ΛΛΛ     >>>   

Гуревич А. Норвежское общество в раннее Средневековье

ВВЕДЕНИЕ. Проблема, источники

ГЛАВА ПЕРВАЯ. АРХАИЧЕСКИЕ ФОРМЫ ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ И СЕМЕЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

Большая семья и одаль

Крестьянские общности. Община

Несколько общих замечаний

ГЛАВА ВТОРАЯ. НОРВЕЖСКОЕ ОБЩЕСТВО В XI и XII ВЕКАХ

Имущественный состав бондов

Хольды и бонды

"Могучие бонды и знать"

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. МИФО-ПОЭТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ДРЕВНЕГО СКАНДИНАВСКОГО ОБЩЕСТВА

"Эдда" и право

Tripartitio Christiana – tripartitio scandinavica. Опыт сравнения двух средневековых "социологических схем"

Заключение

Список сокращений и Цитированные источники

В области исследования генезиса феодализма проблема земельной собственности и ее эволюции остается весьма актуальной, и в науке постоянно возникает потребность в продолжении и углублении анализа собственнических отношений. При исследовании социально-экономических процессов, которые имели своим результатом возникновение феодального землевладения, уже невозможно ограничиваться одною лишь констатацией становления аллода как "товара". Аллод, во всяком случае в его "классической" франкской форме, не был общераспространенным явлением, он возник преимущественно в странах, переживших более или менее интенсивный синтез разлагавшегося доклассового строя с уходившим в прошлое римским рабовладельческим строем, либо в странах, которые испытали сильное влияние со стороны последних. На другие народы, развитие которых в раннее средневековье протекало вне указанного синтеза, переносить понятие "аллод" было бы вряд ли правомерно. Здесь мы сталкиваемся с несколько иными формами земельной собственности. Таков, в частности, англосаксонский фолькленд. Таков и древнескандинавский одаль. Вопрос о норвежском и шведском одале, специфической форме землевладения, которая первоначально была связана с патриархальной большой семьей (домовой общиной), представляет особый научный интерес. Возможно, скандинавский одаль имел некоторые черты, не встречающиеся за пределами Северной Европы, но вместе с тем несомненно, что его изучение многое дает и для понимания общей проблемы развития земельной собственности в период, предшествующий возникновению феодализма (233).

Однако попытка анализа этой формы земельной собственности и ее роли в социальном развитии Скандинавских стран в раннее средневековье сталкивает историка с большими трудностями, которые не всегда полностью можно преодолеть, но в которых необходимо полностью отдавать себе отчет. Природа этих трудностей, как мне представляется, и теоретико-методологическая, и конкретно-познавательная.

Переход от "доисторического времени" к "историческому" на севере Европы произошел позднее, чем во многих других ее частях. Вследствие этого существует опасность принять первые формы общественных и аграрных отношений, с которыми историк имеет возможность познакомиться, за первоначальные, т. е. смешать начало "исторического" времени с началом исторического развития. Между тем ко времени первых записей их судебников и саг скандинавские народы имели за плечами тысячелетнюю историю. Перед исследователем раннего скандинавского общества встает необходимость использовать имеющиеся письменные памятники в целях ретроспективного их анализа. Метод изучения от известного к неизвестному, от позднего к более раннему, значение которого для медиевистики подчеркивали такие авторитеты, как П. Г. Виноградов и Марк Блок, при неосмотрительном обращении с источниками чреват многими опасностями. Не исключена возможность того, что отношения собственности, обнаруженные в записях права, представляли собою не реликты архаических порядков, а явления вторичного характера, в частности большая семья, черты которой столь явственно проступают в судебниках Гулатинга и Фростатинга, не восходит к родовому строю, а возникла на более поздней стадии общественного развития в силу определенных хозяйственных и социальных условий. Именно такое возражение против изложенной выше точки зрения было сделано С. Пекарчиком (234). Остановимся на существе подобных взглядов. С. Пекарчик отмечает противоречие между данными шведских рунических надписей X и XI вв., свидетельствующих, по его мнению, о развитии частной собственности на землю, и данными областных законов Швеции XIII и XIV вв., отражающих "родовую примогенитуру" и ограничения в свободе распоряжения землею, во многом аналогичные поземельным порядкам, нашедшим отражение в норвежских областных сборниках права. В этой связи хотелось бы высказать несколько соображений.

Во-первых, расшифровка рунических надписей нередко сопряжена с большими трудностями. Во многих случаях она гадательна и неопределенна. Ряд очень важных надписей читается различными учеными по-разному. Например, известная надпись на камне в Tune (Норвегия, VI в.), имеющая прямое отношение к обсуждаемой проблеме, переведена С. Бюгге и К. Марстрандером совершенно по-разному. По С. Бюгге, в надписи речь идет о ближайших наследницах-дочерях, которые поставили камень над могилой своего отца (235); по К. Марстрандеру же, – о дочерях рабынь и о мужчинах, являющихся наследниками покойного (236).

Не менее разительными оказываются разночтения некоторых рунических надписей, непосредственно касающихся, как казалось отдельным ученым, земледелия и землевладения. На камне из Сендер-Винге (Олборг, Дания), воздвигнутом неким Тови в память о своих братьях, издатель датских надписей Л. Виммер прочитал: "Да сопутствует удача тому, кто в молодости пашет и сеет: у него будет богатый доход". Этот текст послужил известному датскому историку Э. Арупу поводом для воспевания мирной аграрной жизни в Дании эпохи викингов (237). Между тем прогресс в методике дешифровки надписей, достигнутый за время, отделяющее издание Виммера (рубеж прошлого и настоящего столетий) от новой их публикации на более высоком уровне научной критики, выразился в данном случае в том, что Л. Якобсен предложила и обосновала совершенно иное прочтение того же текста: "N ранил их и колдовал. Да будет он проклят всю свою жизнь" (238). Столь противоположные понимания одного и того же текста объясняются тем, что Виммер неверно прочитал в нем два слова: ar?i вместо sar?i и sa?i вместо si? – в результате первое слово он понял как термин, обозначавший пахотное орудие, а второе – как "сеял". На самом же деле надпись говорила о черной магии (239).

Истолкование смысла надписей зависит, однако, не только от уровня научной критики, но и от взглядов исследователей. Некоторые, в том числе и С. Пекарчик, склонны видеть в ряде надписей периода викингов доказательство наличия частной и даже крупной собственности на землю, тогда как другие ученые понимают эти же надписи как указания на земельное или политическое верховенство. Так, на нескольких камнях один из предводителей шведских викингов, Ярлабанке (Jarlabanke), упомянут в связи с обширными земельными комплексами. Однако прежнее понимание этих надписей, согласно которому Ярлабанке был крупным землевладельцем, ныне отвергается учеными, склоняющимися к тому, чтобы видеть в нем обладателя лишь верховных прав по отношению к жителям этих районов (240).

Вообще датские и шведские рунические надписи, в которых употребляются термины land и landman (lantman), вряд ли можно истолковывать (как это делалось ранее) в смысле свидетельств существования крупного землевладения. Л. Виммер толковал термин lantman в датских надписях так: "лучший и первейший из землевладельцев Дании". Разделяя этот перевод, Э. Аруп восклицал: "Какой датский земельный собственник в наши дни пожелал бы лучшего посмертного памятника?" (241). Между тем Л. Якобсен доказала, что понимание термина lantman в современном смысле jorddrot появилось в XVII-XVIII вв., а до того времени этот термин означал: "житель", "обитатель страны" (242). К. Льюнггрен, со своей стороны, предложил такое понимание этого же термина: land – территория, по отношению к которой упоминаемый в надписи хёвдинг обладал не собственническими правами, а властью, пожалованной ему конунгом. Льюнггрен склонен видеть в шведских и датских хёвдингах, известных из рунических надписей, правителей, подобных норвежским лендрманам (243). Не вдаваясь в спор о том, какая интерпретация этих рунических надписей более предпочтительна, подчеркну лишь гипотетичность многих толкований рунических текстов, привлекаемых для решения вопроса о характере земельной собственности в эпоху викингов и проистекающую отсюда необходимость сугубой осторожности выводов, которые делаются на их основании (244).

Во-вторых, даже если бы и можно было согласиться с тем, что некоторые надписи на камнях служат доказательством наличия в эпоху викингов "частной земельной собственности", не следует упускать из виду существенных особенностей этих надписей. Важнейшая из них состоит в том, что все без исключения надписи относятся к высшему слою общества. То, что камни, украшенные орнаментом, изображениями и рунами, воздвигались в память об одних лишь могущественных и богатых людях, не вызывает никаких сомнений (245). Но в таком случае неизбежно встает вопрос: в какой мере выводы, построенные на анализе надписей, могут иметь силу применительно к широким слоям населения? (246). Нет никакой уверенности в том, что изменения в отношениях собственности в одинаковой степени касались всего общества и совершались одновременно. Наоборот, имеются достаточные основания предполагать противоположное, ибо невозможно представить себе, что в превращении земли в отчуждаемое владение были в равной мере заинтересованы как богатые, так и бедные, и знать, и простонародье. Надо полагать, именно могущественные и наиболее зажиточные элементы общества в первую очередь стремились закрепить в своем исключительном обладании имевшиеся у них земли. Но, как свидетельствует норвежский материал, верхушка бондов – хольды для закрепления в своих семьях земельных владений опять-таки использовали старинное право одаля (247). Рядовые же бонды со временем утрачивали свой одаль.

Противоречия в трактовке права собственности на землю между данными рунических надписей и записями обычного права, если они и имели место, я был бы склонен толковать иначе, чем это делает С. Пекарчик. Речь идет не о двух стадиях в развитии отношений землевладения, из коих первая, отраженная в рунических надписях, якобы характеризовалась укреплением частной земельной собственности, а вторая, засвидетельствованная областными законами, связана с "регенерацией" родовых отношений, со вторичным образованием собственности больших семей. Перед нами, скорее, две различные социальные сферы, в каждую из коих новые отношения, связанные с разложением архаических форм землевладения, проникали с неодинаковой степенью интенсивности. Знатные люди, собравшие большие богатства во время военных походов и торговых поездок (подчас сочетавшихся друг с другом), могли быстрее превращаться в земельных собственников (248), чем простые бонды, участие которых в заморских экспедициях было меньшим, и в среду которых новые отношения проникали гораздо слабее.

Начало разложения института одаля в его ранней форме (как владения большой семьи, которая вела общее хозяйство) относится, вероятно, еще к эпохе викингов. Уже в то время, можно предположить, стала формироваться индивидуальная земельная собственность. Однако пережитки права большой семьи проявляли в Норвегии (как и в Швеции) исключительную живучесть в течение многих последующих столетий. Этому, на мой взгляд, не противоречит сравнительно раннее формирование частных владений знати. Кроме того, рунические надписи позволяют констатировать, самое большее, отдельные конкретные случаи существования индивидуального землевладения, тогда как областные законы дают общую норму.

С. Пекарчик склонен истолковывать положения шведских законов относительно семейных владений как вторичное явление, сложившееся на основе индивидуальной земельной собственности. Само по себе предположение о возрождении большой семьи не содержит ничего неправдоподобного (249). В своеобразных природных и хозяйственных условиях Скандинавии старинные формы семейных и поземельных отношений могли воспроизводиться и на более поздней стадии общественного развития. Не вдаваясь в разбор шведских судебников и оставаясь на почве анализа памятников истории Норвегии (но памятуя, что решение этой проблемы на материале источников одной страны не может не иметь значения и для понимания соответствующих институтов другой – в силу большой типологической близости развития Швеции и Норвегии в тот период), подчеркну еще раз, что право одаля при известных условиях могло быть распространено и на землю "благоприобретенную" или "купленную" (kaupa jord, eign). Следовательно, имел место своеобразный "круговорот" собственности: с одной стороны, распад больших семей вел к выделению индивидуального землевладения, отчуждение земельных владений сопровождалось превращением одаля в kaupa jord; с другой стороны, обладание "купленной" землей на протяжении нескольких поколений создавало возможность установления по отношению к ней прав одаля. Иными словами, одаль мог возникнуть и действительно возникал вновь, и в этих конкретных случаях он не восходил генетически к большесемейной собственности, был вторичным образованием. Но в таких случаях речь идет о судьбе определенных земельных владений, тогда как существо рассматриваемой проблемы заключается в выяснении происхождения института одаля как такового. Эти две стороны дела необходимо разграничивать.

При решении проблемы одаля нужно обязательно принимать во внимание моменты, значение которых С. Пекарчик явно недооценил. Начать с того, что и институт одаля и отношения в рамках большой семьи находились в тесной связи с родовыми отношениями. Выше было показано, что ближайшие родственники, входившие в состав большой семьи, отнюдь не выделялись из более широкого круга сородичей, между которыми сохранялись кровные, а отчасти и имущественные отношения. Анализ структуры родства у норвежцев обнаружил переплетение отношений в большой семье с отношениями в рамках более обширного кровнородственного коллектива. Этот коллектив, патронимия, или как бы его ни называть, более рыхлый и неопределенный по своему составу, чем большая семья (250), ибо он не опирался на хозяйственное единство, тем не менее был вполне реален и долгое время продолжал играть известную роль в общественной жизни скандинавов. Таким образом, большая семья выступает перед нами еще не оторвавшейся полностью от пуповины родового строя.

Но если большая семья и могла регенерироваться, возникать в качестве вторичного образования из разросшейся "малой" семьи, то родовая традиция, с которой она предстает связанной в записях обычного права, служит несомненным свидетельством неизжитости более ранней стадии этой формы семейно-родственной организации (251). Иными словами, было бы ошибкою видеть в большой семье, рисующейся памятниками древненорвежского права, явление, непосредственно восходящее к родовому строю, но, вместе с тем, не менее, а, пожалуй, и еще более ошибочно было бы считать ее лишь позднейшим, новым образованием. Как уже отмечалось, нужно отличать большую семью – форму, соответствующую определенной ступени в эволюции родственных отношений, от больших семей, которые возникали из разраставшихся индивидуальных семей: если первая из этих форм характеризовалась специфической структурой родственных связей и отношений собственности, то вторая строилась на индивидуальной собственности на землю, ограниченной в интересах совместного владения и хозяйствования.

Другое обстоятельство, к которому хотелось бы привлечь внимание при обсуждении этого вопроса, заключается в своеобразии терминологии, относящейся к институтам большесемейной собственности. Как бы ни толковать этимологию термина odal, его глубокая древность не может вызывать сомнений. Отношения собственности, обозначаемые этим термином, были общими для всех Скандинавских стран, хотя наибольшую устойчивость они обнаружили в Норвегии. Одалем называлась неотчуждаемая наследственная собственность семьи, но этот термин имел и иное значение: "родина", "место жительства". Здесь можно, по-видимому, проследить первоначальное единство обоих понятий: представление о месте жительства, обиталище и источнике жизненных средств членов семьи было неразрывно связано с представлением о родной стране. Кругозор древнего скандинава ограничивался его усадьбой и примыкавшими к ней угодьями и другими естественными принадлежностями: микромир человека являлся в то же время и всем его космосом, горизонт, созерцаемый им из собственного двора, определял и его духовный горизонт. Не являются ли подобные воззрения, которые нашли соответствующее отражение и в мифологии, наглядным свидетельством архаичности, "первоначального" характера отношения к земле, принадлежавшей семье в качестве одаля? Мне кажется, что глубоко правы те исследователи, которые подчеркивают особо интимный характер связи "примитивного" человека с землею, которую он возделывал (252). Эта естественная неразрывность, неотдифференцированность человека и земли – объективного условия его труда, к которому он относился как к непосредственному продолжению своей личности, нашли свое выражение в институте одаля. Описанная выше процедура скейтинга, сопровождавшая передачу земли, которой владели по праву одаля, в другие руки, также была общескандинавской. Обряд, в котором она заключалась (бросание горсти земли, взятой с границы передаваемого владения, в полу приобретавшего владение), указывает на глубокую древность этого обычая, встречающегося и у других европейских народов (253).

Здесь я позволю себе небольшой экскурс в раннюю историю Исландии. Сколь ни своеобычным было тогда развитие исландского общества, все же трудно отказаться от мысли, что колонисты, главную массу которых составляли выходцы из Норвегии, принесли с собой порядки, существовавшие у них на родине (254). Когда они занимали территории, до того пустовавшие (остров до последней трети IX в. не был заселен, и поэтому на первой стадии колонизации возможно было брать весьма обширные пространства, большие, чем реально удавалось освоить (255)), первопоселенцы (landnamamenn) прибегали к особым процедурам, при посредстве которых устанавливалось право собственности на землю. Важнейшая из этих процедур называлась helga ser landit. И в современном исландском языке слово helga сохраняет два значения: "освящать", "посвящать" и "объявлять своей собственностью". Тем больший вес должно было иметь первое значение термина в древний период, – точнее, два значения, которые впоследствии разошлись, были тогда чрезвычайно близки одно другому, по-видимому, неразрывно связаны между собой, ибо присвоение земли в собственность и заключалось в магическом освящении ее. Процедура, в которой проявлялась эта связь права с языческим ритуалом, описана в "Книге о заселении Исландии".

Здесь рассказывается, что восточная "четверть" Исландии (вскоре после заселения остров был разделен на четверти, представлявшие собой судебно-административные единицы) была заселена первой, и те, кто прибыл несколько позднее, считали, что первопоселенцы взяли слишком много земли. Тогда норвежский конунг Харальд Прекрасноволосый якобы установил, что никто не смеет занимать земли больше, чем он мог бы обойти за один день вместе со своими спутниками, прибывшими на его корабле; при этом поселенец должен был нести огонь. Нужно было зажечь огонь, когда солнце появится на востоке, и зажигать другие огни на таком расстоянии один от другого, чтобы дым одного костра был бы виден от следующего, причем костры, зажженные утром, должны гореть до ночи. Следовало идти вдоль воображаемой границы владения до тех пор пока солнце не будет на западе, и зажигать вдоль нее новые огни (256).

Оставляя в стороне вопрос о том, в какой мере заслуживает доверия сообщение об установлении норвежским государем этого правила (симптоматично тем не менее, что не сомневались в норвежском происхождении этого обычая), нужно признать, что рассказ этот не выступает в "Книге о заселении Исландии" изолированно, в виде одной лишь общей нормы. В ряде случаев здесь сообщается о том, что тот или иной поселенец действительно ходил с огнем вокруг занимаемой им территории, причем подобные известия относятся к разным частям Исландии. Не вызывает сомнения, что таков был общепринятый обычай, о котором специально упоминали только в тех случаях, когда налицо были привходящие обстоятельства. В частности, Сэмунд "носил огонь вокруг своей заимки" (landnam), что, впрочем, не помешало некоему Скефилю отторгнуть у него часть владения (257). Хельги Тощий, занявший территорию вокруг целого фьорда, "зажигал большие костры" и тем самым "освятил все мысы во фьорде", т. е. присвоил их (258). Когда другой первопоселенец, Эйрик, собирался обойти облюбованную им долину, дабы установить над нею должным образом свои права, Онунл опередил его: он послал из лука зажженную стрелу через реку и "освятил для себя землю" (259). Иногда упоминается, что место поселения указывал бог Тор, к которому обращались с запросом (260). Об отдельных поселенцах рассказано, что они посвящали свои заимки Тору (261).

Исландское законодательство эпохи независимости (до 60-х годов XIII в.) в той мере, в какой оно нам известно, видимо, не знало права одаля. Это объясняется, возможно, тем, что у первых поселенцев не могло быть права давности, которое лежало в основе норвежского института одаля. Однако нельзя не обратить внимания на то, что вскоре после признания исландцами верховенства норвежской короны на острове было введено новое законодательство, в котором утверждалось право одаля на землю, и это нововведение не встретило никаких трудностей (262). Нет ли оснований предполагать, что отношение к земельной собственности, пронизывавшее институт норвежского (и шведского) одаля, а именно, неразрывная, тесная наследственная связь между владельцем или коллективом владельцев и землею, осознание последней также и как родины, "отчины" существовало и у исландцев еще до подчинения их Норвегии? Некоторые современные исследователи склоняются, по-видимому, к утвердительному ответу на вопрос о существовании института одаля в Исландии раннего периода (263). Однако это особый вопрос, который здесь не место рассматривать. Я обратился к исландскому материалу для того, чтобы посмотреть, не может ли он пролить дополнительный свет на норвежский институт одаля.

Описанная сейчас процедура присвоения земли, ее освящения, предполагавшая единство правового акта и магического ритуала (264), заставляет думать, что она не могла самостоятельно возникнуть у исландских колонистов, – они привезли ее из Норвегии. Но в таком случае особый характер норвежского одаля, большая архаика его и обычаев, связанных с обладанием им, получают дополнительное подтверждение.

 ΛΛΛ     >>>   

Сакрально-магических аспектов в отношении к собственности в quot
Даже крупной собственности на землю
Но процедура раздела
Указание на существование сетерного хозяйства в норвегии уже в iv веке до н
Хозяйственную стороны
Гурьев А. Денежное обращение в России в XIX столетии. Исторический очерк библиотека нумизматики