<<<     ΛΛΛ   

Однако, оставим эти нюансы. В конечном счете, они второстепенны для исследуемого мною исторического объекта. В целом же, вплоть до 1720 г., доминирует состояние стабильности, включая, конечно, сопутствующие ей изменения. Продуктивность земли за этот период совсем не повысилась. Из-за этого для поддержания существования городов требовалось постоянно использовать огромные площади феодальных вотчин и домениальных земель. Какими бы ни были перемены между 1300 и 1720 г., они не изменили существа способа производства, наполовину мелкокрестьянского, наполовину феодального, который постоянно господствовал в нашем сельскохозяйственном мире.

Вывод, к которому я пришел, состоит в том, что квазистабильность не есть неподвижность. Существуют чисто внутренние изменения и колебания данной системы. Немецкий историк Вильгельм Абель пришел,
[169]

вслед за Давидом Рикардо, к такому же заключению, исходя из большой амплитуды подобных колебаний (Abel, 1974). В действительности, Абель с удовольствием играет отношениями между текучестью населения и свободной землей, устанавливаемыми через социальные структуры. Таким образом, он предоставляет нам возможность наблюдать некий пасьянс переменных. Объективно растущая земельная рента, низкие заработки, дробление земли в начале XIV в. Слияние земель, приличные заработки и пятидневная рабочая неделя; низкая рента, обрекающая сеньоров на гангстеризм: все это характерно для периода с 1350 по 1450 г. Восстановление численности населения, дробление земель, уменьшение заработков; процветание рантье, сеньоров и буржуазии в XVI в. Затем опять, консолидация доходов и доменов, а главное – с момента, который не удается точно определить, и в течение всего XVII в. – уменьшение ренты.

Нужно ли в этой связи напоминать о движении денег, о потоке серебра с рудников Потоси в Латинской Америке и о его истощении? Впрочем, в некоторых недавних исследованиях, основанных на методах радиоуглеродного анализа, показано, что роль денег в формировании длинных волн в экономике была меньше, чем считалось ранее (см., например: Gordus et Gordus, 1972). Что касается технологических нововведений, то в генезисе последовательных изменений, описанных Абелем, они играли слабую роль. В действительности они, скорее, объясняют движение вперед и назад, вверх и вниз или возвращение на круги своя, нежели необратимый рост или упадок.

Серьезные изменения в экономике, упоминаемые немецким историком, являются производными великих демографических скачков, а это в конце концов означает, что, оставляя в стороне все промежуточные звенья, экономические изменения зависели от биологических факторов и ритма микробной агрессии, и обусловливались ими в значительно большей степени, чем изменениями предполагаемых или реальных показателей уровня жизни. Поэтому данные изменения – в большей степени рикардианского, чем мальтузианского типа. В этой связи я позволю себе присоединить свой скрипучий голос к парижскому хору противников экономизма. С XIV по XVII в. включительно экономика являлась больше служанкой, чем госпожой, более ведомой, чем ведущей. Как бы она ни была важна для подготовительных исследований, при заключительном анализе она отступает перед великими силами жизни и смерти. Что касается политических решений или классовой борьбы, то в рассматриваемую нами эпоху время их власти еще не пришло, по крайней мере их власть еще не проявляла себя в специфической форме.

В подобном ультрадлинном контексте система становится воплощением судьбы. Попытки изменить ее не оказывают на нее ни малейшего воздействия. Постоянно возникающие крестьянские бунты абсолютно не являются примерами антифеодальной борьбы, что иллюстрируется такими известными крестьянскими восстаниями, как французская Жакерия или Крестьянская война в Германии. В целом, участники аграрных восстаний, по крайней мере во Франции, выступали за возвращение старых добрых времен; восстания были направлены против новых веяний, и прежде всего – против наиболее скандального явления, понемногу проникавшего в самое сердце системы и сосредоточившегося вокруг всегда почитаемой королевской особы, а именно против разрастания
[170]

администрации и финансовой бюрократии, занимавшихся откупом налогов. По большому счету, крестьянские восстания классического периода, как их описывают в разных терминах Поршнев и Мунье, были реакцией на усиление государственного гнета, особенно в финансовой и военной областях, на дополнительный налоговый пресс. Известно, что в продолжительный период крупных восстаний между 1605 и 1690 г. расходы королевской казны увеличились со 192 т. чистого серебра до 1 050 т. (в эквиваленте драгоценного металла) (Goubert, 1973, v.II, p.136). Развернувшиеся вскоре вслед за этим волнения крестьян были направлены отнюдь не против сеньоров и "феодальной" знати, хотя и затрагивали иногда их интересы. В действительности, сеньорам, кюре, местным судьям – в силу их "срединного положения" в общине – принадлежала в этих восстаниях роль лидеров. Нужна была культурная мутация эпохи Просвещения, глубоко задевшая крестьянские массы в мятежных провинциях, например, в Бургони, чтобы в прошлом антифискальные восстания стали антисеньориальными.

Возникает вопрос, не слишком ли легко я пренебрег, рисуя в этой вступительной лекции картину застывшей истории, с медленными катастрофическими изменениями и элементами инволюции, важными нововведениями рассматриваемого периода, будь то ньютоновские теории, “ночь” Паскаля, печь Папена, рост такого огромного города, как Париж, или такие новшества цивилизации, как вилка на столах знати? Я далек от мысли подвергать сомнению радикально новый характер этих явлений. Но меня интересует будущее и, более того, – не будущее масс. Что касается элиты, то она самореализуется на своем, более высоком уровне, и не имеет особого предназначения, кроме как в перспективе быть заметным меньшинством. Конечно, она – носительница будущего, но в те давние времена она была бессильна подтянуть до своего уровня гигантскую аграрную массу, запутавшуюся в feed back (обратных связях (англ.) – Прим. пер.) рикардианского типа.

Это бессилие проявлялось на протяжении очень длительного периода, вплоть до 1720 г. Однако после этой даты скопившиеся на протяжении веков силы элитарного обновления, достигнув критической массы, начали стремительно прорастать; крестьянское общество XIV–XVI вв. не знало ничего подобного. Эти новые силы включали в себя: государство; обновленные церковь и образование, более решительные и более действенные; более крепкую монету; более вычурную знать и буржуазию; лучше управляемые домены; усилившееся повсюду обучение грамоте; рациональную бюрократию; активную торговлю; необратимую в конечном счете урбанизацию, заставляющую народ (показатели рождаемости которого выросли крайне незначительно) снова рожать крестьян, чтобы кормить возросшее число горожан. Мудрость это или безумие? Во всяком случае, благодаря всему этому в конце концов открылся ящик Пандоры, и наше аграрное население, пребывающее в своей экосистеме, вынуждено было разрушить старые средневековые нормы, которые безусловно почитались вплоть до смерти Людовика XIV.

Этот прорыв соответствует эпохе Просвещения, а также, само собой разумеется, и последующим временам, т.е. XIX в. Около 1328 г. насчитывалось 17 млн. “французов”, к 1700 г. – 19 млн., т.е. примерно столько же. Однако в 1789 г. их было уже 27 млн. и почти 40 млн. накануне франко-прусской войны 1870 г. В других европейских странах про-
[171]

гресс был еще стремительнее. Демографический взлет, сопровождавшийся исчезновением голода, принес с собой определенные излишки чистого сельскохозяйственного продукта, которых, каковыми бы ни были возросшие возможности коммуникаций, хватало и на семена, и на еду. Рост производства продуктов земледелия, сделавший их повсеместно доступными, должен был быть пропорционален росту численности населения страны, а может быть и превосходить его. Именно в этом пункте я дистанцируюсь от одного парадоксального и блестящего труда, который, между прочим, сослужил мне большую службу и даже подсказал название “застывшая история” (см.: Morineau, 1971). Я не думаю, что можно отрицать сельскохозяйственный прогресс в XVIII в. Эта работа примечательна тем, что на основе тщательного изучения фактов, которые относятся к той самой провинции, где происходила аграрная революция (я говорю о самом севере Франции), в ней доказывается отсутствие этой революции. Правда, это доказательство основано на допущении, которое мне не кажется разумным, а именно, что Франция уже с 1670 г. насчитывала 27 млн. жителей3. На мой взгляд, в районе французского “шестиугольника” в XVIII в. происходила если не революция в сельском хозяйстве, то по крайней мере его стремительное развитие. Работы мадам Болан, к сожалению неизданные, анализирующие посмертные описи имущества, совершенно развенчивают миф о крестьянской пауперизации в течение последнего века Старого режима (см. доклад, который был сделан м-м Болан на конгрессе французских историков-экономистов в 1973 г. в секции по изучению потребления).

Таким образом, старые материальные оболочки, до сих пор беспощадно сдерживавшие рост нашего национального Калибана, лопнули. Этим лучше всего объясняются парадоксы воинственности крестьянства, которое в течение 80-х годов XVIII в. образует свой, отнюдь не молчаливый, хор меньшинства. Крестьянство начинает тешить себя надеждами на равенство, ожидая, например, отмены некоторых привилегий дворянства. Однако в то же время, в своем последнем самозабвенном порыве, оно устремилось на защиту парцеллярной собственности, выступая против прогресса капиталистического производства, воплощавшегося в сельской местности в форме аренды домениальных земель и феодальной “реакционности” сеньоров. По большому счету это двойственное поведение Госпожи Нищеты обладает внутренней логикой.

* * *

В заключение я бы хотел еще раз сказать о том, сколь многим мы, “другие историки”, обязаны гуманитарным наукам за определение предмета наших исследований. Из-за недостатка времени я постараюсь быстро рассеять возможные неясности в этом вопросе. Вплоть до предшествующего столетия научное познание как таковое основывалось на диалоге двух культур: точных и гуманитарных наук, математики и интуиции, духа геометрии и духа изящного. Конечно, со времен
__________________________________________
3 “С учетом чрезмерной смертности, почти повсеместной между 1680 и 1700 г. [я бы сказал – между 1680 и 1715 г. – Л.Р.Л.], во Франции накануне Революции численность населения была такой же, как и в 1670 г.” (Morineаu, p.366)
[172]

Фукидида и Мишле история являлась частью гуманитарных наук. А позднее появилась, сначала украдкой, затем открыто и явно, “третья культура” – социальные науки. В течение длительного времени они составляли хорошую партию с историей; между ними по разным линиям – от Маркса до Вебера, от Дюркгейма до Фрейда – наблюдался постоянный обмен концепциями и перебежчиками. Однако совсем недавно кое-кому вздумалось отрицать толщину старого Хроноса. Этим занялись социальные науки, претендующие на безупречность и твердость, в противоположность истории, обвиненной в мягкости. В ходе этого поединка у нападающей стороны выявилось наличие большого невежества и определенной изворотливости. Ее представители постарались забыть, что со времен Блока, Броделя и Лябруса история подверглась научной мутации. Однажды во время купания она взяла одежды социальных наук, а те даже не заметили своей наготы. Сегодня, кажется, настала очередь социальных наук впасть в ничтожество. И чтобы закончить, я, как и все, обращаюсь к действительности: нельзя построить гуманитарную науку, не учитывая толщины прошлого, так же как нельзя основать астрофизику, не зная возраста звезд или галактик. История после нескольких десятилетий пребывания в полунемилости в качестве маленькой Золушки социальных наук вновь обретает то выдающееся место, которое она было утратила. Она сумела исчезнуть в удобный момент, отказавшись от нарциссического дискурса, который истончается от саморефлексии и празднований юбилеев. И в то время, когда повсюду уже объявили о ее исчезновении, она просто-напросто появилась с другой стороны зеркала, чтобы направить погоню за собой по следу Другого.

 <<<     ΛΛΛ   

В генезисе последовательных изменений
Включавшим значимую выборку населения земли