<<<     ΛΛΛ     >>>   

Конечно, если миф трактуется как вымысел, то здесь о смысле вообще не приходится говорить. Следовательно, некое смысловое восхождение все же есть, но как только мы становимся на точку зрения универсальной космичности мифа, то, все, что отсюда вытекает – равноправно.

У Батая есть такое парадоксальное замечание: «Перед лицом избытка жестокости – людей ли, судьбы ли – как не взбунтоваться, как не закричать: «Так не должно быть!»…Куда труднее себе сказать: эти плачи и проклятья рождены во мне жаждой мирного сна, гневным неприятием того, что не дает мне покоя» [20, 225]. Разбираться в собственных мотивах и делать это без прикрас – в этом состоит самопроверка сознания.

Не правда ли, как часто в отношении субъект говорится, что он должен. Он весь в обязательствах, полностью спеленат ими. Чтобы выжить, субъект развивает внутреннюю дисциплину.

Надо ли подчеркивать, что гармония - не мертвый покой всецелого совершенства и завершенной симметрии. Нередки выпады против гармонии на основании такого ее представления. Но мы совсем не обязаны так ее мыслить. В конце концов, ясное понимание этого мы находим уже у Гераклита: подлинная гармония содержит элемент дисгармонии, незавершенности и, конечно, не есть абсолютный покой довлеющей красоты.

Проведем аналогию с физическим явлением фазовых переходов: теплота парообразования не поднимает температуру кипящей воды, но позволяет кипению начаться. Так и философия не поднимает общий уровень знания, но позволяет знанию прийти к соответствующей его истине форме.

Это онтологический фазовый переход: онтология мысли и онтология действия взаимопереходят. На их границе работа как бы останавливается – идет ее качественное накопление. Момент остановки составляет тишину философствования, мысль становится продуктивной.

Здесь, впрочем, остается лазейка для прямого понимания, при условии … Но что проку говорить об этом! Она есть - и это главное. Что касается трансляции в обществе, то общепринятость объяснений лишает философские суждения почти всего существенного.

Эту действительность она еще и поучает при случае.

«Мысль рождается, и мы в ней мыслим. То есть мы рождаемся, возникаем в идее, а не идея приходят нам в голову. И когда мы в мысли, то можем производить закономерную последовательность мысли, где событие определенного рода рождает еще множество себе подобных событий. Некоторое бесконечное многообразие. Скажем, некоторое бесконечное многообразие интерпретаций какого-то великого образа или великого произведения искусства. Любая интерпретация есть часть самого произведения. Она непредсказуема и невыводима заранее. Когда это случится, она будет принадлежать произведению. Понимаете? Когда случится, мы констатируем, что она содержится, например, в “Гамлете”. Но перед тем как это случилось,  из трагедии мы не можем ее вывести. Вот это и есть внутренняя бесконечность»
(Мамардашвили, Эстетика мышления, беседа 20)

6.1. Наблюдатель

Западная культура есть, в большой степени, культура книжная и рациональная, в ней особо остро стоит вопрос правильной трактовки текстов . Он возникает с начала развития философского знания в античной Греции, когда были высказаны первые, сознательно продуманные суждения относительно обобщенных проблем первоначала и единства всего сущего.
Оказалось, что такие суждения неоднозначны и могут быть подвергнуты существенно различным трактовкам. Проблема адекватности толкования относится ко всем сложным текстам, т.е. к таким, ключевые термины которых являются иноговорящими, отстраняющими свою буквальность.
По поводу употребленных слов «адекватность» и «буквальность» также необходима осторожность: вообще, когда речь обращается к самой себе , когда, следовательно, осуществляется некоторая замкнутость содержания (в которой обнаруживается и постигается его смысл), требуется особая внимательность и чуткость к употребляемым языковым формам.
Но нам приходится отступать дальше от непосредственного изложения заявленной темы и говорить, вроде бы, о другом, терять, как кажется, нить рассуждений. Но это не так. Мы следуем импульсам-намекам, оттенкам, мягкому воздействию со стороны нашего предмета, которые ведут естественным образом, согласно его собственной логике.
Для распознавания внутренней композиции текста нужен наблюдатель (см. сноску). Он задает отсчет пониманию и сам должен быть неподвижен. Это значит – не вовлеченным в то, что подлежит рассмотрению и уяснению, избегающим ближайших оценок, абсолютно спокойным и, в известной степени, безразличным.
Безразличный – не видящий принципиальной разницы между одним и другим, обладающий внутренним единством и преобладающей цельностью. Это, следовательно, не есть негативное состояние, но оно легко становится таковым, как только наблюдатель вовлекается в это безразличие, становится безразличным. Понятно ли это? Если ответ «да», то спросим себя: не слишком ли он поспешен? Что, собственно, оно, это «да» означает? Как можно быть (чем-то) и не стать (этим)? Мне это не вполне ясно, но только отчасти. Вот такое промежуточное состояние будем удерживать в своем сознании: ни да, ни нет, но отчасти. Но это отчасти должно быть понято безусловно, оно ведет к естественной цельности, в то время как безусловные «да» и «нет» уже содержат цельность, но – упрощенную, формально-абстрактную, искусственную, статичную.
Разница между статичностью и неподвижностью: первое механично, второе органично. Подлинная неподвижность всегда играет, включает в себя непрерывную изменчивость и самообновление. Статичность же  вырабатывается и изнашивается.
«Отчасти» - означает не только логику, но и чувствование, которое необходимо для понимания. Положение с точки зрения чистой логичности парадоксально и странно: автор нечто утверждает, а потом заявляет, что ему самому это не вполне ясно. Но здесь присутствуют две стороны: (1) ясность относительно  формулировки,  формы высказывания и (2) понимание ее проблематичности, противоречивости, которая не устраняется внешней процедурой простой переформулировки, но должна осознаваться все основательнее.

Постоянная изменчивость – не показатель ли это подлинной неподвижности? Той, которая прячется в противоположном?

«Таким образом, возвращаясь к нашему пониманию текста, мы можем его сформулировать следующим образом: текст - это некоторая длительность содержания, ориентированная на некоторое состояние сознания. А последнее мы вводим вне какой-либо принципиальной оппозиции. Состояние сознания не противостоит содержаниям, соотнесенным с ним, о которых шла речь до сих пор»[157, 67].

Не только, конечно, речь, но и мысль, и сам текст – в любой такой «зеркальной» ситуации возникает фигура наблюдателя, как бы «сделанного» из того же материала, но – в отстраненном качестве. Этот наблюдатель – основа (условие) самосознания и любого действительного понимания.

6.2. Текст и культура. Уровни раскодировки текста

Одно из существенных условий уместности (адекватности) рационального рассуждения заключается в знании границ экстраполяции понятийного содержания.  Чрезмерное, расширенное использование понятия, представления, абсолютизация его действительной универсализации ведет к нарушению сущности ratio. Поэтому не будем трактовать понятие текста как всеобще-универсальное и переписывать-проецировать на него всю культуру. Во многом культура может быть представлена как текст, но далеко не всегда. Существует и качественное отличие от текстуального оформления, хотя текст в этом ином качестве также будет присутствовать.
Ни музыка, ни архитектура, например, на текст не переводятся. Говоря о текстах, будем подразумевать, таким образом, более традиционное толкование их как (преимущественно) литературных, философских, научных, религиозных etc. Этого более чем достаточно, чтобы правильно решить проблему интерпретации и дать развернутый ответ на нее.
Надо полагать, если ответ в его собственной форме будет найден, он заработает и в других областях приложения понятия текста, возможно и там, где мы от него пока отстранились.
Наиболее несложен вопрос о трактовке сугубо научных текстов, поскольку они входят в разряд формализованных, с выработанным, более или менее однозначным, терминологическим  языком. Этот вопрос по прочтении научной работы вообще не должен возникать, если читающий владеет соответствующим словарем.
Вся сложность интерпретации возникает в религиозных, литературных,  философских текстах. Их содержание обладает, как правило, принципиальной открытостью и с трудом поддается полной рациональной обработке. И, тем не менее, это сделать можно. Несмотря на открытость сложных текстов, они рационально выразимы и адекватно интерпретируемы.

Слово «адекватность» третий раз возникает перед нами, оно настойчиво требует внимания. Буквальный его смысл всем ясен: правильность, уместность, соответствие. Вопрос в том, чему требуется быть адекватным? Означает ли это существование правильного единственного толкования, которое не найдено до сих пор по недосмотру? Или же целый ряд равноправных толкований? Если верно последнее, то находятся ли составляющие этого ряда в каком-либо отношении между собой? Существует ли среди равноправного лучшее? Иными словами: достижима ли принципиальная однозначность наиболее основательной и общей интерпретации, которая могла бы лежать в основе всех прочих или же мы имеем неустранимую множественность различных прочтений?
Положительный ответ в первом случае позволяет ввести научную процедуру текстового анализа произвольной сложности, приводящего к общезначимому результату. Это наиболее явный путь формирования методологии гуманитарно-философского знания. Он, в целом, повторяет становление естественнонаучной методологии и стремится выстроить все смысловые, содержательные оттенки и особенности исследуемого текста на принципе предметно объективного рассмотрения.
Вторая ситуация ведет к плюрализму истин. Это трудно понять и вообще описать, т.к. здесь требуется выход за пределы данной множественности, что возвращает нас к первому варианту. Однако трудность понимания сама по себе не может, конечно, служить аргументом против данного положения.
Философия хорошо умеет находить выход из подобных альтернатив. Ответ заключается в умении представить их не взаимоисключающими, а дополняющими вариантами: как одно справедливо и необходимо, так, известным образом, и другое. Здесь возможно появление бесполезной рассудочной деятельности, приводящей лишь к имитации рассуждений. Такой бесполезной словесной шелухой переполнены социально-гуманитарные дисциплины. Нужно требовать от автора и вычитывать из его текстов конкретизацию предлагаемого единства.
В нашем случае конкретизация такова: на уровне строго логического, рассудочно-формального суждения мы имеем в гуманитарных текстах несколько толкований, из которых выбирается одно исходя из идеологических, обыденных, религиозных и иных предпочтений. Выбор здесь обусловлен сиюминутной временностью и серьезно не обоснован. Реально же присутствует несколько подходов, находящихся в состоянии противоборства. Существует и превышающая их целостность. Однако выход к ней находится вне принятой формализации, он нарушает последовательную логическую отчетливость рассуждений и не может быть строго доказан. По другому: убедительная аргументация (дискурсивность) возможна в различных направлениях, между которыми нет предзаданной согласованности . Ослабление критерия доказательности ведет к целостному видению, однако ему (новому критерию) не обеспечена общепринятость. В точных науках между общепринятостью и общезначимостью (истинностью) суждений расхождения, практически, нет.
Таким образом, учитывая открытость гуманитарных текстов, видим, что речь здесь определяется вблизи границы рационального дискурса. С рациональностью связана ясность мышления, которую мы обязаны сохранить, не взирая на невыразимость открытого предмета в однозначных представлениях языка наблюдений. Фактор противоречия при этом из запрещенного становится необходимым – это и является показателем того, что мы покидаем сферу рассудочного, не теряя, вместе с тем, понимания.
Так или иначе, но выход за пределы объективирующей научной методологии в случае сложных текстов неизбежен. Причем такой, который соответствовал бы гегелевскому представлению о снятии, о том, что дух ничего не оставляет позади себя: духовное усилие имеет собирательно-кумулятивное действие, ведущее к принятию всякого содержания в его собственной мере, т.е. адекватности.
Также должна быть принята во внимание двойная нагрузка сложных текстов. Во-первых, в тексте отражено авторское осознание реальности и с этой точки зрения он повествует именно о заявленном предмете. Если мы читаем этот текст, то должны уметь воспринять авторское понимание и оценить его в ракурсе подобных же рассмотрений. Ограничься дело познания только таким поворотом, вполне возможны были бы все более уточняющие исследования любого фрагмента действительности – социума, культурных феноменов, человека, его деятельности, самой жизни etc. И мы приходили бы к все более точному знанию. Но здесь возникает «во-вторых».
Сам текст должен быть раскодирован, он предстает проблемой. Не все в нем понятно. Процесс раскодирования также текстуально оформлен и, чтобы не вращаться бесконечно в плохо понятом материале, качество сложности в нем должно понижаться. В пределе – до  простого текста с нулевой степенью сложности. Раскодирование оригинальных текстов образует комментаторскую традицию. В ней присутствуют как очень сильные имена, так и армия безвестных служителей науки, не имеющих своего голоса и, говоря без обиняков, попросту паразитирующих на первоисточниках. Кстати, в дальнейшем «сильные имена» комментариев сами становятся объектами комментирования. В результате растет маловразумительная и слабо дифференцированная информация относительно того, что некто высказал по поводу того-то.
Итак, тема исследований ставит вопросы, но ответы на них вызывают следующий ряд вопросов, которые уже могут не иметь прямого отношения к исходной теме. С последней происходят метаморфозы: в процессе длительного вопрошания ее содержание становится текучим. Поскольку же эта тема есть не что иное, как выделенный фрагмент реальности, оказывается, что человечески-жизненному, экзистенциальному  миру внутренне присуще качество онтологического становления, неокончательности, изменчивости. Учтем, что речь не идет о природном, естественном становлении и развитии, происходящем закономерным образом. Здесь происходит сущностная перестройка, мир меняется как мир.
Если формируется длящийся вопрос – мир живет в обновлении, он каждый раз новый. Остановка вопросов загоняет мир в жесткую формальную схему, где быстро иссякает всякая жизненность и воцаряется скука, рутина и обыденность. Соответственно качеству мира определяется субъект этого мира, здесь мы видим одно содержание. Субъект и его мир тождественны.
Фактор двойной нагрузки усугубляет проблему адекватности. Если объект исследования изменчив, то чему должно соответствовать наше знание о нем и каким образом может быть выражена его определенность?
Здесь можно воспользоваться обозначениями средневековой схоластики, говорящей о «первой интенции» и «второй интенции». Первую характеризует направленность познания непосредственно на явления социо-культурной жизни и только во вторую очередь – на выяснение кто и что по этому поводу сказал. Вторая преимущественно видит раскрытие существа этих феноменов в рассмотрении имеющихся точек зрения по данной тематике, либо ограничивается простым их повторением. Первая интенция есть ведущая и определяющая. Она не отказывается от учета различных существующих позиций, но – не в ущерб своей новизне и самостоятельности.
Требуемая адекватность в случае сложных текстов должна быть выработана в ином варианте, чем предметно-объективированное ее представление в строго научном подходе. Необходима множественная адекватность, позволяющая поэтапно выходить, во-первых, на раскодировку текста и, во-вторых, продолжать его, достраивать относительно уже реально сущего, достигать полного и завершенного рационального  понимания. Такое понимание обладает законченным характером и оно неотменимо, подобно законам природы. Правда, в отличие от последних, его какое-то время можно игнорировать, но лучше от этого индивиду не будет – биологически он сохранится, но  дух, сознание его угаснут.
В сложном тексте требуют различия следующие ракурсы его содержания, дающие:

Техническое изложение не требует диалога и собеседника, техника монологична и однозначна. Гуманитарное содержание разворачивается в диалоге. Тексту требуется соавтор, действующий через интуицию автора, через его умение говорить своим языком, высказывая именно свое, индивидуальное понимание, а не субъективно составленную комбинацию чужих мнений. В индивидуальной форме здесь раскрывается всеобщее содержание.
Для рассудочного понимания это выглядит противоречием: соавтор вступает в диалог при наличии собственного голоса автора, и в этом собственном голосе звучит несобственное содержание, как раз составляющее подлинность и неповторимую индивидуальность именно авторской формы изложения.
После подробных гегелевских разъяснений по поводу совпадения противоположных определений такие утверждения для самой философии не выглядят сомнительно и не могут быть отброшены как нарушающие логический закон запрещения противоречия. Но необходимость их углубленного и продолжающегося понимания остается. Гегель обнаружил особенную, высшую форму рациональности, умеющую включить в свои рассуждения прямо противоречивые утверждения. Но вхождение в эту форму основывается, прежде всего, на внутреннем опыте самого читателя, на его усилиях, а не вытекает исключительно и самопроизвольно из внешнего материала. Внешний материал должен быть преобразован для восприятия и стать своим для субъекта. Роль противоречивости философских рассуждений для культуры Запада аналогична практике дзенских коанов восточных медитаций и цель здесь та же – очищение и качественное преобразование сознания индивида.
Проведенное выше различение сторон содержания сложного текста нужно понимать не в смысле некой логической классификации, дающей всегда суммарную характеристику: разделение в логике проходит так, чтобы сумма частей представила все целое. Выделенные ракурсы содержания в нашем случае не суммируются и даже не дополняют друг друга до некоторой общей завершенности, а пересекаются и накладываются один на другой. В случае интерпретации сложных текстов мы находимся в условиях постоянных смысловых сдвигов, переходов и трансформаций содержания, поскольку ставим задачу выразить рационально ясно и исчерпывающе бесконечность мира, прикоснуться к реальности подлинной, а не вторично-знаковой. Только текстуально этого сделать нельзя, контекст не выявляется из своей потаенности в полной мере. Мы стремимся сохранить собственную адекватность поставленной задаче, и нарушаем требования формальной логики сознательно.
Мы руководим логикой, а не наоборот. Автор подчиняется логике, а соавтор свободен. Мы прекращаем рациональность, а потом вновь возвращаемся к ней, и связь этих моментов лежит в экзистенциальном, многомерном времени, а не в его причинно-следственном, физическом аналоге.
Для строгой формальной логичности такое положение, конечно, недопустимо. Наша задача – дать не абстрактное различение, а описать те способы раскодировки текста, которые могут быть различными и тогда такая классификация необходима, поскольку ориентирует на поиск фундаментального, универсально-символического содержания, включающего все возможности; если же имеем совпадение, тогда это означает, что все виды буквализма суть одно – понимание, следовательно, состоялось и никакие схемы больше не нужны, они сыграли свою роль и могут быть оставлены.
Способ обыденно-буквального прочтения реализует безличный субъект, чья сущность есть «совокупность всех общественных отношений» (К. Маркс). Поскольку он не имеет никакой отдельной и самостоятельной природы, формируясь полностью социальной деятельностью, то он естественно перенимает все установленные социальные нормы, способы понимания, реагирования, действия.
Последнее прочтение также характеризуется определенной степенью безличности, рождающейся из преодоления навязываемых правил трактовок и действий. Если первый тип безличности только номинален, субъект еще толком не «пришел в себя», то в символическом прочтении он уже «вышел из себя», он – вне эго, позитивно-безличен, реален.

Она может быть выявлена в дальнейшем, дополнительным изысканием.

6.3. Контекстуальное многообразие смыслов. Классическое и неклассическое состояние-прочтение термина. Представление границы термина. Мысль о времени

Определенные ракурсы содержания, дающие различные прочтения (понимание) одного и того же текста, означают специфический выход на контекстуальное многообразие трактовок используемых терминов и просто слов.
Речь, таким образом, далее должна идти о контексте – это вопрос, который фактически отсутствует в точных науках. Его последовательное исключение позволило создать аналитически-формализованную, экспериментальную методологию естественных дисциплин с точным понятийно-терминологическим языком. В гуманитарной сфере знаний подобная методология отсутствует и, видимо, вообще не может быть создана по существующему образцу. Во всяком случае, многочисленные и продолжающиеся попытки ее создания не привели к успеху.
Классическая, научная рациональность исключила из своих рассуждений состояние противоречивости суждений как возможно истинное и на этом пути сумела выделить ряд общеобязательных процедур и требований, выполнение которых необходимо ведет к научно-объективированному представлению и описанию (трактовке) предмета исследований.
В противоположность однозначно-аналитическому развертыванию предметной содержательности, в гуманитарных исследованиях (сюда нужно включить также и религиозные искания) потребовалось учесть (и далеко не в последнюю очередь) явную практику использования в той или иной степени именно противоречивых высказываний, сочетающуюся с постоянными попытками сведения ее к аналитической ясности. Допущение противоречия пусть даже и не в буквальном, прямом виде, а косвенно, подразумевая его конечную разрешимость в найденном и разъясненном контексте, не позволяет создать в гуманитарной области доступную методологическую программу, с тем, чтобы превратить предмет интереса в отстраненный исследовательский объект, поставить гуманитарное знание на технологический конвейерный поток. Однако выявить собственные основания гуманитарного знания возможно, равно как и понять рациональность в ее предельных измерениях.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Самопонятность философских текстов 1
Современный пояснив это


Релятивистское постклассическое пространство-время