<<<     ΛΛΛ     >>>   

Тем не менее, понты понтами, а жить (в том числе и «умственной жизнью») как-то надо. Поэтому существует негласная практика использования дефиниций «по умолчанию». Типа, «если не заявлено иное», то будем считать вот это – тем-то, а то – тем-то, ко всеобщему удовольствию.

Такой «дефиницией по умолчанию» является, среди всего прочего, известнейшее аристотелевское суждение о человеке как о zoonpolitikon, «общественном животном». Не то чтобы все были с ним согласны – скорее, оно возбуждает наименьшее неудовольствие: каждый признаёт, что «нечто важное» она ухватывает.

Конечно, тут можно попридираться. Самым очевидным (и самым распространённым) возражением является биологическое: сама способность сбиваться в стадо или стаю свойственна не только людям, но и всякой разной живности – в том числе мышкам, крыскам, комарикам. На это обычно следует тот ответ, что человеческое общество «совершеннее» стада, стаи или улья, совершеннее количественно и качественно: оно – максимум «общественного».

Аристотель тоже пытался думать в этом направлении, и даже указывает на причину этого «совершенства». В начале «Политики» он пишет следующее: «Что человек есть существо общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные, ясно из следующего: природа, согласно нашему утверждению, ничего не делает напрасно; между тем один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам (поскольку их природные свойства развиты до такой степени, чтобы ощущать радость и печаль и передавать эти ощущения друг другу). Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек способен к восприятию таких понятии, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т.п. А совокупность всего этого и создает основу семьи и государства.»[5]

Этому двойному определению «человеческого» как «максимально общественного», причём эта «особенность» связана прежде всего с речью – придаёт убедительность многое, в том числе сравнительное языкознание. Наиболее авторитетные гипотезы об этимологии слова «человек» в индоевропейских языках обычно возводят его либо к понятию «члена человеческой стаи»[6], либо к образу «понятно, членораздельно говорящего» (в последнем случае он противопоставляется «чужому», «варвару», который говорит невнятно[7]).

Таким образом, мы обнаруживаем, что, оказывается, определение «человеческого» предполагает и определение «нечеловеческого». Это «нечеловеческое» жёстко завязано на человеческие же способности, но употребляемые неким недолжным образом: «умственную и нравственную силу» можно, оказывается, повернуть в обратную сторону.

Обратим внимание, как точно Аристотель – невольно, но точно – определяет суть того, что мы называем «оружием». Понятно, что дубинка, маузер, или атомная бомба, есть прежде всего порождения ума. Единственным естественным оружием человека является именно что «умственная и нравственная сила». Умственная сила способна найти человеческим орудиям труда новое применение. Не случайно, практически все инструменты войны имели аналоги в мирной жизни. «Боевой топор» - это именно что топор, используемый как оружие. Ещё важнее то, что и «нравственная сила», «добродетель», используемая неким «обратным способом», может стать опасной. Если ум снабжает убийцу орудиями, то «нравственная сила» вооружает его принципами, идеями, поводами к убийству[8].

А тот, кто способен это сделать – «безнравственное существо или сверхчеловек; либо животное, либо божество».

По сути дела, Аристотель говорит о герое – причём так, как его понимала античная традиция. Прежде всего, герой – это «сын божий», плод редкого (и опасного) смешения двух различных природ – человеческой и божественной. Герой, как правило, угрюм, опасен, живёт вдали от людей – или же люди сторонятся его. Он с избытком наделён силой и храбростью, точнее говоря - «божественным неистовством», умением впадать в особое состояние, сходное с безумием. В этом состоянии – греки называли его menos – герой и совершает свои подвиги. Впрочем, герой всё время рискует впасть в «окончательное безумие». Типична в этом смысле судьба Геракла, то и дело теряющего рассудок «по воле Геры», и в конце концов гибнущего в страшных мучениях от «яда в крови». Прочие герои в этом отношении немногим уступали Гераклу: сочетание силы, «божественного неистовства», и постоянно подстерегающая опасность сойти с ума – это обычный, типовой набор, с которым очередной воитель выступает в поход против всего мира.

Это особое «неистовство», впрочем, знакомо не только грекам. Римляне называли то же самое чувство furor – слово, знакомое нам по искажённому отражению в русском «фурор» но первонально обозначавшее «жар», «пылкость», «приступом накатывающую отвагу», а попросту говоря – воинское бешенство. Считалось, что римские воины могли впадать в furor, пересекая границу померия - священной черты, окружающей Город. Но точно то же самое означало и древнегерманское wut – «неистовство» (от этого слова производится имя Вотана), и севернорейнское odhr – «бешеное исступление» (от которого имя Одина)[9].

ЧЕЛОВЕК КАК ДОБЫЧА

Если обратиться к биологии, то самым странным из всех человеческих свойств является человеческая способность убивать других людей. Речь идёт не об убийстве соперников – за еду, самку, статус в племени, или даже войны из-за кормовой территории, водопоя, и так далее. С этой точки зрения, люди ничем не отличаются от других животных. Более того, «мир» в зверином царстве является скорее исключением, чем правилом. С насилием знакомо и стадо буйволов, лениво поедающих подножный корм, и стая волков, питающаяся мясом этих буйволов.

Однако, волки не охотятся на волков. Опять же, имеется в виду не «выяснение отношений между собой» (сколь угодно кровавое), а именно и только охоту. Волчья стая может воспринимать другую волчью стаю как соперников, но не как добычу. При этом нападение на другого представителя того же вида бывает возможно и иногда даже желательно, а поедание трупов сородичей – допустимо. Но охота на «таких же, как я», выходит за рамки биологического здравого смысла. Ни одно живое существо не может систематически питаться особями своего же вида – по тем же причинам, по которым ни одно живое существо не может питаться собственным мясом, а также и невозможен вечный двигатель. Энергия в замкнутую систему должна поступать извне, а биологический вид – замкнутая система. Соответствующим попыткам отдельных малосознательных существ (и тем более – коллективов) полакомиться братьями по крови препятствуют многочисленные – и практически непреодолимые – биологические ограничения.

Человек является единственным исключением из этого правила. Люди способны охотиться на других людей, рассматривать их как свою добычу.

Возможность подобного поведения связана с тем, что человечество как вид не является закрытой системой. Прежде всего, потому, что люди всеядны, причём их возможности поглощать разнообразную пищу выходят далеко за пределы, отведённые биологией: человек способен обрабатывать «неподходящую» для него еду. Первым «обрабатываемым материалом» был не камень, не кость, и не глина, а «не положенное» человеку природой мясо животных. И эта способность рассматривать абсолютно всё живое как свою потенциальную добычу не могла не привести к тому, что люди смогли посмотреть с этой же точки зрения и на самих себя, «отнестись к себе как к предмету»[10].

Это, конечно, не означает, что жертву нужно непременно убивать и есть. История вида homo есть история использования человека человеком – сначала в качестве источника белков[11], потом как жертвы разбоя, потом как раба, потом как объекта эксплуатации, со временем становящейся всё более и более изощрённой. Но всё это основывается на способности людей охотиться на себе подобных.

Можно сказать, что человек стал человеком не тогда, когда увидел в ближнем «своего», «такого же как он сам» (на это-то как раз способны «и мышонок, и лягушка»), но и не как на «соперника и конкурента» (что тоже не выходит за рамки обычных внутривидовых отношений) - но именно как на не-человека, как на абсолютно чужого, как на потенциальную жертву.

FUROR-ТЕХНОЛОГИЯ

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

А в русской душе
Крылов Константин. К философии армии 6 понимают
Господство определяется в конечном итоге именно через право подавать голос