<<<     ΛΛΛ     >>>   

5.

Когда бы главный облик трагедийного сознания проявлялся в именах трагиков (поэтов), в существовании их произведений, в театральном исполнении этих произведений — "театральном", как мы понимаем это сегодня, тогда бы непрерывность трагедийного сознания была бы сохранена, а в соревновании с Греками остальная Европа, та, о которой мы знаем из ее истории, имела бы надежду на больший успех и понимание. Но главный облик трагедийного сознания обнаруживается в одном явлении, которого на территории западной культуры не существует. Это явление, которое мы сегодня называем "соревнованием трагиков", "театральными играми" и т.п., ставит ударение на состязательность, когда личность выявляется в участии в состязании и в победах. В своей отделенности от медитерианской почвы или стебля западный культ личности получает другое значение. Если в основе этого культа отсутствует трагедийное чувство, если трагедийное ощущение "загнано" исключительно в литературу или поэзию, или театр, как чистый эстетический феномен, тогда культ человека как личности, как индивида может опираться единственно на волю к власти, как говорит о том Ницше 1). Тогда достоинство человека есть исключительно его власть, сверхвласть, которая и определяет место человека в обществе. Единственное, что в этом случае может демократия., так это быть системой законов, обеспечивающих права человека таким образом, чтобй каждый человек имел равные возможности и право на конкуренцию, на участие. Демократия есть именно система правил о соревновании, из которого никто не может быть исключен, а вся мораль, как общественное и высшее духовное культивирование личности, является fair-play 2). Это и есть гражданское общество! Все, кроме соревнования, "фер-плея" в нем и места, завоеванного в этом соревновании — на которое западная цивилизация действительно дает право каждому — все остальное есть человеческая "сентиментальность", место которой единственно в искусстве, фильме, церкви и т.д. Все остальное, таким образом, есть частное, приватное. Совершенно иначе в трагедийном ощущении и трагедийном сознании Греков.

Поговорим о трагедии в ее истинном значении. Это и есть то самое значение, которое мы чаще всего не осознаем...

...но именно подразумеваем и именно таким образом, что, подразумевая это в нашем говоре, мы метим в нечто иное, хотя исконное значение трагедии, случается, присутствует и в нашем говоре. Нои тогда...

...и тогда оно является в светлые минуты, когда наша речь звучит действительно торжественно.

Подобные праздничные мгновения умели отмечать и даже организовывать античные Афины: всенародным собором, который мы сегодня, говоря языком нового века, сводим к подлинному "соревнованию" трагиков и театральных групп, к чему-то вроде "фестиваля", но опять же в современном значении. (Ибо фестиваль на самом деле есть исконно религиозное, мистерийное торжество.) Состязание не было целью тех празднеств (трагиков, поэтов, актеров, театральных трупп), точно так же, как не состязание было целью игр, которые мы сегодня — а по истолкованию и обычаю уже и древние Римляне — возобновили как соревнование, названное "Олимпиада" (зимняя наравне с летней). Эти игры (следует писать с большой буквы: Игры) были религиозным обрядом. Это ни в коем случае не были игры для публики и перед публикой, но Игры для богов, перед богами, а публика присутствовала на такой Игре точно так же, как позднее присутствовала в церкви. Целью тех Игр было: увидеть, в чьем обличье появится бог, конкретно Зевс, или же, как в "соревновании трагиков, поэтов" — Аполлон. Естественно, появлялся он в обличье того, кто победил, так что победитель получал венец, поскольку венец принадлежал божеству, а человеку лишь постольку, поскольку божество отождествлялось с ним, в нем отелеснялось. Победитель не побеждает своими силами, его выбирает сам бог (Аполлон): все победы принадлежат богам. Именно поэтому поэты и призывают на помощь своих Муз, как, например, Гомер или др. Пусть будет известно: Троянская война велась между богами; Олимп был разделен на два лагеря, а люди, даже герои, как, например, Ахилл, были лишь органами богов, точно так же, как пророки в Библии есть язык и уста Самого Бога, Святого Духа. Венчание победителя, таким образом, есть именно завершающий акт религиозного обряда — начатого еще архаичным способом избирания короля (божьего избранника и представителя) — а в истолковании наших сегодняшних "олимпиад" не осталось уже ни следа от того религиозного чувства. Греки и сами упразднили (забросили) Олимпиады: как только не стало веры, которая являлась самой сущностью Игр, названных, собственно, Олимпийскими, в честь Зевйа. И точно так же в сегодняшних спортивных соревнованиях — этой тяги к мощи (власти) и сверхмощи (сверхвласти), тяги, которая одинаково проявляется и в зрителях (болельщиках), и в игроках — нет ни следа некоего религиозного ощущения, так и в наших театральных играх, от Ренессанса до настоящего времени, нет ни следа того религиозного торжества, в которое Греки превращали театральные Игры! Более того. Ренессанс не есть никакое "обновление" ("возрождение"): ничто в нем не "возродилось заново"! Античный мир умер окончательно: вместе со своим пониманием трагедии и ролью трагедии в жизни. Мы же сегодня состязаемся с мумией, приписывая этой мумии те самые мотивы, которые именно нас приводят к соревнованию, в то время как истинный Грек, ovтocov 3), возможно, наблюдает за нами из некоего духовного Царства с иронией и пониманием нашей наивности, хотя наша наивность — немножко немецкая, немножко нововременная, чуть-чуть уже и американская — весьма отлична от наивности Грека, чья архаическая наивность продолжала существовать еще и в классическую греческую эпоху. Следовательно, трагедийное сознание не было вызвано никакими "соревнованиями трагиков", но определялось в торжествах и подготовке к торжествам, пробуждалось в сознании различными способами: так поэты, готовясь к торжествам и сочиняя трагедии, соблюдали определенного рода посты, а простой зритель таким же образом готовился к празднеству как к мистерии. Пробудившись, истинное значение трагедии из опыта (духовного) созрело до сознания. Это сознание есть Логос (что значит: собранность, разумеется, собранность как в некоем фокусе целостного духовного опыта; словесность; Слово). В подобные мгновения собранности возникает осознанное ощущение, то есть ощущение полноты. Такая полнота есть полнота бытия, осуществленность, завершенность, довершенность бытия, сам телос, т.е. смысл.

Тут не следует путать трагедию с тем, что называется трагедией сегодня, но что на самом деле есть драма абсурда, тщеты, незавершенности и невозможности быть завершенным, есть ателея.

Подобную полноту описывает Платон (т.е. Сократ), когда говорит из опыта как мистерий-ного, так и трагедийного, о человеческой вознесенности в наднебесный мир идей. Только здесь возможно то "событие", Er-eignis 4) (о котором, полагаю, нам говорил Хайдеггер), когда и человек er-eignet 5), словно причастный, т.е. захваченный единственным вдохновением (восторгом). Все это становится возможным как ощущение, и это ощущение есть ощущение полноты в событовании празднеству. Только тут и является сознание (Логос, Слово, собранность): не как феномен мышления (во что верил Аристотель), но как феномен ощущения.

Слово, Логос как сознание есть действительнофеномен ощущения. Ибо бессловесность, тупость, привычность привычки и "обычности" (Гегелевой) — есть бесчувственность, ощущение тупости.

Трагедия, следовательно, не есть то. что вызывает "страх и сострадание" (т.е. сочувствие, о чем говорит и Аристотель), но то, что есть сознание, поскольку сознание возникает из действительного сочувствия и как сочувствие, ощущение. Такое пробуждение сознания есть благотворное действие трагедии (и мистерии). Отождествление с божеством — которое Аристотель (Никомахова Этика, 1178 Б, Ц, и т.д.) приписывает разуму, мышлению и философам — со-бытийствует и поэту, т.е. поэтическому ощущению (а не разуму). <...>

Итак, апофеоз поэта есть венчание с божеством и — с обществом, которое возникает или обновляется благодаря подобной возможности, а сохраняется через памятование в промежутках между предшествующим празднеством и ожиданием следующего. Этот общенародный собор является греческим зародышем будущей эклесии, общности тех, кто отозвался на призыв (зов). А призыв (зов), в данном случае грекам, направлен из трагедии, как Евреям — из Библии.

Призыв (зов) был в состоянии различать — и таким образом строить общество — именно того, кто имел ощущение личности и слухнатакое ощущение.

А каким является это трагедийное ощущение и каковы возможности именно трагедийности, — об этом позже. Сейчас достаточно и того, что свидетельств об этом у Аристотеля мы найти не можем, поскольку в Поэтике он рассуждает о трагедии как истинный философ, как метафизик.

* * *

Трагедия, следовательно, есть органическая часть осуществления, которой конституируются или обновляются агапы, есть сочувствование, т.е. общество — как эмотивная (чувственная, а не рациональная) общность. Трагедия не является эстетическим феноменом. Она также не подлинное искусство, не предмет эстетики или поэтики, ни некая философская дисциплина.

Личность, которая включена в упомянутую общность, словно ею присвоена (ereignet, не в смысле происхождения или события, но в смысле привязанности, близости), не есть та личность, которая своим корректным поведением, уважением правил соревнования, принадлежит обществу, в коем ищет завоеванное "фер игрой" место, но есть личность более высокого ранга: трагедийная личность, приносящая жертву и, в конце концов, этой жертве радующаяся или ее ощущающая как свою собственную значимость и полноту. Тут происходит одно отождествление, о котором следует говорить особо. Все это соединяется в общем стремлении человека к отождествлению с божеством. Поэт, трагик или актер (часто в одном лице, поэт в качестве корифея) воспринимается как явное доказательство силы этого отождествления. Ибо оно есть гармония (медитерианская) — особая гармония, до которой, возможно, дозревает личность из осознания трагедийного опыта, из опыта, когда он, пробужденный к сознанию трагедийным ощущением, направляет личность на свой путь вознесения души к высшей ипостаси. <...>

Опыт человека, изгнанного из духовности, изгнанного и выброшенного "за врата чудествах", не мучил бы человека, если бы оказался забытым, похороненным в забытьи. Но личность является действительно трагедийной в силу того, что сознание пробуждает опыт (трагедийный) и человек начинает чувствовать Бога именно как силу, которая его отвергла, как силу, от которой он отпал, удалился, отчуждился, без которой стал незначительным, без прославления которой человек блаженствует на первобытном уровне. Сознание личности есть, таким образом, трагедийное сознание и нет никакого другого сознания для личности или другой возможности для экзистенции личности кроме как это трагедийное сознание.

Из него возможно, однако, бегство — до всякой утопии, до магической утопленности человека в Нигде и Ничто, в беспамятство, в усыпленность — но возможно и вознесение. Будучи противоположно магии, это вознесение есть вознесение мистерийное, достигающее гармонии именно из ясности, пронзительности и точности трагедийного опыта, доведенного до наивысшей ступени бодрствования. И это, действительно, сотворяет трагедия. Именно в этом опыте гармония становится возможной как освобождение. Но это освобождение доступно только поэту в его "священном звании". Это освобождение, иначе говоря, есть святая тайна (...), ограниченная знаниями о природе и мире (...), ограниченная философами (...), но благодатно распахнутая для поэта (...) и, в первую очередь, именно поэту, поскольку поэт и поэзия есть тождественность человека Богу. То есть, Бог Сам не есть мышление или знание, божественность присутствует не в Аристотелевом мышлении философа, но в Поэзии. Разумеется, поэзии духовной. А это:

...поэзия или гармония, достигаемая не магическим погружением личности и опыта в беспамятство через фиктивную "целостность", которой покоряется "бытие" как мнимое бытие "целостности", но — гармония, достигаемая путем трезвения и сверхинтенсивного бодрствования трагедийного опыта человека. Этот опыт есть человеческое воспоминание о славе, смысле и значении, которыми человек обладал в том единственном мире, из которого оказался изгнан сегодня. Этим опытом человек припоминает мистерию. Мистерия — о чем Аристотель не знает, когда говорит о трагедии и о "величии" происходящего в трагедии подражания — мистерия есть такое величие, великое, величественное происхождение, о котором поэт вспоминает в трагедии, и к которому, как трагедия показывает, хотел бы возвратиться. Но как?

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

В те времена западные университеты
Имеет более ничего общего с трагедиейquot