Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Речь идет о новой ответственности, и о ней следует говорить не иначе как призывая к ней. Это общность мысли, которая не отвечает за нерушимость границы между фундаментальной наукой и прикладными исследованиями или, по крайней мере, сознает, что она существует в иных, не прежних условиях. Я называю эту общность «общностью мысли» в широком смысле (at large), а не общностью научного поиска, науки или философии, поскольку последние чаще всего подчинены непререкаемой власти разумного основания. Разум не есть мысль, но это ни в коем случае не означает, что мысль «иррациональна». Такая общность направляет свои вопросы к сущности разума и разумного основания, к ценностям основополагающего, изначального, коренного, словом, к arkhe; она стремится продумать все следствия этого вопрошания. Не думаю, что такого рода мысль способна стать основой какого-нибудь сообщества или институции в традиционном смысле этих слов. Она должна заново продумать, что такое сообщество и что такое институция. А также выявлять — воистину бесконечная задача — все уловки прикладного, целесообразного разума, все те пути, на которых самые незаинтересованные, бескорыстные изыскания могут попасться в ловушки целесообразности, могут быть экспроприированы и реинвестированы во всевозможные программы. Я не хочу сказать, что прикладной характер научного поиска плох сам по себе, что нужно бороться со всякой целесообразностью. Я говорю лишь о необходимости нововведений, которые подготовили бы нас к новым типам анализа, позволяющим по-новому оценивать конечные цели и делать, если это возможно, свой выбор. В прошлом году французское правительство обратилось ко мне и некоторым моим коллегам с просьбой дать письменное заключение по поводу создания Международного философского коллегиума. В своем ответе я говорил о необходимости четкого выделения того измерения, которое в данном контексте я называю «мыслью» — и которое не сводится ни к науке, ни к технике, ни к философии. Этот международный коллегиум должен стать не только сообществом коллег-философов, но и местом порождения вопросов о самой философии. Мало того, что коллегиум будет открыт для всех тех исследований, которые в наши дни считаются нелегитимными или просто не поддерживаются во Франции или за границей, причем иные из них явно заслуживают именования «фундаментальные». Будет сделан и следующий шаг: преимуществом будут пользоваться работы, направленные на саму инстанцию фундаментального, на оппозицию фундаментального и прикладного, на уловки, хитрости прикладного разума во всех областях. Как и в упоминавшемся мной семинаре, я рассматриваю в своем тексте политические, этические и юридические следствия подобного предприятия. Мне не хотелось бы более задерживать ваше внимание на этом вопросе. Новая ответственность, о которой я говорил выше, не может быть лишь академической. Да, такую ответственность трудно возложить на себя, она словно бы неуловима, как будто ей что-то угрожает. Все дело в том, что она призвана, с одной стороны, хранить живую память традиции, а с другой — выходить за рамки любой конкретной программы, быть открытой к тому, что мы называем будущим. Понятно, что публичные выступления, произведения, те или иные заявления, продиктованные такого рода ответственностью и относящиеся к науке и научному поиску как институции, не сводятся к социологии познания, общей социологии или политологии. Сегодня эти дисциплины как никогда актуальны, и я ни в коем случае не хотел бы как-то опорочить их. Тем не менее, несмотря на все возможные различия в понятийном аппарате, аксиоматике и методологии (которая может быть марксистской или неомарксистской, веберовской или неовеберовской, или какой-нибудь еще), эти дисциплины никогда не касаются того, что в них самих зиждется на разумном основании, т. е. на сущностной основе современного Университета. Они никогда не ставят под вопрос саму научную нормативность, такие понятия, как объективность и объективация, которые определяют рамки и авторитет самих дискурсов этих наук. Какова бы ни была научная значимость тех или иных концепций, выдвигаемых здесь, а она может оказаться весьма внушительной, социология институций остается внутриуниверситетской дисциплиной, т. е. она остается под контролем глубинных норм или даже соответствующих программ, каковые должна анализировать. Все это дает о себе знать во многих вещах, но прежде всего — в характерной риторике, ритуалах, способах представления материала и доказательств. Скажу больше, даже марксизм и психоанализ, в том числе и в работах Маркса и Фрейда, остаются внутриуниверситетскими дисциплинами постольку, поскольку соблюдают нормы научной практики и следуют принципу разумного основания: они гомогенны господствующему дискурсу Университета. А то, что эти дисциплины практикуются порой завзятыми не-университариями, ничего по существу не меняет. Это лишь в некоторой мере объясняет, что при всей своей революционности некоторые из этих дискурсов не вызывают никакого беспокойства у самых что ни есть консервативных сил Университета. И не так важно — воспринимаются или не воспринимаются они в Университете. Важно то, что они не угрожают аксиоматике и деонтологии самой институции, принятым в ней риторике, ритуалам и процедурам. Академический пейзаж становится более приветливым для них, Университет принимает их в свое лоно, встраивает в свою экономику и экологию. Гораздо настороженнее он относится к тем, кто ставит вопросы об основоположениях или безосновательности Университета; он может просто исключить их из своего пространства. А ведь такие вопросы могут быть обращены не только к Университету, но и к марксизму, психоанализу, философии, гуманитарным или позитивным наукам. И речь идет не только о тех вопросах, что надлежит сформулировать, подчинясь, как я это проделываю здесь, разумному основанию. Речь о тех преобразованиях, которые должны последовать за этими вопросами и затронуть способы письма, драматургию педагогики, процедуры научных дискуссий, отношение к языку, к другими дисциплинам, к самой институции, к тому, что остается внутри и вне ее рамок. И мне кажется, что тем, кто отважится на такое начинание, не придется бороться с разумным основанием или сгинуть в каком-нибудь «иррационализме». Им придется изнутри, опираясь на память и традиции Университета, следовать императиву профессиональной компетенции и долга. Речь идет о двояком жесте, двойственном постулате: необходимо обеспечивать профессиональную компетенцию и поддерживать самую основательную университетскую традицию и при этом заходить как можно дальше — как на практике, так и в теории — в осмыслении той самой бездны вопросов, на которой основывается Университет, необходимо осмыслить весь «корнеллский» пейзаж разом: расположенный на высотах кампус, мост, ограждение над бездной и саму бездну. Похоже, что такой-то жест как раз и неуместен, невыносим для некоторых из университариев всех стран, которые объединяются, чтобы исключить его возможность или подвергнуть его цензуре, используя для этого все средства, браня «сверхпрофессионализм» или «антипрофессионализм» тех, кто призывает к новой ответственности. Я не отважился бы вступить здесь в эту дискуссию о «профессионализме», которая развертывается сегодня в вашей стране. Многие обсуждаемые в ходе нее вопросы относятся к собственной истории американского Университета. Но в заключение мне хотелось бы остановиться на этой общей для всех нас теме «профессии». Рискуя опровергнуть все то, что я только что изложил, я хотел бы предостеречь всех нас от иного рода поспешности. Дело в том, что ответственность, о которой я говорил, не может быть простым, обычным делом, она предполагает существование различных мест, некую дифференциальную топику, подвижные постулаты, своего рода стратегический ритм. Я уже сообщал, что буду говорить лишь о ритме, например, о том ритме, в котором мы закрываем или прикрываем глаза; говорил, что риск, на который я иду, будет играть против другого риска — ограждение против бездны, бездна против ограждения, первое со — и над — второй. По ту сторону технической целесообразности и даже по ту сторону оппозиции между технической целесообразностью и самодостаточностью разумного основания, по ту сторону сродства между техникой и метафизикой «мысль» — то, что я называю здесь «мыслью» — рискует (но этот риск неизбежен, с ним связано само будущее) оказаться во власти неких социально-политических сил, которые при определенных обстоятельствах бывают в ней достаточно заинтересованы. В самом деле, такого рода «мысль» не может возникнуть без определенных исторических, техническо-экономических, политико-институциональных и лингвистических условий. Незаконное овладение «мыслью» и должен предупредить стратегический анализ, ему надлежит быть как нельзя более бдительным, его следует проводить с широко открытыми глазами. Именно в этом плане располагаются некоторые вопросы относительно «политики» хайдеггеровской мысли, в частности в двух инаугурационных выступлениях 1929 и 1933 годов, т. е. еще до «Der Satz vom Grund». Я ограничусь здесь двояким вопросом относительно «профессии»: 1. Состоит ли главная миссия Университета в том, чтобы вырабатывать профессиональную компетенцию, которая при определенных обстоятельствах может оказаться внеуниверситетской? 2. Должен ли Университет — а если «да», то при каких условиях — обеспечивать воспроизводство профессиональной компетенции, обучая профессорско-преподавательский состав педагогике и научной деятельности, соблюдая при этом определенные установления? Можно ответить положительно на второй вопрос, оставив без ответа первый, и стремиться к тому, чтобы сохранять внутриуниверситетские профессиональные формы и ценности вне досягаемости законов рынка и конечных целей общественного труда вне Университета. Новая ответственность, о которой мы говорим здесь, не может не сопровождаться сдержанностью или даже отрицанием в отношении профессионализации Университета в этих направлениях. В особенности это касается первого, которое подчиняет университетскую жизнь законам рынка и идеалу чисто технической компетенции. В этом отношении «мысль» может просто воспроизводить весьма традиционную политику знания. Но в результате будет воспроизводиться определенная социальная иерархия, непосредственно участвующая в отправлении техническо-политической власти. Я не говорю, что в этом случае «мысль» идентифицирует себя с этой политикой и посему следует от нее воздержаться. Я говорю, что при определенных условиях мысль может послужить политике. Кант, Шеллинг, Ницше, Хайдеггер, как и многие другие философы эпохи модерна, недвусмысленно утверждали: сущность академической ответственности не сводится к формированию профессиональной компетенции (не зря ведь Кант видел в философском факультете подлинное ядро академической независимости, саму сущность Университета). И не повторяет ли это утверждение глубокого и сложносоставного политического уравнения самой метафизики, я имею в виду «Метафизику» Аристотеля? Почти сразу за тем местом, что я прочел в самом начале (981b, sq), Аристотель выстраивает сложную теоретико-политическую конструкцию. На самой вершине — теоретическое, отвлеченное знание, его не ищут в виду какой-либо пользы; тот, кто обладает отвлеченным знанием, а это знание причин и начал, является главой или arkhitekton занятого трудом общества, он возвышается над простым ремесленником (kheirotekhnes), который хотя и делает что-то, но сам того не зная (как, например, огонь, который жжет)[27]. А ведь этот теоретик, глава, знаток причин и принципов, не нуждающийся в «практических» умениях, не кто иной, как наставник. Помимо того что он сведущ в причинах и обладает разумом или логосом (to logon ekhein), его можно узнать и по следующему признаку (semeion): «способности научить» (to dunasthai didaskein). Итак, он призван и учить, и направлять, руководить, организовывать эмпирическую работу простых ремесленников. Этот учитель-теоретик, «архитектор», является главой, потому что он на стороне arkhe, начала и управления; он управляет — он первый из первых, или государь — потому что сведущ в причинах и началах, сведущ во всех вопросах типа «почему», а значит и « в виду чего» существуют вещи. Еще до того, как появилась «буква» разумного основания, которое есть первопринцип, начало всех начал, он стал за него отвечать. Вот почему ему не пристало получать приказания, наоборот, это он призван приказывать, предписывать, устанавливать закон (982а 18). И совершенно нормально, что эта верховная мудрость вкупе с властью, которой она облекает на основании как раз таки собственной бесполезности, культивируется в таких местах (topoi), в таких регионах, где не исключена возможность досуга. Аристотель подмечает, что математические искусства были созданы прежде всего в Египте, ибо там было предоставлено жреческой касте (to ton iereon ethos) «время для досуга». Нельзя сказать, что, говоря об Университете — университете как старого, так и нового времени, — Кант, Шеллинг, Ницше и Хайдеггер в точности вторят Аристотелю; нельзя сказать и того, что они вторят друг другу. Вместе с тем здесь говорится и нечто общее. Несмотря на то что Кант допускает применение в Университете, «как на фабрике», принципа разделения труда, он ставит философский факультет выше и вне рамок профессиональной подготовки; а ведь речь идет о так называемом «низшем факультете», месте разработки чистого рационального знания, где сосредотачиваются сам смысл и независимость Университета. Словом, архитектоническая схема чистого разума стоит выше и вне рамок технической схемы. В своих «Лекциях о будущности наших образовательных учреждений» Ницше критикует разделение труда в науке, развенчивает утилитарную и журналистскую культуру, находящуюся в услужении государства, не признает за Университетом задач профессиональной подготовки. Чем больше делается (tut) в области профессиональной подготовки, тем больше надо думать. И знаменитый афоризм из первой «Лекции»: «Man mus nicht nur Standpunkte, sondern auch Gedanken haben!» («Должно иметь не только точки зрения, но и мысли!»)[28]. Что касается Хайдеггера, то в 1929 году («Что такое метафизика?») он с большим сожалением отзывается о современной технической организации Университета, о специализации, разделившей перегородками университетские дисциплины. В «Ректорской речи» (1933) он вновь обрушивается на междисциплинарные перегородки и выступает против «внешнего научения ремеслу», объявляя его «праздным и неподлинным» («Das Mu.ige und Unechte au.erlicher Berufsabrichtund…»)[29]. Причем в то же самое время он призывает к трем типам служения (Arbeitsdinst, Wehrdinst, Wissendienst — рабочее, военное, научное) и напоминает, что все они равны и равно самостоятельны (ему уже случалось напоминать, что theoria была для греков высшей формой praxis и совершенным модусом energeia)… Но, желая освободить Университет от «полезных» программ или задач профессиональной подготовки, мы вполне можем — хотим мы того или нет — подчинить его другими целям, не столь явным; мы можем воссоздать фигуры кастовой, классовой или корпоративной власти. Мы существуем в суровой, беспощадной политической топологии: лишний шаг в виду углубления или радикализации поиска, и мы по ту сторону глубинного, радикального, принципиального, по ту сторону arkhe; лишний шаг в сторону изначальной an-arhie, т. е. анархии, грозит порождением или воспроизведением иерархии. Словом, «мысль» требует и разумного основания, и того, что по ту сторону от разумного основания — arkhe и an-arhie. Все дело в ничтожном различии, различии в придыхании или акценте; все решает претворение этой «мысли». Это решение всегда связано с риском, а ставка всегда делается на худшее. Закрыть, затереть этот риск при помощи какой-нибудь институциональной программы — значит забаррикадироваться от будущего. Решимость мысли не может быть внутриинституциональным событием, чисто академическим моментом. Разумеется, все это не определяет какую-либо политику или даже смысл нашей ответственности. В лучшем случае речь идет о нескольких негативных условиях, о «негативной мудрости», сказал бы автор «Спора факультетов»: о нескольких предварительных предостережениях, протоколах или предписаниях новой бдительности для нового Просвещения, Aufklurung, о том, что надлежит видеть и иметь в виду в современных разработках старой проблематики. Будьте осторожны с безднами и горловинами! Будьте осторожны с мостами и ограждениями! Будьте осторожны с тем, в силу чего Университет открывается вовне себя, но также и с той бездной, на которой он покоится. Будьте осторожны с тем, в силу чего Университет замыкается в себе и, переживая фантазмы этой замкнутости, способен послужить чьим угодно интересам или стать вообще бесполезным. Будьте осторожны с задачами Университета! Но разве может быть Университет без задач? У Университета никогда не было абсолютной автономии — ни в Средние века, ни в Новое время. Ему никогда не предоставлялись совершенные условия его единства. На протяжении восьми веков наше общество именовало «Университетом» некий дополнительный корпус людей, которых оно, с одной стороны, заботливо размещало вне себя, а с другой — ревниво укрывало внутри себя: оно хотело и эмансипировать, и контролировать его. Именно в двух этих отношениях Университет был призван представлять общество. Что он некоторым образом и делал, воспроизводя сценографию, взгляды, конфликты, противоречия, игры и различия этого общества, равно как и его стремление к органическому собиранию в едином теле. В современных рассуждениях об Университете органистский язык неизменно переплетается с «техно-промышленным» языком. Техника, машина, своего рода про-тетическое тело предоставили Университету относительную автономию: он отражал общество, давая ему шанс на рефлексию, т. е. на разъединение. «Время рефлексии» — это значит, что внутренний ритм университетского механизма относительно независим от социального времени, отсрочивает неотложность заказа, обеспечивает большой и драгоценный люфт. Пространство удачи, шанса. Выворачивание наружу внутренней полости. Кроме того, «время рефлексии» предоставляет шанс обратиться к самим условиям рефлексии, во всех смыслах этого слова, как если бы при помощи какого-то нового оптического аппарата мы могли узреть само зрение, т. е. разглядеть под «телескопом» само зрение, а не только пейзаж, город, мост и бездну. А при помощи акустического аппарата — услышать «слышание», иначе говоря, уловить «неслышимое» посредством своего рода поэтической телефонии. Иными словами, «время рефлексии» — это другое время, оно инородно тому времени, которое им отражается. Возможно, оно предоставляет время тому, что взывает к мысли и мыслью называется. Возможно, это шанс события, которое, происходя или случаясь внутри Университета, не принадлежит к его истории. Оно может быть кратким и парадоксальным, оно способно порвать нить самого времени, как тот миг, о котором говорит Кьеркегор, один из этих чуждых, если не враждебных Университету мыслителей, которые заставляют нас мыслить сущность Университета гораздо настоятельнее, нежели многие академические размышления. Шанс такого события — это шанс мига, «Augenblick», мгновения ока, под-миг-ивания или прикрытия века, of a “wink” or a “blink”, имеет место “in the blink of an eye”[30], я бы даже сказал “in the twilight of an eye”[31], ибо как раз в самые сумрачные, самые «закатные» времена западного Университета растут шансы этого “twinkling” мысли. В периоды «кризиса», упадка или обновления, когда институция “on the blink”, зов мысли соединяет в одном и том же мгновении зов памяти, виды на будущее и — главное — верность хранителя, или стражника. Последний так верен, что хочет оставаться на страже вплоть до появления этого шанса на будущее, иначе говоря, он хранит странную ответственность за то, чем он не обладает и чего пока нет. Ни под его охраной, ни перед его взором. Возможно ли это — хранить память и сохранять шанс? Как почувствовать, что ты учтен в том, чем ты не обладаешь и чего пока нет? Но за что же другое чувствовать себя в ответе, как не за то, что нам не принадлежит? За то, что, как и будущее, всегда принадлежит другому, приходится на другого? Но возможно ли это — сохранить или устеречь шанс? Разве не о риске идет здесь речь? Не о событии падения или упадка, что может нам выпасть на дне той самой «горловины»? Не знаю. Не знаю, можно ли в одно и то же время хранить память и сохранять шанс. Мне очень хочется думать, что одну не сохранить без другого, не сохранив другого и не сохранив от другого. Все время различая их. Такая ответственность и возложена, наверное, на Университет, это его странная судьба — нести эту двойную стражу. Быть на страже своего закона, основания и истины. Под-миг-нем еще раз на свой страх и риск этимологии: истина (truth) — вот что охраняет и охраняется. Я имею в виду немецкое существительное Wahrheit (истина) и глагол Wahren (хранить), который проглядывает в нем, но также — латинское слово veritas, которое красуется на гербах многих американских университетов. Оно сообщает свой отпечаток каждому университарию, учреждает его в виде хранителя и призывает верно (truthfully) себя хранить. Что касается памяти, то напомню incipit[32] лекции и тот единственный вопрос, который я поставил в начале: как не говорить — сегодня — об Университете? Удалось ли мне это? Говорил ли я о том, как не следует говорить сегодня об Университете? Или же я говорил так, как не следует сегодня говорить в Университете? Ответ могут дать только другие. Хотя бы и вы.
|
|
|
|
|
