<<<     ΛΛΛ     >>>   

Как бы то ни было, речь идет об ответственности. Нам надлежит ответствовать зову разумного основания. В «Der Satz vom Grund» («Положение об основании») Хайдеггер находит имя этому зову. Называет его Anspruch: требование, притязание, настояние, просьба, приказание, призыв. Словом, речь идет о слове — обращенном к нам слове. Его не видно, его должно услышать, к нему должно прислушаться. Речь об апострофе, обращении, обязывающем нас ответствовать разумному основанию.

Итак, дело идет об ответственности. Но разве это одно и то же — ответствовать разумному основанию и ответствовать за него? Идет ли речь об одной и той же ответственности, одной и той же сцене, одном и том же пейзаже? И где в этом пространстве место Университета?

Ответствовать основанию — значит предоставить основание, рационально объяснить следствия через причины. Это значит также «обосновать», «оправдать», «отчитаться» исходя из принципа, или начала (akhe), и корня (riza). Учитывая лейбницевский анализ, оригинальность которого не следует недооценивать, это значит ответствовать требованиям Аристотеля — требованиям метафизики, первой философии, поиска «корней», «причин» и «следствий». В этом отношении научное и научно-технические требования восходят к одному началу. И в размышлениях Хайдеггера один из самых настоятельных вопросов относится как раз ко времени «вызревания», отделяющем это начало от зримого появления принципа разумного основания в XVII веке. Мало того, что присутствующее с самой зари западной науки и философии требование обретает тогда словарную форму выражения — речь идет о начале новой эпохи, об эпохе «модерна», о «новом» разуме, метафизике, науке и технике. Невозможно мыслить саму возможность нового, современного Университета, который обретает новую структуру на протяжении XIX века во всех западных странах, не обращаясь мыслью к этому событию или этому учреждению разумного основания.

Однако ответствовать за принцип разума и тем самым за Университет, ответствовать за этот зов, обращаясь мыслью к началу или основоположению этого принципа основания («Der Satz vom Grund»), не значит просто повиноваться ему или держать ответ перед ним. Это не одно и то же — отвечать на зов и задаваться вопросом о его смысле, истоке, возможности, цели, пределах. Повинуемся ли мы принципу разумного основания, когда ставим вопрос о том, что лежит в его основе, которая сама по себе является основанием? Но это не значит также, что мы тем самым выходим из повиновения ему. Не вовлекаем ли мы здесь себя в некий круг или даже в пропасть? Угроза кружения или низвержения таится в стремлении предоставить разумное основание самому разумному основанию, воззвать к нему, с тем чтобы заставить его говорить за себя, хотя, если верить Хайдеггеру, разумное основание не несет ничего от самого разума. Пропасть, бездна, Abgrund, «горловина», пустота — словом, невозможность того, чтобы основание обосновывало самое себя. То есть само это основание — как и Университет — повисает над весьма необычной пустотой. Следует ли предоставлять разумное основание разумному основанию? Разумно ли разумное основание разума? Разумно ли предаваться тревоге по поводу разума и его основания? Нет, разумеется, однако же не стоит, наверное, и недооценивать эту тревогу и спешить записать в иррационалисты, обскурантисты и нигилисты всех тех, кто ее испытывает. Кто, в конечном счете, более верен разуму — тот, кто прислушивается к его зову, напрягая свой слух, кто видит различие, задается ответным вопросом и пытается мыслить возможность самого зова, или тот, кто слышать ничего не хочет о вопросе касательно разумного основания разума? Тут все решается или разыгрывается — в согласии с ходом хайдеггеровского вопроса — в пространстве тонкого различия звучания или акцентирования того или иного слова в формуле «nihil est sine ratione». Высказывание меняет свой смысл в зависимости от того, что мы в нем акцентируем: «nihil» и «sine» или «est» и «ratione». В рамках настоящей лекции я не взялся бы проследить за всеми этими смещениями смысла в зависимости от акцента. Я не взялся бы также воссоздать с необходимой полнотой диалог между Хайдеггером и, к примеру, Чарлзом Сандерсом Пирсом. Странный и неизбежный диалог на ту же самую тему, связующую Университет и разумное основание. В замечательном эссе “The limites of professionalism” Сэмюэль Вебер цитирует Пирса, который “in the context of a discussion on the role of higher education”[16] в США приходит к следующему заключению: “Only recently we have seen an American man of science and of weight discuss the purpose of education, without once alluding to the only motive that animates the genuine scientific investigator. I am not guiltless in this matter myself, for in my youth I wrote some articles to uphold a doctrine called Pragmatism, namely, that the meaning and essence of every conception lies in the application that is to be made of it. That is all very well, when properly understood. I do not intend to recant it. But the question arises, what is the ultimate application; and at that time I seem to have been inclined to subordinate the conception to the act, knowing to doing. Subsequent experience of life has taught me that the only thing that is really desirable without a reason for being so, is to render ideas and things reasonable. One cannot well demand a reason for reasonableness itself”[17] (Collected Writing, ed. Wiener, New York, 1958, p. 332; если не считать последней фразы, курсив подчеркивает тему желания, перекликающуюся с первыми строчками «Метафизики» Аристотеля).

Но чтобы этот диалог состоялся, следовало бы переместиться по ту сторону концептуальной оппозиции между «понятием» и «действием», «понятием» и «применением», умозрением и praxis, теорией и техникой. Этот переход по ту сторону намечается Пирсом в самом движении его неудовлетворенности: каковы крайние практические последствия вашего понятия? Пирс только намечает, делает эскиз такого перехода — Хайдеггер заходит по этому пути очень далеко. Не имея здесь возможности проследовать за ним настолько, насколько мне удалось это сделать в других работах, я остановлюсь на двух положениях его мысли, хотя, конечно, это грозит нам чрезмерным упрощением сути дела.

1. Характерное для нового времени господство принципа разумного основания сопровождалось интерпретацией сущности сущего в виде объекта — этот объект присутствует в представлении (Vorstellung), он положен и установлен перед субъектом. Последний, т. е. человек, который говорит «я», удостоверенное в своем существовании «эго», обеспечивает себе таким образом возможность технического господства надо всем, что есть, над всем бытием. Приставка re в латинском термине repraesentatio выражает то движение, которое предоставляет разумное основание какой-либо встреченной по ходу дела вещи, предоставляя ей тем самым присутствовать, донося ее до субъекта представления, т. е. познающего «я». Здесь следовало бы, что невозможно в данных условиях, воссоздать всю ту работу, которую Хайдеггер проделывает над языком (в пространстве между, с одной стороны, begegnen, Entgegen, Gegenstand, Gegenwart, с другой — Stellen, Vorstellenm, Zustellen[18]). Это отношение представления — которое, если взять его во всей широте, не сводится к отношению познания, — должно быть обосновано, защищено — вот что гласит положение об основании, Der Satz vom Grund. В силу этого обеспечивается господство представления, Vorstellung, отношения к объекту, т. е. к сущему, оказывающемуся тем самым перед субъектом, который говорит «я» и удостоверяется в своем наличном, присутствующем существовании. Тем не менее господство такого бытия-перед не сводится к господству зрения, умозрения, theoria, оптической или даже склерофталмической метафоры. Более того, именно в этой книге Хайдеггер делает все необходимые оговорки в отношении самих предпосылок таких не чуждых «красивости» или риторичности интерпретаций. Все решается здесь не между видением и не-видением, а между двумя разными типами мысли — мысли зрения и света, мысли вслушивания и голоса. Но следует признать, что в карикатурном изображении человек представления, как его понимает Хайдеггер, предстал бы, конечно же, с неподвижным взглядом, с постоянно открытыми на природу глазами, готовыми ее подчинить, а при необходимости и подвернуть насилию — удерживая ее перед собой или обрушиваясь на нее, наподобие хищной птицы. Разумное основание устанавливает свое господство лишь при том условии, что бездонный вопрос бытия, который в нем таится, будет оставаться скрытым, укрывая вместе с собой вопрос основания, основания в смысле grunden (основоположения), Bodennehmen (укоренения), begrunden (мотивирования, оправдания, дозволения) и в особенности stiften (воздвижения и учреждения). Последний смысл пользуется в глазах Хайдеггера определенным преимуществом[19].

2. Это учреждение новой наукотехники, каковым является университетская институция (Stiftung), строится как на принципе разумного основания, так и на том, что остается в нем сокрытым. Словно бы мимоходом, но в крайне важных для нас пассажах Хайдеггер утверждает, что современный Университет «основан» (gegrundet[20]), построен (gebaut[21]) на принципе разумного основания, он «покоится» (ruht[22]) на нем. Итак, сегодняшний Университет — место современной науки — «основывается на положении об основании» (grundet auf dem Satz vom Grund). Тем не менее нам не найти в нем разумного основания: нет в Университете такого места, где задавались бы вопросом о начале этого положения, где его осмысляли бы и вопрошали. Нет здесь такого места, где задавались бы вопросом, откуда идет этот зов (Anspruch), откуда происходит потребность предъявить, предоставить, доставить это разумное основание: «Woher spricht dieser Anspruch des Grundes auf seine Zustellung?»[23] Отметим, что это сокрытие истока в немыслимом отнюдь не идет во вред — и даже наоборот — развитию современного Университета, который удостаивается мимолетной похвалы Хайдеггера: научный прогресс, активная междисплинарность, последовательная рассудительность, дискурсивность знания и т. д. Но все это висит над пропастью, бездной, «горловиной», т. е. над основанием, само основоположение которого пребывает в незримом и немыслимом.

Вместо того чтобы вовлечь вас в микрологический анализ данного текста (Der Satz vom Grund) или других текстов Хайдеггера об Университете (например, «Что такое метафизика?» (1929) — лекция, прочитанная при вступлении в должность профессора, или ректорская речь «Самоопределение немецкого Университета», 1933), чем я занимаюсь в Париже и чему, впрочем, будут посвящены наши будущие семинары; вместо того чтобы поразмышлять о бездне вблизи бездны, пусть даже и на мосту с «барьерами», я предпочитаю, достигнув в своем анализе данного пункта, вернуться к конкретным и актуальным проблемам, которые осаждают нас со всех сторон в Университете.

В пространстве Университета схема основания или измерение основоположения дают о себе знать во многих отношениях — в общем разумном основании его существования, в отдельных миссиях, в проводимой политике преподавания и исследований. И всякий раз разумное основание толкуется как принцип основания, основоположения или учреждения. Сегодня много спорят о политике научных исследований и профессиональной подготовки, о роли Университета: является ли она ведущей или второстепенной, прогрессивной или отсталой, в какой мере способствует она сотрудничеству Университета с другими исследовательскими институциями, которые, как представляется в ряде случаев, гораздо лучше справляются с отдельными задачами. Во всех промышленно развитых странах — вне зависимости от особенностей политических режимов и той роли, которую традиционно играло в этой области государство (вам хорошо известно, что даже внутри западных демократий в этом плане существуют большие различия) — в таких спорах зачастую задействуются аналогичные — я не говорю «одни и те же» — аргументы. В так называемых «развивающихся» странах проблема ставится иначе, хотя аргументы сторон неразрывно связаны с предыдущими моделями. Важно, что эта проблематика далеко не всегда сводится к проблематике государственной политики. Гораздо чаще речь идет о межгосударственных военнопромышленных комплексах, более того — о техническо-милитаристских интернациональных или транснациональных объединениях. Во Франции вот уже несколько лет эти споры ведутся вокруг так называемой «практической целесообразности», или прикладного характера, научных исследований. «Практически целесообразное» исследование отличается жесткой запрограммированностью, организованностью, направленностью. Оно предпринимается ввиду его практического применения (ввиду «ta khreira», сказал бы Аристотель) в какойлибо области — технике, экономике, медицине, психосоциологии или военного потенциала. По правде говоря, речь идет обо всех областях сразу. Наверное, эта проблема острее ощущается в тех странах, где политика научных исследований тесно связана с государственными или «национализированными» структурами, хотя мне думается, что во всех промышленно развитых странах, обладающих передовой технологией, условия научного поиска становятся все более и более однородными. Слова «практически целесообразный» стали звучать там, где еще совсем недавно говорилось — как, например, в тексте Пирса — о «практическом приложении». Люди все лучше сознают, что без скорейшего применения или хотя бы применимости научное исследование может оказаться рентабельным, полезным и целесообразным только в более или менее отдаленном будущем. И речь не только о том, что порой называется техническо-экономическими, медицинскими или военными «результатами» чистого научного поиска. Задержки, окольные пути, подъемы и нечаянные повороты «практической целесообразности» сегодня как никогда запутанны. Вот почему так важно все это учесть, интегрировать в рациональный расчет, включить в программирование. Вот почему вместо «применения» говорят о «целесообразности», это слово не столь «утилитарно», с его помощью в программу включаются благородные конечные цели.

Так что же во Франции противопоставляется «практически целесообразным», или прикладным, научным разработкам? — Фундаментальные, т. е. «основополагающие», исследования. Этакий бескорыстный научный поиск, предпринятый в виду того, чему заранее никоим образом не обеспечена никакая полезность. Можно подумать, чистая математика, теоретическая физика, философия (а внутри философии — метафизика и онтология) — настоящие фундаментальные дисциплины, которые существуют как бы вне сферы действия власти и неподвластны диктату государственных структур, гражданского общества и капитала. Фундаментальные исследования движимы единственной заботой — поиском истины, бескорыстным упражнением разума, не признающим никакого другого авторитета, кроме принципа разумного основания.

Все это так, но теперь мы гораздо лучше сознаем то, что всегда имело место: оппозиция между фундаментальностью и практической целесообразностью безусловно существует, но не имеет безусловного характера. Строго говоря, она с большим трудом сохраняется как в плане чисто понятийном, так и в конкретной практике, особенно в современных точных науках, теоретической физике, астрономии (вот ведь замечательный пример: астрономия, долгое время служившая образцом бескорыстного созерцания, становится полезной наукой), химии, молекулярной биологии и т. п. Во всех этих областях, которые оказались как никогда связаны между собой, вопросы так называемой фундаментальной философии не имеют больше исключительно абстрактного или эпистемологического характера, они не ставятся, так сказать, «задним числом». Эти вопросы находятся в самом средоточии научного поиска, они обретают в нем самые различные формулировки. Уже невозможно четко разделять, с одной стороны, технологическую область, а с другой — теоретическую, научную, рациональную. Входит в силу понятие «технонауки», и это подтверждает, что имеется существенное сродство между объективным знанием, разумным основанием и известного рода метафизической определенностью отношения к истине. Словом, сегодня, в рамках современного порядка вещей, больше невозможно — о чем и напоминает Хайдеггер, призывая это помыслить — отделять разумное основание от идеи техники. Невозможно сохранить в неприкосновенности тот рубеж, посредством которого Кант, например, разрабатывая общую систематическую организацию знания, т. е. ту самую организацию, которой предстояло стать основой систематической организации Университета, пытался разделить «техническую» и «архитектоническую» схемы. Архитектоника по Канту — это искусство построения системы: «Под управлением разума наши знания вообще должны составлять не отрывки, а систему, так как только в системе они могут поддерживать существенные цели разума и содействовать им»[24]. Чистому рациональному единству архитектоники Кант противопоставляет схему технического единства, которое складывается эмпирическим путем в согласии со случайными, а не существенными целями и перспективами. То есть Кант хочет установить рубеж между двумя типами целесообразности: существенные и благородные цели разума обуславливают существование фундаментальной, основополагающей науки, тогда как система случайных, или эмпирических, целей складывается на основе технических схем и задач.

В наши дни в практической целесообразности научных исследований (извините, что повторяю очевидные вещи) уже невозможно разделять эти два типа целесообразности. Невозможно, например, отделить «благородные» или просто технически полезные научные программы от разрушительных программ. В этом нет ничего нового, но никогда прежде так называемая фундаментальная наука не была до такой степени вовлечена в достижение милитаристских целей. Точнее говоря, уже невозможно четко определить сущность милитаризма, границы области военных технологий, более того, невозможно вести финансовый учет этих программ. Когда говорят, что в мире каждую минуту тратится два миллиона долларов на вооружение, мне кажется, что учитывается только чисто техническое производство. Дело в том, что военная или, если угодно, полицейская мощь, как и любая система безопасности вообще (оборонительная или наступательная) отнюдь не довольствуется «результатами» фундаментальных исследований. В странах с передовой технологией даже самые, казалось бы, «нецелесообразные» научные изыскания находятся под контролем военной машины — это она программирует, направляет, поощряет, финансирует фундаментальную науку, прямо или косвенно, через государство или в обход государства. Это более чем очевидно в отношении физики, биологии, медицины, биотехнологии, биоинформатики, информатики и телекоммуникаций. Возьмем информатику и телекоммуникации: практическая целесообразность этих отраслей науки поистине безгранична, в них все делается «в виду» технической или инструментальной надежности. Работая на войну, на национальную или интернациональную безопасность, исследовательские программы не могут не охватывать всей сферы информации — хранение знания, функционирование и сущность языка, семиотические системы, перевод, кодирование и декодирование, игры присутствия и отсутствия, герменевтика, семантика, структурная и генеративная лингвистика, прагматика, риторика. Я намеренно называю все эти дисциплины в полном беспорядке, но завершить мне хотелось бы литературой, поэзией, искусством, вымыслом вообще. Теория литературы или искусства вполне может быть использована в идеологической войне или, например, в экспериментальных исследованиях всякого рода извращений, перверсий, о которых столь часто в ней идет речь. Это всегда можно использовать в стратегии информации, теории идеологических установок, изощренной военной прагматике различных видов высказывания. Например: по каким знакам можно понять, что в новой технологии телекоммуникаций то или иное высказывание имеет установочный, приказной характер? Каким образом контролировать новые ресурсы симуляции и симулякров? Столь же просто используются теоретические положения социологии, психологии или даже психоанализа: например, чтобы разобраться с тем, что во времена войны в Индокитае или Алжире называлось «психологическим воздействием», чередующимся с пытками. Таким образом, при наличии средств из военного бюджета может финансироваться все, что угодно, с прицелом на более или менее отдаленные результаты: фундаментальная наука, гуманитарные исследования, литературная теория и философия. Философский факультет, а он некогда все это охватывал и должен был, как думал Кант, оставаться в своем поиске истины недосягаемым как для соображений непосредственной полезности, так и для установок какой бы то ни было власти, больше не может притязать на былую независимость. Здесь все направлено на достижение пользы. Да, иные результаты кажутся совершенно бесполезными: но польза уже в том, что факультет занимает мастеров слова, профессионалов риторики, логики, философии, которые в противном случае могли бы по-другому использовать свою энергию. К тому же все это служит гарантией некоего идеологического превосходства общества, которое в состоянии позволить себе определенную бесполезность и роскошь. Впрочем, учитывая известную случайность научного поиска, всегда можно надеяться на какой-то практический результат, на возможную пользу самого бесполезного с виду исследования — в философии или гуманитарных науках. История науки заставляет включать в централизованную программу исследований известный расчет на случай. Это влияет на отпускаемые средства, объем поддержки и распределение финансирования. Власти или силы, которые представлены государственной властью, не запрещают научных исследований, не подвергают цензуре публичные выступления. Для этого достаточно ограничить финансирование, лимитировать средства производства, передачи и распространения. Механизм этой новой «цензуры», которая поистине вездесуща, намного сложнее, чем он был во времена Канта, когда вся проблематика и вся топология Университета определялась существованием монархической цензуры. В настоящее время в западных демократиях эта форма цензуры почти полностью исчезла. Для запретов, ограничений существуют другие пути — многочисленные, многообразные, децентрализованные, несистемные. Нежелательность тех или иных речей, неправомочность тех или иных изысканий, нелегитимность того или иного университетского курса устанавливаются посредством разного рода экспертиз, изучение которых представляется мне одной из самых насущных задач Университета, условием существования и достоинства самого академического труда. В университетские дела все решительнее вмешиваются внеуниверситетские силы (издательства, фонды, СМИ). Например, университетские издательства, в особенности в США, играют важную роль посредника, на которого возложена огромная ответственность, поскольку научные критерии, обеспечиваемые в принципе университетской корпорацией, должны согласовываться с иными конечными целями. Когда расчет на случай, о котором я говорил выше, приходится лимитировать, ограничения в кредитовании затрагивают в первую очередь наименее рентабельные в ближайшей перспективе дисциплины. И внутри Университета это влечет за собой самые разнообразные последствия, причем некоторые из них не имеют, по всей видимости, прямого отношения к начальной причине, которая, в свою очередь, детерминирована целым рядом факторов одновременно. Границы этого расчета на случай подвижны, они зависят от техническо-экономического состояния общества в его отношении ко всему мировому пространству. Например, в США (и этот пример далеко не случаен) действует механизм экономического регулирования, который, в том числе и через частные фонды, содействует — за счет некоторых сверхдоходных отраслей — явно нерентабельным исследованиям и творческим начинаниям; кроме того, военные программы, связанные, в частности, с военноморскими силами, могут вполне сознательно привлекаться для поддержки лингвистических, семиотических или антропологических изысканий. А такого рода исследования в свою очередь не обходятся без истории, литературы, герменевтики, права, политологии, психоанализа и т. д.

Самым общим рабочим понятием служит здесь обычно концепт информации или информатизации. Он позволяет соединить фундаментальное и прикладное измерения научного поиска, чистую рациональность и технику, свидетельствуя тем самым об этой изначальной сопринадлежности метафизики и техники. Здесь играет свою роль и понятие «формы» — и того в ней, что отвечает за видение и делание, принуждая видеть через видение, а делать через делание — но мы не будем задерживаться здесь на этом весьма сложном вопросе. В «Der Satz vom Grund» Хайдеггер подчиняет концепт «информации» (слово воспринимается и произносится на английский манер, как утверждает он в ту эпоху, когда наблюдает безрезультатное противоборство России и Америки, этих двух симметричных и однородных континентов метафизики как техники) принципу разумного основания как принципу интегрального исчисления. Даже принцип неопределенности (и то же самое он сказал бы, наверное, и в отношении понятия неразрешимости) сохраняет свою силу в проблематике представления и отношения субъект — объект. Тогда он называет это «атомным веком» и ссылается на научно-популярную книгу под названием «Мы будем жить благодаря атому»: любопытно, что книга была снабжена напутственным словом Отто Гана, радиохимика, лауреата Нобелевской премии, и предисловием Франца Йозефа Штрауса, тогдашнего министра обороны Германии. Информация обеспечивает надежность расчета и расчет надежности, застрахованности. В этом сказывается эпоха разумного основания. Как напоминает Хайдеггер, не кто иной, как Лейбниц прослыл изобретателем страхования жизни. В форме информации, по словам Хайдеггера, разумное основание господствует над всяким нашим представлением (Vorstellen) (in der Gestalt der Information), оно определяет собой целую эпоху, в которой все зависит от поставки атомной энергии. В немецком языке слово «поставка» (Zustellung) употребляется также в значении «доставки» почты. Оно принадлежит к словарному гнезду Gestell и производных от Stellen (Vorstellen, Nachstellen, Zustellen, Sicherstellen), которые и характеризуют эпоху техники, модерна. Информация — это складирование, архивация и самое экономичное, самое быстрое и самое ясное (однозначное, eindeutig) сообщение новостей. Она должна информировать человека о том, как обезопасить, застраховать то, что отвечает его нуждам: «ta khreia», говорил в свое время Аристотель. Все компьютерные технологии, все банки данных, искусственные интеллекты и программы машинного перевода основываются на инструментальном измерении исчислимого языка. Информация информирует, не только сообщая какое-то содержание, но и придавая форму: «in-formiert», «formiert zugleich». Она устанавливает человека в некую форму, позволяющую ему обеспечить свое господство над всей землей и за ее пределами. Все это должно быть осмыслено как следствие разумного основания или, точнее говоря, возобладавшего толкования этого основания, того акцента, который мы делаем, когда вслушиваемся в его зов[25]. Но я уже говорил, что не могу касаться здесь этого вопроса об акценте. Моя задача заключается в другом.

Так в чем же моя задача? Что я имел в виду, представляя таким образом все эти вещи? В основном я думал о необходимости пробудить или заново обосновать некую ответственность — внутри Университета или перед Университетом, в его стенах или за его пределами.

Те, кто сегодня анализируют это информативное и инструментальное измерение языка, неизбежно подходят к самым границам подобной интерпретации разумного основания. Это может происходить в пределах той или иной дисциплины. Но даже если они занимаются, например, структурой симулякра или художественного произведения, поэтическим, а не информативным измерением языка, следствиями неразрешимости и т. п., они все равно обращаются к тем возможностям, что появляются на самых границах разумного основания, его авторитета и власти. Они могут попытаться определить новые формы ответственности перед лицом этого тотального подчинения Университета информационным технологиям. Речь, конечно, не о том, чтобы отвергнуть эти технологии. И не о том, чтобы ничтоже сумняся утвердить оппозицию между инструментальным измерением языка и неким доинструментальным («подлинным», собственно «поэтическим») его истоком. Я часто и уже давно пытаюсь показать ограниченность этой оппозиции, настаивая, в частности, на том, что она характеризует в той или иной мере мысль Хайдеггера. Ничто не предваряет абсолютным образом техническую инструментализацию языка. То есть речь не о том, чтобы противопоставить этой инструментализации какой-нибудь обскурантистский иррационализм. Подобно всякому нигилизму, иррационализм является симметричной, т. е. зависимой от разумного основания позицией. Имеется предостаточно недвусмысленных свидетельств, что сама тема экстравагантности, трактуемая как иррационализм, восходит к той эпохе, когда формулируется принцип разумного основания. Лейбниц разоблачает иррационализм в «Новых опытах о человеческом разуме». Мы ставим новые вопросы, защищая, возможно, ту часть философии и гуманитарных наук, что всегда противилась технологизации; сохраняя, возможно, память о том, что гораздо древнее разумного основания. Однако начинание, к которому я здесь призываю, иными представителями «гуманитарных» и позитивных наук часто воспринимается как угроза. И очень часто это происходит с теми, кто никогда даже не пытался понять историю и нормативность собственной институции, деонтологию своей профессии. Они знать ничего не хотят о том, как сложилась их дисциплина, как с начала XIX века под неусыпным контролем разумного основания обретала свои современные формы их профессия. Иначе говоря, сам принцип разума чреват обскурантизмом и нигилизмом. Пагубные последствия этого ощутимы чуть ли не повсюду — и в Европе, и в Америке. Обскурантизмом и нигилизмом отличаются все те, кто мнят себя защитниками философии, литературы и гуманитарных наук, отрицая все новые подходы вопрошающего мышления, которые неразрывно связаны с новым отношением к языку и традиции, с новым способом утверждения, с возложением на себя новой ответственности. Именно обскурантизмом и нигилизмом веет всякий раз, когда мы наблюдаем, как именитые профессора и представители самых престижных институций теряют всякую меру и перестают контролировать себя; они словно бы забывают о тех правилах, которые вроде бы пытаются защищать в своих трудах, начинают браниться и нести всякую чушь по поводу текстов, которых они в глаза не видели или узнали об их существовании через низкопробную журналистику, каковую в иных обстоятельствах они якобы ни в грош не ставят[26].

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Идея университета как
Если текстов