ΛΛΛ     >>>   

Видович Ж. Трагедия и литургия

Перевод Александра Закуренко

Всякая культура (или "эпоха") в истории определяется своей высшей "ценностью", которая организует смысл культуры таким образом, что все ее институты обязаны служить именно этой высшей ценности. В реальном бытии, а это значит: в функционировании всех институтов, составляющих структуру соответствующей цивилизации — культура может отступать от своей наивысшей ценности, пренебрегать ею и забывать о ней, но лишь до той границы, после которой все институты становятся бессмысленными, цивилизация обессиливает, культура лишается своего фундамента.

В западной культуре высшую ценность представяют свобода и достоинство человека как индивида. Эту ценность Запад унаследовал от средиземноморской культуры (или "эпохи"). Но представления о свободе и достоинстве личности вытекают не из неких утопических устремлений и представлений, но из трагедийного опыта средиземноморской культуры. Как раз из такого опыта медитерианской культуры черпала энергию тяга — подчеркиваем: именно тяга! — к гармонии, так что именно из средиземноморского опыта трагедийного могло складываться представление о нахождении "места", т.е. реального "топоса" этой гармонии. (Подобный "топос" есть дух, понятый Платоном как вселенская идея! Знать ее Платон мог, будучи научен реальностью трагедийного опыта.)

Следует сказать: с погружением в сон, отуплением, параличом, а потом даже с утратой трагедийного опыта, западная культура (и ее цивилизация, как комплекс учреждений, подчиненных ее культуре) не только теряет силу сопротивления, но и подвергается всем капризам случайности и стихии, так что в конце концов теряет сам смысл своего существования!

Из-за недостачи трагедийного ощущения жизни и само христианство Запада находится в кризисе, если не в агонии. Об этом нам напоминают известные положения средиземноморского автора Де Унамуно. Именно внутри трагедийного ощущения жизни христианство может быть пережито как насущная потребность человека. Для культуры личности (достоинства и свободы личности), как и для христианства, — трагедийная позиция — то же, что утонченный слух для высокого взлета музыки.

Ближе к истине мы будем, если начнем свои размышления с утверждения о рождении музыки из духа трагедии, нежели поверим в рождение трагедии из духа музыки. Мы уже говорили: именно исходя из духа трагедии, человек может получить ясное представление о гармонии, которая бы его спасла, как после суетной городской жизни человек быстрее оценит природу зелени, воды и тишины. Никогда крестьянин не сможет ценить природу так, как может ее оценить горожанин. Крестьянин, напротив, не замечает природу вовсе!

2.

Эти положения — о значении трагедийного элемента в западной цивилизации и культуре — выделяются с того времени, когда Кьеркегор человеческое (индивидуальное) ощущение себя как личности, т.е. человеческое самосознание как самосознание индивидума, противопоставил философии, конкретно Гегелю, философскому пику в истории Запада.

Оставим в стороне тот факт, что Кьеркегор был болен, поскольку именно болезнь позволила ему яснее увидеть, что у него болит и какая реальная опасность исходит для него от философии!

Если индивидуальное ощущение себя как личности — в ее обособленности от категории и рода человека — представляет экзистенцию, то философское понимание человека как представителя поколения, человека как включенности в род (genus), понимание, известное в философии, как ее (философское) историческое сознание, представляет нигилизм, ибо философия как понимание (включение индивидуального р понятие, категорию или род) представляет — неважно, осознанно или нет, но представляет — бесспорное отрицание экзистенции.

Иначе говоря, личность замечается именно чувством, так что и осознание личности возможно именно как чувство и сочувствие. Поэтому же и экзистенция проявляется в сфере чувств. Философия противоположна экзистенции именно тем, что она есть понимание, восприятие только при условии включения индивида в общий ряд (категорийное понятие) или род (родовое понятие), ибо понятие возникает на основании категории или рода, но не как представление об индивидуме (единичном). Далее, философия противостоит личному самосознанию так же, как понимание — ощущению. Сознание о личности не может быть понятием, не имеет понятийного характера, но является самим ощущением. Сознание есть в данном контексте феномен ощущения, а не мышления. Мышление, когда речь заходит о проблемах личности, бессловесно. С философией человек беспомощен перед проблемой личности. Осознанием этого мы обязаны Кьеркегору. Он, сказать по совести, напомнил нам именно то, о чем когда-то уже знал Платон, но что позднее оказалось забытым.

3.

...Таким образом проясняется следующая дифференциация:

с одной стороны трагедийное восприятие, жизненная сила и здоровье западной культуры, христианство как истинная вера (как религиозное чувство, а не теология или теологическая философия) и экзистенция — объединенные некой общностью, а с другой стороны, как с противоположной линии фронта, готовящей нападение на первую, — наркотики, усыпляющие и устраняющие трагедийное сознание; тут же незначительность человека как личности, принесенной в жертву понятию, воспринятому как мнимая "высшая ценность"; тут же нигилизм.

Так выглядят два фронта в их все более ясной разделенности и противопоставленности. Дифференциация эта возникла свыше двух веков тому, или, как отмечает Альбер Камю (осуждая средиземноморскую культурную основу Запада), еще со времен, когда шла интеллектуальная подготовка французской революции, как начала метафизического штурма самих основ человеческого существования, <...>

Две мировые войны породила эта дифференциация не только в географически и политически очевидном, но и в окончательном смысле. Вам сегодня остается только одно: осознать эту дифференциацию так, чтобы не упустить из вида ни одного момента. А это значит: мы должны душевно очиститься от опасной иллюзии относительно освободительной роли философии и ее (философски оформленного или даже направленного) "исторического сознания", так бессловесно равнодушного к судьбе человеческой личности.

4.

...Трагедия есть, разумеется, общечеловеческое явление и не ограничена никакой эпохой. Но трагедийное восприятие жизни и общества (человеческой общности как сочувствия) и трагедийного сознания человеческого опыта — это отчетливо греческий феномен и, возможно, исключительно греческий феномен. На этом стебле произрастает упомянутый плод западного ощущения человеческой личности.

Это есть определенно греческий феномен не только в дохристианский период, но, как увидим, и в христианскую эпоху. Более того: именно в эту эпоху трагедийное сознание набирает силу. Но об этом позже. Если греки являют чудо природы, то в большей степени своим восприятием христианства, чем своими античными подвигами. Но.в данном случае мы ограничимся уже сформировавшимся западным понятием греческого: античными греками.

Трагедийное понимание (восприятие) есть исключительно греческий феномен — и этот факт не смогло изменить возникновение западной трагедии от Ренессанса до наших дней, от Шекспира, Расина, Ибсена и т.д. вплоть до Достоевского.

Из приблизительно восьмидесяти имен — оставшихся в памяти и прозвучавших на так называемых состязаниях греческих трагиков — сегодня мы оперируем тремя: Эсхила, Софокла и Эврипида, причем нет никаких доказательств того, что именно эти трое являются самыми крупными и действительно лучшими греческими трагиками. Говорят, Платон (т.е. Сократ) не ценил ни трагедию, ни трагиков. И действительно, он не ценил демонстрацию трагедии в публичном театре! И все же весь платоновский Симпосион посвящен описанию пиршества и беседы в честь трагика Агафона и венца славы, которым он был награжден. А мы в настоящее время не имеем ни одного сохранившегося произведения этого трагика (поэта). Не только Агафона, но и еще семидесяти-восьмидесяти трагиков. Впрочем, и оставшихся троих (Эсхил, Софокл, Эврипид) оказалось достаточно, чтобы в умах будущих читателей и множества поэтов Европы вплоть до наших дней окрепла уверенность в том, что трагедия есть определенно греческий феномен. Этого не смогли изменить ни Шекспир, ни Достоевский. Цо уличение будет еще большим: мы совершенно не уверены в том, что до нас дошли лучшие произведения всех троих, поскольку из написанных (и поставленных) девяноста (90) Эсхилойых трагедий остались только семь (7): из ста тридцати Софокловых (написанных и поставленных) до нас дошло только семь (7): из девяноста пяти Еврипидовых (95) до нас дошли всего восемнадцать (18). Таким образом, из вкупе написанных и сыгранных трехсот пятнадцати (315) до нас дошло от троицы всего тридцать две (32): одна десятая, или от совокупной греческой "продукции" (с оглядкой на потерянные произведения и имена, и с учетом постоянных так называемых трагедийных состязаний), возможно, оставшиеся тридцать две пьесы составили двухсог тую часть! Но и этой своей малостью, двухсотой частью Греки — перед сохранившейся целостностью более поздней европейской культуры! — и перед нами самими засвидетельствовали исконно греческий характер трагедийного феномена. <...>

 ΛΛΛ     >>>   

Ключ к пониманию трагедии заключается в понятии отождествления

Библиотека Философия Вайцзеккер К.Ф. Физика и философия