<<<     ΛΛΛ     >>>   

Многие сирийские эмигранты, которые в поисках за счастьем стремились на Запад, были более или менее склонны к иудейству. Остальные же остались верны культу своей страны[51], сохранив воспоминание о каком-нибудь храме, посвященном местному «Юпитеру»[52], который был для них ничем иным, как высшим божеством, носившим свое особое имя[53]. Но под покровом своего странного божества сирийцы носили в сердце своем единого бога. По сравнению с многими божествами, которым поклонялись язычники Греции и Рима, сирийские боги, большей частью синонимы солнца, были почти родными братьями Богу единому[54]. Похожие на древние мелопеи, сирийские культы все же отличались меньшей сухостью, чем культ латинский, и меньшей пустотой, чем греческий. Сирийские женщины черпали в нем чувственное наслаждение и экзальтацию. Они всегда были существами странными, колеблясь между Богом и диаволом, между святостью и бесовским наваждением. Святая, в смысле серьезных добродетелей, героического самопожертвования и твердости в решениях, принадлежит другим расам, другому климату; сирийская святая обладает сильным воображением, легко увлекается, любит до самозабвения. Одержимая наших средних веков по своей надменности и греховности всецело рабыня Сатаны, сирийская же женщина этого разбора безумна в идеальном смысле; если ее чувства оскорблены, она жестоко мстит или замыкается в угрюмом молчании[55], и для того, чтобы утешить ее, достаточно одного нежного слова, нежного взгляда. Перенесенные в западные страны сириянки приобретали влияние, отчасти пуская в ход дурные свойства женской натуры, а главным образом, благодаря своему нравственному превосходству и положительным достоинствам. Это выяснилось с очевидностью спустя полтораста лет, когда многие знатные римляне стали жениться на сириянках и жены их начали влиять на общественные дела. Мусульманка наших дней, эта сварливая мегера, фанатичка до глупости, все существование которой — сплошное зло, которая неспособна быть добродетельной, не должна заслонять в наших глазах такие образы, как Юлия Домна, Юлия Меза, Юлия Мамея, Юлия Соемия, которые перенесли в Рим религиозную терпимость и зачатки мистицизма, неведомые до той поры. Особенно замечательно еще и то, что сирийская династия относилась благосклонно к христианству и что Мамея, а позже и император Филипп Арад[56], считались христианами. В III и IV столетиях христианство было религией по преимуществу сирийской. После Палестины Сирия занимает первое место в деле основания христианства.

В I столетии сирийцы проявляли свою плодотворную деятельность, главным образом, в Риме. Захватив в свои руки почти все мелкие занятия и ремесла, как-то: наемной прислуги, комиссионерства, носильщика ручных носилок, Syrus[57] (сириец) был всюду и всюду вносил за собой свой язык и обычаи своей страны[58]. В нем не было ни спеси. ни философского равнодушия европейцев и, еще менее, их энергии; физически слабый, бледный и часто хворающий лихорадкой, не привыкший есть и спать в определенные часы, как это принято у наших тяжеловесных, солидных народов, употребляющий в пищу мало мяса и поддерживающий силы лишь луком, тыквой и коротким неглубоким сном, сириец часто болел и умирал молодым[59]. Зато свойством его натуры были смирение, кротость, мягкость в обращении и доброта; недостаток глубины ума возмещался привлекательностью. Сириец был лишен здравого смысла, положим, вне сферы его торговых дел, но отличался пылкостью и чисто женской обольстительностью. Никогда не знавший политической жизни, он тем легче отдавался всякому религиозному движению. Этот жалкий маронит, женственный, скромный, оборванный, совершил величайшую из революций. Его предок, римский Syrus, был усерднейшим носителем благодати для всех алчущих. В Греции, Италии и Галлии каждый год появлялись колонии сирийцев, которых сгоняла с места природная склонность к мелким аферам[60]. На кораблях их сразу можно было узнать по сопровождавшим их многочисленным семьям, с толпой хорошеньких детей, почти одного возраста, с матерью, имевшей вид подростка лет четырнадцати, держащейся по близости от мужа, покорной, веселой и стоявшей по развитию лишь немногим выше своего старшого сына[61]. Вы не увидели бы в этих группах вдохновенных лиц, поражающих выражением ума; конечно, среди этих людей не было ни Архимеда, ни Платона, ни Фидия. Но, прибыв в Рим, такой сирийский купец будет добрым и преисполненным милосердия, щедрым для своих соотечественников, благодетелем для бедных. Он не будет гнушаться беседы с рабами, он даст источник утешения этим несчастным, доведенным жестокостью римлян до последних пределов отчаяния. Греческая и латинская расы, расы господ, созданные для великого, не умели переносить спокойно свое унижение[62]. Рабы этих рас жили в гневном протесте и в жажде делать зло. Идеальный раб древнего мира весь соткан из пороков: он обжора, лентяй, он зол, он естественный враг своего господина[63]. Этим он как бы доказывал благородство своего происхождения, он протестовал против порядка вещей, противного его природе. Слабый сириец не протестовал, он мирился со своим унижением и старался извлечь из него возможные выгоды. Он добивался благосклонности господина, решался заговаривать с ним, умел понравиться госпоже. Этот великий поборник демократии таким образом петлю за петлей расплетал сеть античной цивилизации. Старые общества, державшиеся неравенством, презрением к низшим и военной силой, должны были погибнуть. Убожество, низкое звание отныне станут преимуществом, почти добродетелью (2 Кор.12:9). Римская спесь, греческая мудрость сопротивлялись еще три столетия. Тацит находил полезным ссылать этих несчастных тысячами: si interissent, vile damnum[64]! Римская аристократия негодовала; она не могла признать за этой сволочью права иметь свои учреждения, своих богов. Но победа была заранее решена. Сириец, простой человек, любящий своих ближних, делящийся с ними и крепкий своим единением, одержал ее. Римская аристократия погибла от недостатка любви.

Чтобы понять происшедшую революцию, надо уяснить себе политическое, социальное, моральное, интеллектуальное и религиозное состояние тех стран, где еврейский прозелитизм провел глубокие борозды, засеянные семенем христианства. Я надеюсь доказать в этой книге, что обращение мира в иудейство и христианство было неизбежно, и удивительно только то, что оно совершилось так медленно и так поздно.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Деян.7:1,25. Обратите внимание на всю главу.

[2] 1 Петр.5:13; Папий у Евсевия, Hist. eccl., III.39.

[3] Автор Деяний, приверженец церковной иерархии и власти, может быть, добавил от себя это обстоятельство. Павел ничего не знает о подобной церемонии. Он считает свою миссию освященной самим Иисусом, а себя — послом столько же Антиохии, сколько и Иерусалима.

[4] 1 Петр.5:13. Вавилон означает Рим.

[5] Цицерон, Pro Archia, 10.

[6] Иосиф, B. J., II.20:2; VII.3:3.

[7] Филон, De vita contemplativa, полностью.

[8] Псевдо-Гермес, Asclepius. fol. 158v (Флоренция, Юнтес, 1512).

[9] Цицерон, Pro Flacco, 28; Филон, In Flaccum, § 7; Leg. ad Gaium, § 36; Деян.2:5-11; 6:9; Corp. inscr. gr., № 5361.

[10] Lex Westgoth, книга XII, гл. II и III; у Вальтера, Corpus juris germanici antiqui, том I, стр. 630 и след.

[11] Филон, In Flacc., § 5 и 6; Иосиф, Ant., XVIII.8:1; XIX.5:2; B. J., II.18:7 и след.; VII.10:1; текст папируса, опубликованный в Notices et extraits, XVIII, ч. 2, стр. 383 и след.

[12] Дион Кассий, XXXVII, 17; LX, 6; Филон, Leg. ad Gaium, § 23; Иосиф, Ant., XIV.10:8; XVII.11:1; 18:5; Гораций, Sat., I, IV, 142-143; V, 100; IX, 69 и след.; Персий, V, 179-184; Светоний, Tib., 36; Claud., 25; Dom., 12; Ювенал, III, 14; VI, 542 и след.

[13] Pro Flacco, 28.

[14] Иосиф, Ant., XIV.10; Светоний, Julius, 84.

[15] Светоний, Tib., 36; Тацит, Ann., II, 85; Иосиф, Ant., XVIII.3:4-5.

[16] Дион Кассий, LX, 6.

[17] Светоний, Claud., 25; Деян.18:2; Дион Кассий, LX, 6.

[18] Иосиф, B. J., VII.3:3.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

В особенности преувеличил господствовавшую в ней общность имуществ
Которого уже в нескольких милях от иерусалима