<<<     ΛΛΛ     >>>   

Ну, конечно же, такой серьезный и ответственный мыслитель, как Бердяев, не собирался наивно полагать, будто достаточно и осуществимо вернуться попросту к средневековым «истокам». Подчинить «я» всеобщности, по Бердяеву, возможно лишь через его особое и всемерное заострение (в отличие от соборности тех, кто обзаводится ею, как тавром «народности»). Вот почему парадоксальная бердяевская «соборность» — культурно-европейское и, если угодно, сугубо модернистское усилие. И вот откуда эти сшибающиеся определения, которые никак не понятны вразнос.

3.3. Думаю, что формула Бердяева о сущностном противопоставлении морального и эстетического, личности и индивидуальности и о том, что «совсем не безразлично, откуда приходит экстаз» и к чему он относится, ибо важно не только «как», но и «что», — все это несовместимо с «диалогом культур». Для Бахтина, для Библера (позволю сказать: и для меня) важно только как. И совершенно не важно что.

В каком же это плане? А вот в каком. Любые культурно-исторические «что» в диалоге равноправны, каждый смысл каждой культуры неотменяем и дорог для будущего; причем «личность», как и «культура», никаких предметных условий и ограничений, дабы считаться и быть таковой, не приемлет. В том числе условия религиозно-мистической «связанности» тем, что «выше» человека. Выше индивида-личности — лишь им же установленные принципы, которые формируют его душевный состав. Это путь, избранный им. То есть. . . это он сам. Не объективная «уникальность творчества», а со-творение себя.

Поэтому не может быть и нет ничего «выше» личности — по определению. Но, по тому же определению, «личность» — это человек, который не равен себе. Он сам выходит за индивидные, частные пределы в культурный космос, в принципиально бесконечное общение и, следовательно, в бесконечное переосмысление того, что такое «он сам». Всякая личность достигает всеобщности — т. е. становится одним из возможных фокусов всего человеческого! — лишь благодаря всемерному осуществлению, развертыванию самого интимного и глубокого, как раз самого особенного, самого индивидуального в данном индивиде.

Если же признать всеобщность уникального, тогда невозможно ставить «сколь угодно красноречивому, социально активному, страстному» индивиду требование, чтобы он подчинил (по Бердяеву) свой «уникальный, особый Логос» какому-то надличному Всеобщему. Никак невозможно. . . если, конечно, предпочесть своеобразному одинокому трансцензусу, прорыву к сверхчеловеческой истине идею культуры. И если не отлучать (ср. в публикуемой выше статье С. С. Неретиной), от понятия личности того, кто «чрезвычайный эгоцентрик» и не испытывает (при всей талантливости и страстности!) «потрясения всего существа». Почему же «не испытывает»? Испытывает... хотя и на «эгоцентрический» манер.

На манер Белого, или Верлена, или Гамсуна, или раннего Пастернака? Или футуристов? Или Дебюсси, или Ван-Гога, или С. Дали, или Джойса? Или, если оглянуться подальше, Руссо, Гейне, Лермонтова, да что там — большинства романтиков? «Эгоцентризм» на бытовом уровне — конечно, неприятен, нехорош. Но если он в стихах Катулла к Лесбии, или в том, как Иов восстал против Господа, или в срамных и горьких песнях Вийона? Если это, наконец, «эготизм» Стендаля или самосозерцание Пруста, т. е. целостный взгляд на мир высокого индивидуализма новоевропейской культуры? Без обязательных религиозных санкций, без мистического трансцензуса. С пафосом суверенности и самообоснования любого «я» в духе и, при соблюдении принципа « privacy » в социально-практическом плане.

Если встать на культурологическую, историческую, а не ту или иную определенную мировоззренческую, идеологическую позицию, вполне «без-

различно», чья это правда, «откуда исходит экстаз», какой именно это смысл, если это — смысл. Небезразлична лишь его открытость и насущность для диалога. Не «откуда» он, а куда.

Очевидно, индивидуальность и личность — разнонаправленные и тесно связанные определения единого социально-культурного личного бытия. Они сопряжены не иерархически. Как удачно пишет С. С. Неретина, индивидуальность — это «явленность» личности вовне. Ну, а личность в таком случае — это трудные отношения индивидуальности с собой, культурная «скрытность» становления человека, взятого через «умственное», смысловое общение с собой и другими, через внутреннюю речь и через личное откровение каждого.

4.1. В изящном и насыщенном построении Э. Ю. Соловьева «индивид», «индивидуальность» и «личность» — это прежде всего, если можно так выразиться, три кольцевых нароста социально-исторического ствола. Они поэтапно наплывают во времени друг на друга, усложняя и обогащая человека, но не отменяя, а вводя каждую предыдущую ступень в новый и расширенный контекст.

«Индивид» есть уже в первобытной общине, поскольку в ней каждая особь подчиняется нормам, обязанностям. Человеческая особь вменяема.

От «объективного вменения» человечество развивается к «субъективному вменению», и вот в конце концов — уже в рамках традиционалистского общества, особенно в христианстве, через персонализм, т. е. через идею об индивиде, одиноко стоящем пред Господом, не укрытом пред Ним и в самых тайных помышлениях своих, — «индивиду задается его интимный мир». Так развивается подспудная, духовная индивидуализация, намного опережающая, по мнению автора, индивидуализацию «внешнюю, социально-ролевую». Индивидуализирующийся индивид выходит к идее призвания. Сначала призванность («предпочтение одних обязанностей другим») осознается, «переживается как сверхличное событие» (та «соборная» форма личного выбора, о которой ностальгически тосковал Бердяев и которую в XX в. парадоксальным образом можно обосновать лишь «автономным» решением индивида). Следующий шаг — в Ренессансе и Реформации, далее — эмансипация индивида и, так сказать, полная индивидуальность, которая «социальней наличного социума» и которая, как формулирует Соловьев, любому (в том числе религиозно освященному) внешнему авторитету «противопоставляет надличностную принудительность своей совести, своей веры, своего вкуса» (курсив мой. — Л. Б.).

Наконец, если индивидуальность соединена уже не с общественной обязанностью, пенитенциарной нормой, системой необсуждаемых запретов, а с личной и осознанной моралью, предусматривающей также императив самоосуществления и тем самым уничтожающей границу между «великим» и «маленьким человеком», то подобное проективное определение человека (достаточно близкое к тому, что называют личностью С. С. Неретина или Е. Б. Рашковский) перерастает в еще более емкую и высокую категорию личности. Э. Ю. Соловьев определяет ее через право.

Автор, понимая «правосознание» в самом широком социально-культурном плане, дает ему заслуженно восторженную и основательную характе-

ристику. Все же дело, кажется, сводится к тому, что личность — либеральный, уживчивый и добропорядочный субъект современного гражданского общества. Это индивидуальность, которая на новом уровне неукоснительно признает и соблюдает свои обязанности, которые теперь состоят в том, чтобы дорожить чужими индивидуальностями наравне со своей собственной. То есть правопорядок превращает принцип индивидуальной свободы в универсальную (экономическую, политическую, юридическую, моральную) всеобщность. И «личность» на том стоит. На. . . «гражданской порядочности».

4.2. Пожалуй, принцип права, перекрывающий, как видим, по Соловьеву, все остальное, от хозяйствования до культуры, истолкованный в виде своего рода Абсолютного духа, до которого дорабатывается (дай бог, чтобы доработалась!) история, выглядит и надправовым, и надличностным. Сомнение мое состоит в следующем. Хотя автор подчеркивает: «личность формируется на основе индивидуальности» и немыслима при «дефиците автономии», все же этот симпатичный, замечательно конформный по отношению к свободному, состязательному обществу, законопослушный такому обществу гражданин есть, скорее, идеальный агент высокогармонизованных и развитых социальных структур, Новый Индивид. . . но не личность.

Или это, так сказать, антибуркхардтовская или вопреки-гоббсовская, благодатная и приятная во всех отношениях индивидуальность? Да нет же, индивидуальное редуцируется, тогда это лишь условие и элемент; во всяком случае, интимно-культурное, собственно личное поневоле стушевывается перед правом. Право же становится идеей права в голове индивида, дабы такого индивида можно было бы наречь личностью. Если индивидуальность, согласно логической спирали Э. Ю. Соловьева, это «нормативный кентавр» (а именно: «обязанность, переживаемая индивидом как его неузаконенное личное право»), то описанная автором личность — тоже не кентавр ли? Обязанность перед собой наконец-то узаконивается обществом. Теперь она возвращается к индивиду в качестве его таковой же обязанности перед другими. Гармония между моральными обязанностями по отношению к своему призванию и правовыми обязанностями по отношению к чужим призваниям — т. е., следовательно, между нормой и индивидуальностью вообще — должна породить кентавр личности, примиряющий внутри себя индивидуальность с индивидностью. Надо полагать, без особых проблем и мучений. Потому что рефлектирующее, борющееся с собой, сомневающееся, бунтующее и страдающее сознание вряд ли пригодно в роли даже и морального, тем паче правового. Итак, сознательное (но как раз в меру, убежденно-дисциплинированное) принятие более высоких, развитых обязанностей, готовность жить в мире, где всякая индивидуальность находится в безопасности от других... и от себя благодаря цивилизованному индивидуалистическому порядку и его интериоризации (т. е. порядочности) , — вот каков, насколько мне удается понять, этот действительно модернизированный индивид, которым Э. Ю. Соловьев в гегелевском вкусе увенчивает протекшую историю.

Все это мне нравится (включая и то, что — «в гегелевском вкусе»). Хочется попроситься пожить немного в налаженном, безопасном мире, где обитает соловьевская личность.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Условное понятие личность как понятие
Одиссей. Человек в истории. г. истории 7 мужчина
Люди из лондонской экономической школы
Понимаемой современниками как проявление божьего гнева за людские грехи средневековья торговли
Региональной истории