Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
>
Деррида Ж. Университет глазами его питомцев
Жак Деррида. Университет глазами его питомцев.// Отечественные записки, № 6, 2003 Разумное основание и идея УниверситетаКак не говорить сегодня об Университете?Я ставлю вопрос в отрицательной форме: «Как не… ?» На то есть свои основания. С одной стороны, сегодня как никогда трудно отделить нашу работу в той или иной дисциплине от размышлений о политически-институциональных условиях этой работы. Такого рода рефлексия неизбежна; она ни в коем случае не сводится к внешнему дополнению образования и научных исследований: она должна пронизывать, более того, чувственно задевать предмет, нормы, процедуры и цели университетской работы. То есть об этом невозможно не говорить. С другой стороны, мой вопрос «Как не… ?» говорит о негативном, точнее, превентивном характере нижеследующих предварительных размышлений, которые мне хотелось бы вам здесь представить. В самом деле, мне хотелось бы, предваряя грядущие дискуссии, попытаться сказать, как не следовало бы говорить об Университете; обозначить типичные опасности, которых надлежит избежать: одни из них облечены в формы бездонной пустоты, другие — защитного рубежа. Существует ли сегодня то, что можно назвать «разумным основанием бытия» Университета? Форма вопроса вновь неслучайна: французская идиома (raison d’etre) подходит здесь как нельзя лучше. В двух-трех словах обозначено все то, о чем я буду говорить: «основание», «бытие», «разум», т. е. сущность Университета в ее отношении к разуму и бытию; вместе с тем — последняя причина и конечная цель, необходимость, оправдание, смысл, миссия, словом, предназначение Университета. Иметь «разумное основание бытия» — значит иметь оправдание существования, иметь смысл, конечную цель, предназначение. Вместе с тем — иметь свою причину, поддаваться объяснению согласно «основанию разума» и посредством разума, который заключает в себе также смысл «причины» (ground[2], Grund[3]), т. е. опять же основания и основоположения. В выражении «разумное основание» эта причинность соотносится в основном с конечной, последней причиной. Такова традиция — традиция Лейбница, чья подпись стоит под формулировкой — и это больше чем формулировка — «принцип разумного основания». Задаться вопросом, имеет ли Университет разумное основание своего существования, — значит задаться вопросом «зачем нужен Университет?». Но это «зачем?» соотносится здесь с «в виду чего?». «В виду чего» существует Университет? Каков вид, каковы виды, что открываются из Университета? Иначе говоря: что видно из Университета? Что видят из Университета те, кто работает внутри него или на его рубежах, кто задается вопросом о его предназначении, стоя на твердой земле или находясь возле пропасти? Наверное, вы заметили, что мой вопрос «Что видно из университета?» перекликается с заглавием безупречной притчи, опубликованной два года назад Джеймсом Зигелем на страницах журнала «Diacritics»: речь идет о статье «Академическое творчество: взгляд из Корнеллского университета»[4]. В сущности, я всего лишь попытаюсь истолковать эту притчу. Точнее говоря, перекодирую то, что можно прочесть в самой статье относительно в высшей степени показательного характера топологии и политики Университета, его видов и местоположения, топологию корнеллской точки зрения. С самых первых своих слов метафизика связывает вопрос видения, зрения с вопросом знания, а вопрос знания — с вопросом умения, и речь идет об умении учить и умении учиться. Я имею в виду «Метафизику» Аристотеля, самые первые ее строки. Причем эти строки имеют и политическую направленность, к которой я еще вернусь. Пока же остановимся на следующем: «pantes antropoi tou eidenai oregontai phusei». Это первая фраза (980а): «Все люди от природы стремятся к знанию»[5]. Знак (semeion) этого стремления Аристотель усматривает в том, что чувственные восприятия доставляют удовольствие «независимо от того, есть от них польза или нет» (khoris tes kreias). Удовольствие от бесполезного чувственного восприятия объясняет стремление к знанию ради самого знания, т. е. к знанию, чуждому практических целей. Это особенно справедливо в отношении зрения. Мы воспринимаем «глазами» не только для того, чтобы действовать (prattein), но и в отсутствие всяких видов на практическую деятельность (praxis). Зрение по природе своей является теоретическим и созерцательным чувством, оно выходит за рамки практической полезности и предоставляет нам в сравнении с любым другим чувством больше возможностей знания: зрение «обнаруживает много различий [в вещах]» (pollas deloi diaphoras). Предпочитая разоблачение различий, мы отдаем предпочтение зрению. Итак, мы видим, но достаточно ли этого? Достаточно ли уметь обнаруживать различия для того, чтобы уметь учиться и учить? У некоторых животных ощущение порождает память, в силу чего они «более сообразительны (phronimotera), и более понятливы» (matheikotera), более способны учиться. Но чтобы уметь учиться и учиться уметь, зрения, разума и памяти явно недостаточно — необходимо уметь слушать, быть «в состоянии услышать звуки» (ton psophon akouein). Чуть играя словами, можно добавить: чтобы лучше слышать, нужно уметь закрывать глаза. Пчела много чего умеет, потому что она видит, но она не умеет учиться, потому что принадлежит к тому классу живых существ, которые «не в состоянии слышать звуки» (me dunata ton psophon akouein). Следовательно, несмотря на некоторые сходства, Университет — место, где умеют учиться и где учат уметь, — нельзя уподобить улью. Кстати, Аристотель, видимо, и положил начало этой долгой традиции пустопорожних рассуждений о философском топосе улья, о смысле улья и разумном основании бытия пчелы. И Маркс, когда он на примере пчел демонстрировал отличие человеческого производства от животного, был далеко не одинок в нещадной эксплуатации этой традиции. Роясь в роях философских пчел, можно найти и более лакомый кусочек: мне, например, больше по вкусу одно замечание Шеллинга из «Лекций о методе академической учебы» (1803). Натуралистская, органистская или даже виталистская риторика этого пассажа, посвященного всеединству и междисциплинарности знания, т. е. университетской системе, взятой в ее социально-органическом единстве, несколько разряжается намеком на пол пчел. Это основа основ классической традиции меж-дисциплинарности: «От способности рассматривать все вещи, включая и отдельное знание, в его связи с тем, что органично и едино, зависит умение работать в различных науках с умом и в согласии с этим высшим вдохновением, которое называют научным гением. Всякая мысль, что не была сформирована в духе всеединства [der Ein-und Alleheit], являет собой пустоту и должна быть отвергнута; что не в состоянии гармонично влиться в эту живую и жужжащую целостность, представляет собой всего лишь мертвый отброс, который рано или поздно будет устранен органическими законами; есть, конечно же, в царстве науки эти бесполые пчелы [geschlechtslose Biennen], которые, коль скоро им отказано в способности что-либо создавать, источают где-то несчетные свидетельства собственной бездуховности [ihre eigne Geistlosigkeit]»[6]. (Я не знаю, каких таких глухих да еще бесполых пчел имеет в виду Шеллинг. Но я уверен, что на это риторическое оружие и в наши дни нашлись бы заинтересованные покупатели. Недавно один профессор писал, что некое теоретическое движение («деконструктивизм») опирается в Университете в основном на гомосексуалистов и феминисток — что ему казалось весьма примечательным и наверняка рассматривалось как знак бесполости.) Открыть глаза, чтобы узнать, закрыть глаза или, по меньшей мере, просто слушать, чтобы уметь учиться и учиться уметь — таков первоначальный эскиз разумного животного. Раз Университет представляет собой научно-образовательное учреждение, следует ли ему — и в какой последовательности — выходить за рамки памяти и наблюдения? Следует ли ему, чтобы лучше слышать и учить, закрывать глаза? И в каком ритме? Конечно же, когда я говорю, что обучение требует, чтобы глаза были закрыты, это всего лишь фигура речи. Вряд ли кто-нибудь воспринимает эти слова буквально: я не собираюсь представлять здесь какую-либо «культуру подмигивания». Я решительный поборник Просвещения, нового университетского Aufklarung. И тем не менее, вновь обратившись к Аристотелю, я рискну чуть-чуть развить эту фигуру или эту конфигурацию. В трактате «О душе» (Peri psukhes, 421b)[7] он проводит различие между человеком и теми живыми существами, которые имеют неподвижные и сухие глазные яблоки (ton sklerophtalmon) и лишены «век» (ta blephara), этого заграждения или покрова (phragma), что предохраняет глаза и позволяет им регулярно замыкаться в ночи внутренней мысли или сновидения. В животном с его неподвижным и сухим взглядом страшит то, что оно не закрывает глаз, видит все время. Человек может опустить покров (фрагму), настроить диафрагму, ограничить свое зрение, чтобы лучше слушать, помнить и учиться. Так что же в Университете может быть диафрагмой? И когда я задавался вопросом, каковы же виды этого академического учреждения, которое не может быть животным с сухим и неподвижным взглядом, это был всего лишь иной способ поставить вопрос о сущности и разумном основании Университета. Что видит и чего не может видеть тело этой институции? Что оно видит и не видит из своего предназначения, из того, в виду чего оно учреждено? Управляет ли оно своей диафрагмой? Обозначив данную перспективу, я с вашего позволения закрою ее на некоторое время, буквально на несколько мгновений ока, перейдя к тому, что можно было бы назвать исповедью или признанием. Когда я готовлю лекцию, мне всегда приходится самого себя готовить к той сцене, где я буду ее читать. Для меня это всегда тягостное испытание, мгновения немого и словно бы парализованного раздумья. Я чувствую себя загнанным зверем, который ищет в темноте какой-нибудь выход и не может его найти. Все выходы закрыты. В этой ситуации условия невозможности, если так можно выразиться, усугубляются тремя причинами или основаниями. Во-первых, для меня эта лекция отнюдь не рядовое событие. В некотором смысле это инаугурация. Да, начиная с 1975 года Корнеллский университет неоднократно открывал передо мной свои двери, у меня здесь много друзей, это был первый американский университет, где я стал преподавать. Об этом наверняка помнит Дэвид Гроссфогель: дело было в 1967–1968 годах в Париже, где он сменил Поля де Мана на посту руководителя программы. Но сегодня я впервые беру здесь слово в качестве «свободного профессора» (professor-at-large) с кафедры Эндрю Д. Уайта. Во французском языке выражение «au large!» (проваливай!) употребляется в том случае, когда кого-нибудь просят удалиться. В данном случае звание professor-at-large, которым удостоил меня ваш Университет, сближает меня с вами, но и усиливает мой животный страх. Уместно ли в этой инаугурационной лекции задаваться вопросом о разумном основании университета? Не граничит ли это с невежливостью или даже непристойностью чужака, который, в ответ на самое великодушное гостеприимство, стал разыгрывать перед хозяевами приветившего его дома вестника несчастья или, точнее, провозвестника конца света, этакого пророка Илию, разоблачающего власть царей или предвещающего конец царства? Второй источник беспокойства в том, что я вижу, как с большой неосторожностью, т. е. с ослеплением и непредусмотрительностью, вовлекаюсь в некую драматургию вида, которая с момента основания играет для Корнеллского университета существенную роль. Проблема вида является составляющим моментом институциональной сценографии, самого пейзажа вашего Университета, построенного на альтернативе между ростом вширь и замыканием внутри себя, между жизнью и смертью. Это был действительно вопрос жизни и смерти — закрывать или не закрывать вид. Что вполне сознавал Эндрю Д. Уайт, первый ректор Корнеллского университета, которому я и хотел воздать должное в этой лекции. Trustees[8] хотели расположить Университет вблизи города, но Корнелл попросил их подняться на холм, чтобы показать им местоположение и открывающийся вид (site-sight). “We viewed the landscape, — говорит Эндрю Д. Уайт. — It was a beautiful day and the panorama was magnificent. Mr. Cornell urged reasons on behalf of the upper site, the main one being that there was so much room for expansion”[9]. Итак, Корнелл привел разумные основания, и разум восторжествовал, поскольку board of trustees[10] согласился с ним. Но был ли здесь разум только на стороне жизни? По мнению Парсонса, напоминает Джеймс Зигель (OC, p. 69), “for Ezra Cornell the association of the view with the university had something to do with death. Indeed Cornell’s plan seems to have been shaped by the thematics of the Romantic sublime, which practically guaranteed that a cultivated man on the presence of certain landscapes would find his thoughts drifting metonymycally through a series of topics — solitude, ambition, melancholy, death, spirituality, “classical inspiration” — which could lead, by an extension, to questions of culture and pedagogy”[11]. Вопрос жизни и смерти был снова поставлен в 1977 году, когда обсуждалось предложение соорудить своего рода ограждения («барьеры» на мосту) или, можно сказать, своего рода диафрагму, которая стала бы преградой для самоубийственных прыжков в «горловину». Пропасть простирается под мостом, связывающим Университет с городом, соединяющим нутро с наружностью. Однако, выступая перед Cornell Campus Council, один из «faculty member» воспротивился этому проекту, высказался против сооружения заграждения, этого диафрагматического покрова, заявив, что, закрывая вид, оно не более и не менее как — я цитирую — “destroying the essence of the university”[12] (ОС, р. 77). Что он имел в виду? Что такое сущность Университета? Теперь вы можете лучше вообразить себе, с каким чуть ли не религиозным трепетом я готовился говорить с вами на эту действительно возвышенную тему — сущность Университета. «Возвышенную» — в кантовском смысле. В «Споре факультетов» Кант говорил, что Университет должен строиться на «идее разума», т. е. на идее «всего существующего в настоящем поля учености»[13] («das ganze gegenwartige Feld der Gelehrsamkeit»). Но в настоящем ни один опыт не может быть адекватен настоящей и преподаваемой в настоящем «учености», цельности всего изучаемого, всей преподаваемой теории. Тягостное ощущение этой неадекватности и составляет в настоящем отчаянное и воодушевляющее чувство возвышенного, подвешенное, так сказать, между жизнью и смертью. Отношение к возвышенному, говорит тот же Кант, дает о себе знать в некоем запрете. И для ощущаемого мной запрета существует, наконец, третье основание. Да, я полагал, что моя лекция будет пропедевтической и превентивной, что я буду говорить только об опасностях, которых надлежит избежать, если соизмеряешь свою жизнь с такими тревожными вопросами, только о пропасти, мосте и этих барьерах. Но ведь и это было уже чересчур, ибо я не понимал, что выбрасывать, а что оставлять. Дело в том, что в Париже я на протяжении двух семестров вел семинар по этой самой проблеме — разумное основание и идея Университета. Кроме того, недавно французское правительство, рассматривая вопрос о создании Международного философского коллегиума, обратилось ко мне и моим коллегам с просьбой дать письменное заключение по этому вопросу. Все эти проблемы обсуждаются там на сотнях страниц. Иначе говоря, это просто немыслимое дело — рассказать о разумном основании и идее Университета в часовой лекции. Чтобы приободрить себя, я решил немного поразмышлять или, скорее, помечтать о возможном смысле выражения «at large» в формуле «professor-at-large», ибо мне было неизвестно его точное значение. Мне подумалось, а не соответствует ли титул «professor-at-large», не принадлежащий ни к одному факультету, ни даже к самому Университету, существовавшему в Средние века в Парижском университете званию «вездесущего доктора». Его носил доктор теологии, который не был связан ни с одной кафедрой, ни с одним учреждением. Кроме того, во французском языке слово «вездесущий» относится к человеку, который много разъезжает и нигде подолгу не задерживается и потому вызывает у окружающих такое чувство, будто он находится одновременно повсюду. Но может быть, «professor-at-large» вовсе не вездесущ: французское выражение «etre au large» означает «быть в открытом море». Иными словами, может быть, это тот, кто сходит на берег после долгого пребывания в «открытом море», после долгого отсутствия, в ходе которого он был от всего оторван, отрезан. Он не знает контекста, ритуалов, произошедших в его отсутствие изменений. Ему позволено смотреть на все как бы со стороны и свысока: люди снисходительно закрывают глаза на схематизм и отрывочность взглядов, которые он должен представить в жанре академической лекции на академическую тему. Но они не могут отделаться от сожаления, что ему пришлось потерять столько времени в этом неловком captatio benovolentiae[14]. Насколько мне известно, еще никто не выдвигал проекта создания Университета против разума. То есть имеются все основания полагать, что разумное основание бытия Университета всегда заключалось в самом разуме, в некоем существенном отношении разума к бытию. Но то, что называется принципом разумного основания, не сводится к разуму. Здесь не место углубляться в историю разума, т. е. слов и понятий, в полную загадок драму перевода, где действуют все эти logos, ratio, raison, reason, Grund, ground, Vernunft. То, что называется основанием, неоднократно продумывалось и формулировалось Лейбницем. Чаще всего цитируется следующая формула: «Nihil est sine ratione seu nullus effectus sans causa» («Ничего нет без основания, или: не бывает следствия без причины»). Та формулировка принципа разумного основания, которую сам Лейбниц, если верить Хайдеггеру, считает наиболее точной, строгой и единственно верной, встречается в довольно позднем сочинении (Specimen inventorum, Phil. Shriften, Gerhardt VII, p. 309): «Duo sunt prima principia omnium ratiocinationum, principium nempe contradictionis <…> et principium reddendae rationis». Второй принцип гласит: «omnis veritatis reddi ratio potest» («можно предоставить разумное основание всякой истины», читайте: «всякого истинного положения»)[15]. Следуют принципу разумного основания они гомогенны господствующему дискурсу университета |
|
|
|
|
