<<<     ΛΛΛ     >>>   

Итак, во времена апостолов еще не было прямого закона[29], которым воспрещалось бы исповедовать какую-либо из монотеистических религий. Правда, все время, вплоть до воцарения сирийских императоров, эти религии находятся под надзором, но, только начиная с Траяна, мы видим, что империя преследует их систематически, как враждебные другим религиям, как отличающиеся нетерпимостью и заключающие в себе отрицание государства. В сущности, если римская империя и объявляла чему-нибудь войну в иноземных религиях, так это только теократии. Ее принципом было светское государство; она не допускала, чтобы дела веры имели какое бы то ни было отношение к гражданским или политическим делам, а главное, она не допускала в государстве союзов, которые стояли бы вне государства. Этот последний пункт самый существенный: в нем, строго говоря, корень всех гонений. Закон о братствах в гораздо большей мере, чем религиозная нетерпимость, был роковой причиной насилий, опозоривших царствования лучших из римских государей.

В деле ассоциаций, как и во всех делах, касающихся духовной стороны человека, греческие государства первенствовали над Римом. Греческие эраны или тиазы в Афинах, на Родосе, на островах Архипелага, представляли превосходно организованные общества взаимопомощи, взаимного кредита, страхования от пожаров, благотворительности, устройства благородных развлечений[30]. Каждая эрана вырезывала свои постановления на столах, в каждой имелся свой архив и общая касса, пополнявшаяся добровольными приношениями и взносами по раскладке. Эраниты или тиазиты всем обществом праздновали известные дни и собирались на общественные банкеты, отличавшиеся простотой и сердечностью[31]. Каждый член общества, если он нуждался в деньгах, мог получить временную ссуду из общественной кассы. В числе членов были и женщины; они имели свою особую председательницу, «проэранистрию». Порядок на собраниях, безусловно тайных, поддерживался строгим уставом; происходили они, по-видимому, в закрытых, окруженных портиками или какими-нибудь небольшими строениями садах, с жертвенником посредине[32]. Каждая конгрегация имела свой штаб должностных лиц, которых, по обычаю всех древних греческих демократических республик, избирали по жребию на один год; они назывались клеротами[33]; от них, быть может, получил свое название и христианский «клир»[34]. Голосованием избирался один лишь председатель. Каждого желающего вступить в общество должностные лица подвергали установленному испытанию, дабы иметь возможность засвидетельствовать, что он человек «святой жизни, добрый и благочестивый»[35]. В течение двух-трех столетий, предшествовавших нашей эре, в этих маленьких братствах шло очень сложное движение, вроде того, которое в средних веках создало столько монашеских орденов с их подразделениями. На одном только острове Родосе насчитывалось до девятнадцати таких братств[36]; многие из них носили имена своих основателей или реформаторов. Некоторые из тиаз, особенно посвященные Бахусу, отличались высоким учением и имели целью доставить некоторое утешение людям с душой. Если в греческом мире еще уцелело сколько-нибудь любви к человеку и к Богу, если там сохранилась хоть какая-нибудь религиозная мораль, так это только благодаря той свободе, какою пользовались все эти частные культы. Все они, так сказать, конкурировали с официальной религией, равнодушие к которой сказывалось все резче день ото дня.

В Риме такие ассоциации встречали больше препятствий[37], но, во всяком случае, не меньше сочувствия в обездоленных классах. Принципы римской политики по отношению к братствам впервые выразились в постановлении о вакханалиях, обнародованном еще при республике (в 186 году до Р. X.). Римляне, по своим природным вкусам, относились сочувственно ко всяким союзам[38] и, в частности, к религиозным[39]; но конгрегации постоянного характера, вроде греческих братств, не нравились патрициям[40], стоявшим на страже общественной власти; в своем сухом и узком понимании жизни они допускали только две социальные группы: семью и государство. Против союзов принимались самые тщательные ограничительные меры; требовалось предварительное разрешение, было ограничено число членов, запрещалось иметь постоянного magister sacrorum и образовывать общественный фонд по подписке[41]. Эта мелочная заботливость проходит через всю историю империи. В арсенале законодательства были законы на все случаи применения репрессий[42]. Но от власти зависело применять их или не применять. Подвергшиеся проскрипции культы очень часто воскресали через каких-нибудь несколько лет[43]. Правда и то, что эмиграция из чужеземных стран, особенно из Сирии, беспрерывно пополняла состав адептов тех верований, которые тщетно старались искоренить.

Нельзя не удивляться, что такой второстепенный с виду вопрос мог до такой степени занимать самые светлые головы. Одною из главных забот Цезаря и Августа было воспрепятствовать образованию новых коллегий и упразднить те, которые уже были учреждены[44]. Вышедшим, как кажется, при Августе декретом была сделана попытка ограничить право собраний и союзов. Границы были поставлены самые тесные. Коллегии должны быть исключительно погребальными. Собрания разрешаются не чаще одного раза в месяц; предметом обсуждения может быть только погребение скончавшихся членов; ни под каким видом не допускается расширение полномочий[45]. Империя стремилась к невозможному. В силу своего преувеличенного представления о государстве, она хотела изолировать личность, уничтожить всякую нравственную связь между людьми и подавить законное желание бедняков, — желание сбиться всем в одну кучу, чтоб отогреть друг друга хоть сколько-нибудь. Города древней Греции были большими тиранами, но взамен приносимых ими стеснений они давали столько радости, столько света и славы, что никто не думал роптать. За них с восторгом умирали, без слова протеста сносили все их несправедливости, их произвол. Римская же империя была так обширна, что не могла быть отечеством. Она давала всем большие материальные преимущества, но не давала ничего, что можно было бы любить. Невыносимая тоска, неразлучная с такой жизнью, была хуже смерти.

Понятно поэтому, что, несмотря ни на какие ухищрения государственной политики, братства получили самое широкое развитие. Они были точным осколком средневековых католических братств с их святым патроном и общими трапезами. У знатных римских фамилий были свои заботы: честь имени, отечество, традиции; у меньшей же братии, у маленьких, безвестных людей, не было ничего, кроме «коллегиума». В нем заключались все их радости. Как видно из текстов, такие collegia или coetus имели своими членами рабов[46], ветеранов[47], вообще маленьких людей (tenuiores)[48]. Между всеми ними, — свободными гражданами, вольноотпущенниками и рабами, — царило полное равенство[49]. В числе членов было много женщин[50]. Рискуя нажить массу хлопот, иной раз даже подвергнуться самой строгой каре, все добивались, как счастья, попасть в «коллегию», где люди жили, как братья, в радостном, тесном общении, где каждый находил поддержку и помощь, где завязывались связи, которых не могла порвать даже смерть[51].

Место собраний, или «schola collegii», имело обыкновенно портик на четыре фасада (тетрастиль)[52], где вывешивался устав коллегии рядом с алтарем бога-покровителя, и триклиний для общих трапез. С каким нетерпением ждали этих трапез. Происходили они обыкновенно в дни чествования патрона и годовщины дней рождения тех из братьев, которые сделали вклад[53]. Каждый приносил на трапезу свою спортулу; каждый из членов, по очереди, доставлял всю необходимую обстановку — скамьи для возлежания, столовую посуду и прочее, а также хлеб, вино, сардины, горячую воду[54]. Раб, только что получивший свободу, был обязан поставить товарищам амфору хорошего вина[55]. Тихая радость оживляла празднество; существовало строгое постановление не говорить за столом о делах коллегии, дабы ничто не портило четверти часа веселья и отдыха, которую выгадывали себе эти бедняки[56]. Всякое буйство, каждое грубое слово наказывалось штрафом[57].

Официально эти коллегии представляли из себя всего только союзы взаимопомощи для похорон[58]. Но и одной такой цели было бы достаточно, чтобы придать им нравственный характер. Во времена римской империи, как в наше время, да и во все времена, когда религиозное чувство ослабевает, почти единственным, что еще оставалось святого у народа, было поклонение могилам. Отрадно было думать, что после смерти тебя не бросят в ужасную общую яму[59], что коллегия озаботится погребением твоего тела, что каждый, пришедший пешком к костру твоему брат получит хоть скромное вознаграждение[60] в двадцать сантимов[61]. Особенно важно было такое утешение для рабов: рабу была необходима уверенность, что если труп его будет выброшен господином на живодерню, то найдутся друзья, которые устроят ему «воображаемое погребение»[62]. Бедняга месяц за месяцем откладывал по грошу в общую кассу только ради того, чтоб обеспечить за собой, когда он умрет, маленькую урну в «колумбарии» с мраморной доской, на которой вырежут его имя. У римлян обряд погребения был тесно связан с обрядами семейного ритуала («sacra gentilitia») и потому имел очень большое значение. Мертвецы, погребенные в одном месте, как бы заключали между собою тесный братский союз[63].

Вот почему христианство в Риме долго фигурировало в виде погребальной коллегии, и вот почему первыми христианскими святилищами были гробницы мучеников[64]. Если бы христианство не заключало в себе ничего другого, оно не вызвало бы против себя таких суровых мер; но в том-то и дело, что в нем было еще и другое: оно имело общие кассы[65]; оно хвалилось тем, что представляет самостоятельную единицу, законченное целое, своего рода обособленный город, не нуждающийся ни в ком и ни в чем; оно считало свое будущее обеспеченным. Если когда-нибудь вам случится войти в субботу вечером в ограду какой-нибудь греческой церкви в Турции, например, церкви св. Фотинии в Смирне, вас поразит мысль о том, как могущественны такие религиозные общины, заброшенные судьбой в самые недра чуждой им веры, веры их врага и гонителя. Эта неправильная груда скученных построек (церковь, дом священника, школы, тюрьма); эти верующие, тихо расхаживающие взад и вперед в своем маленьком, наглухо запертом городке; эти свежие могилы с горящими над ними лампадами, трупный запах, общее впечатление сырости и тления; молитвенный шепот, призывы к доброхотным даяниям, — все это создает какую-то мягкую, теплую атмосферу, которая чужестранцу может, пожалуй, показаться довольно пресной, но которая должна быть сладостна для братии.

Раз заручившись санкцией государственной власти, такие общины в Риме получали все права гражданства[66]; но эта санкция давалась с бесконечными оговорками, если только община имела свою кассу и занималась не одним лишь устройством похорон[67]. Такие поводы для собраний, как отправление религиозных обязанностей или выполнение сообща данных обетов, были предусмотрены законом и формально причислены к разряду тех, которые придают собранию преступный характер[68]. Преступление же заключалось ни более ни менее, как в оскорблении величества, по крайней мере со стороны лица, созвавшего собрание[69]. Клавдий дошел до того, что приказал закрыть кабачки, в которых собиралась братия, и мелкие харчевни, где эти бедняки могли получать горячую воду и пищу по дешевой цене[70]. Даже Траян и лучшие из императоров с недоверием смотрели на братства[71]. Крайняя приниженность личности была необходимым условием для того, чтобы получить разрешение на собрание верующих, да и то такое разрешение давалось с большими урезками[72]. Законодатели, создавшие римское право, при всей их знаменитости в смысле юридических познаний, показали всю глубину своего непонимания человеческой природы, ограничивая всевозможными гнусными или ребячески бессмысленными мерами предосторожности, пытаясь задавить всеми правдами и неправдами, даже угрозой смерти вечную потребность человеческой души[73]. Они, как и составители нашего «гражданского кодекса», представляли себе жизнь мертвенно-холодной. Если бы жизнь состояла в том, чтобы есть и пить по приказу и веселиться по своему рангу и положению под наблюдением начальства, все это было бы понятно. Но в том-то и дело, что всякое общество, вступающее на эту ложную и узкую дорогу, несет само в себе наказание — во-первых, в виде скуки, которая воцаряется в нем, во-вторых, в лице религиозных партий, совершенно завладевающих им. Никогда человек не согласится дышать такой ледяной атмосферой; ему нужен замкнутый, тесный кружок, нужно братство, где живут и умирают вместе. Наши большие абстрактные общества далеко не удовлетворяют всех инстинктов общительности, заложенных в душе человека. Так предоставьте же его себе самому: пусть он чему-нибудь отдастся всем сердцем, пусть ищет утешения там, где может его найти, пусть сам выбирает себе братьев и завязывает духовные связи. И пусть не налагает государство свою холодную руку на это царство души, которое есть царство свободы. Не возродятся в мире жизнь и радость до тех пор, пока не сгинет грустное наследие римского права — недоверие к «коллегиям». Союз вне государства без ущерба государству — вот капитальный вопрос будущего. Будущий закон о союзах решит, постигнет ли современное общество та же участь, какая постигла общество древнее. Достаточно, казалось бы, и одного примера: римская империя связала свою судьбу с законом о «coetus illiciti», об «illicita collegia»; христиане и варвары, выполняя тем дело человеческой совести, сокрушили закон, и государство, связавшее себя с ним, вместе с ним погибло в этом крушении.

Мир греческий и римский, мир светский, состоявший из мирян, не знавший, что такое священник, не имевший ни данного от Бога закона, ни откровения, сталкивался здесь с задачами, которые были ему не по плечу. Прибавим к этому, что если бы он имел священников, строгую теологию, религию с сильной организацией, он не создал бы светского государства, не провозгласил бы идеи рационального общества, — общества, основанного на первых потребностях человека и на естественных взаимных отношениях отдельных людей. Сравнительно невысокое религиозное развитие греков и римлян вытекало из их интеллектуального и политического превосходства, точно так же, как превосходство еврейского народа в религиозном отношении было причиной того, что в философии и политике он стоял ниже греков и римлян. Иудейство и первобытное христианство заключали в себе отрицание гражданского государства или, вернее, стремление взять его под опеку. Подобно исламизму, они строили общество на религии. А если за дела человеческие браться с этого конца, можно, конечно, создать очень многое: можно создать всемирный широкий прозелитизм, апостолов, которые обойдут весь мир от края до края, обращая его; но нельзя создать ни политических учреждений, ни независимости нации, ни династии, ни кодекса законов, ни народа.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Валерий Макс., I, III; Тит Ливий, XXXIX, 8-18; Цицерон. De legibus, II, 8; Дионисий Галик., II, 20; Дион Кассий, XL, 47; XLVII, 26; Тертуллиан, Apol., 6; Adv. nationes, I, 10.

[2] Проперций, IV, I, 17; Лукан, VIII, 831; Дион Кассий, XLVII, 15; Арновий, II, 73.

[3] Валерий Максим, I, III, 3.

[4] Дион Кассий, XLVII, 15.

[5] Иосиф, Ant., XIV.10. Ср. Цицерона, Pro Flacco, 28.

[6] Светоний, Август, 31, 93; Дион Кассий, LII, 36.

[7] Светоний, Август, 93.

[8] Дион Кассий, LIV, 6.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Как о находящейся на острове тибра
Вместе с тем робком человеке
человек в состоянии экстаза начинает говорить на новых
В особенности карре де монжерон