайного брака по крайней мере с одной женщиной в полутьме Черной Церкви. Несказанные вещи он мысленно телефонировал мисс Данн, проживающей по адресу на Д"Ольер-стрит, приведя себя в непристойный вид перед аппаратом в уличной будке" (491-492). В особенности это телефонное дистанциирование (espacement) запечатлевается в сцене, озаглавленной "Голос издалека". В ней скрещиваются все линии нашей сети, парадоксы компетенции и института, представленного здесь фигурой профессора, и - во всех смыслах этого слова - повторение "yes" между глазами и ушами, eyes and ears. Все эти телефонные линии можно выхватить из одного-единственного отрезка текста: "Голос издалека |
|
|
|
|
