Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Я не разделяю точку зрения Панглосса, считавшего, что все, что ни делается, все к лучшему. Получается, что подобно той дыне, которая сама нарезала себя на кусочки, чтобы быть съеденной в кругу собственной семьи, западное общество специально обзавелось государствами-Молохами, предназначенными для разрывания своими крепкими зубами всех подряд во время устраиваемых каждые тридцать лет жертвоприношений. И все это для того, чтобы сообща дойти до нужного верхнего предела численности народонаселения и таким образом дать уцелевшим попробовать сочные плоды достигнутого равновесия. Мне чужд подобный финалистский и одновременно полемологический взгляд, и я привожу его здесь лишь как пример фантома, с которым нужно бороться. Хотелось бы подчеркнуть, что длительное равновесие, которое, как мне кажется, характеризует предмет моих исследований, достигается только через трагедии, и вчера, в большей степени чем сегодня, посредством политики, а следовательно – войны. Наконец, экосистеме животного мира требуется хищник. Войны во Франции классического периода были хищническими, поскольку несли смерть, но они были таковыми и благодаря налогам, которые порождали нищету и кризисы (вспомним злополучный конец царствования Людовика XIV). На самом же деле государство полностью берет на себя широкие и плодотворные, то есть современные, экономические функции только после определенного переломного периода, который, за неимением лучшего термина, я бы определил как “диалектический”. Этот период наступает после 1715 г., когда начинается пора “кружевных” войн, просвещенных интендантов и чиновников-статистиков. Эпоха Просвещения одновременно была счастливым временем демографического всплеска XVIII в. И, наконец, последний импульс к сооружению постоянного фундамента для будущих поколений дала Французская революция 1789 г. Следует отметить, однако, что этот импульс, вследствие войн 1792–1815 гг., несколько раз внезапно менял направление своего действия на противоположное. * * * Настоящие рассуждения по поводу государства заставляют меня обратить внимание на один из парадоксов модернизации. Государство, война, армия, а также лавина бед, которые они несут с собой, подводят нацию к последней черте. И все это во имя реализации зловещей логики мальтузианского подхода к проблеме демографического регулирования, которая действительно помогает избавиться от ужасов стихийного роста численности населения. Проводимая политика балансирования на краю пропасти, тем не менее, стоит тех новшеств, которые появились в XVI в. Следует ли напоминать, что с XIV по XVII в., и даже позднее, французы, в своей основной массе, за исключением небольшой элиты, существовали в относительно стабильном культурном пространстве: они жаргонизировали свои диалекты и исповедовали католицизм полуфольклорного характера, который был основой их религиозности. Вторжение протестантской Реформации, опиравшейся на книгопечатание и грамотность небольшой части населения, в подобной среде встречало отпор. Ведь не можем же мы безнаказанно вшить сердце гугенота в тело, которое еще полностью ощущает себя католическим. И когда крестьяне лишаются культа Девы Марии, а вместе с ней и всех святых, благодаря которым языческие лесные и прочие божества обретали антропоморфный облик, – жди ответных действий. В период с 1560 по 1685 г. Францию охватила жажда возмездия, которая была аллергической и панической реакцией одновременно. Она владела умами вплоть до отторжения инородного тела, до окончательного триумфа папистской традиции, заново подреставрированной с помощью Контрреформации. И это – до обретения вновь кажущегося единства веры. Первый период этого сопротивления с 1560 по 1595 г. характеризовался беспрецедентным насилием. Идентифицируясь с backlash (ответным ударом (англ.) – Прим. пер.) религиозных войн, требовавших огромных людских жертв, эта реакция одновременно явилась одним из наиболее мощных стабилизаторов нашей системы. Она остановила неконтролируемую демографическую экспансию эпохи Ренессанса, когда люди размножались подобно крысам в стогу сена или мышам в амбаре. К тому же, благодаря наступившей вслед обратной реакции, попытка модернизации способствовала усилению репрессивного и стагнационного характера системы, которая после 1600 г. вышла из испытаний, украшенная геройскими шрамами, оставаясь до конца, вплоть до мельчайших штрихов, верной себе. Естественно, абсурдно и даже глупо все объяснять войной, которая, будучи ultima ratio (последним доводом (лат.) – Прим. пер.) нашей системы, служила лишь последним средством. На протяжении “длинного XVIII в.”, продолжавшегося с 1560 до 1715 г., влияние войн сказалось только в трех случаях (смотри выше). В общем и целом, на двадцать четыре года войны приходилось двадцать четыре года мира, или полу-мира внутри собственных границ. Мы должны отметить, что помимо военных паро- ксизмов, существовал абсолютно мирный способ достижения стабильности, а именно – эпидемии в чистом виде. Великая книга Франсуа Лебрена, посвященная Анжу (Lebrun, 1971), уточняет все недостающие детали этой картины. Осмелюсь сказать, что Лебрен избрал чрезвычайно выигрышный предмет исследования. В XVIII в., когда во Франции наблюдался стремительный демографический рост, в результате которого население страны увеличилось с 19 до 27 млн. жителей, как исключение существовали отдельные области, которые оставались бастионом демографической стабильности. Это Бретань и, в особенности, Анжу, где с 1700 по 1789 г. демографический рост был совершенно (и в жесткой форме) заблокирован, прирост населения был нулевым. В данном случае стагнация ни в коей мере не являлась результатом войны. Анжу, чрезвычайно удаленный от театра военных действий, ни при Людовике XIV, ни при Людовике XV, ни при Людовике XVI, не знал ни военных конфликтов, ни (после 1710 г.) – голода. Следует, таким образом, искать иное объяснение. Хотя Франсуа Лебрен совершенно не стремился его найти и доказать, что неспособность населения Анжу к демографическому росту была обусловлена, в первую очередь, инфекционными заболеваниями, все обстояло именно так. Как только на территории Анжу намечался демографический подъем, почти тотчас же в этой области, где люди не соблюдали гигиену и пили зараженную воду Луары, возникала дизентерийная инфекция, которая косила людей тысячами, обрывая демографическую экспансию в самом ее начале. Отдавая дань своеобразного уважения изнеженности анжуйцев, следует, однако, заметить, что такая грубая и жесткая форма регуляции существует и в животном мире, а именно у высших обезьян – животных, наиболее близких человеку. В группах островных обезьян, которых исследовал один британский этнолог2, дизентерийная инфекция, в результате множащихся контактов между особями, разрасталась по мере увеличения популяций обезьян. Напротив, инфекция утихала, когда, по окончании каждой эпидемии, животных становилось меньше и они могли позволить себе роскошь относительного уединения, более или менее оберегавшего их от угрожающих смертью контактов. В результате численность обезьян снова возрастала до тех пор, пока это опять не провоцировало следующую инфекционную волну, которая возвращала ситуацию к исходному пункту, и т.д. К несчастью для анжуйцев, так же как и для островных обезьян, дизентерия выполняла ту же функцию, что и возвратный механизм (regulateur a boules) в паровой машине Уатта. Может ли этот факт устойчивого эпидемического регулирования подвергнуть сомнению теорию, которой придерживались на протяжении тридцати лет, и согласно которой численность городского и сельского населения в эпоху Старого режима регулировалась благодаря голоду? Не обязательно. Остается неоспоримым только, что периоды голода XVII в., счастливо преодоленные после 1741 г., были ужасными для своего времени. В этой связи особую ценность представляют последние работы по этой проблеме, поскольку они заставляют вспомнить о том, что феномен голода не должен отрываться от своего контекста, в котором он является “глобальным социальным фактом”. На раннем этапе развития голод был связан с войнами. Сопровождавший их рост страданий и налогов часто порождал нищету, превращая войны в фон, на котором голод обретал свои конкретные очертания (в этой связи см. яркую работу Debard, 1972). Позднее голод и эпидемии, которые им вызываются, шли нога в ногу, так как, во-первых, истощение является благоприятной почвой для инфекций, а, во-вторых, голод порождает нищих, главных носителей вирусов. В конце концов голод мне представляется последним способом регулирования, к ужасам которого иногда должна прибегать природа, стремясь во что бы то ни стало установить верховенство демографического баланса. Обычно еще до того как произойдет истощение ресурсов до уровня голода, вступают в силу экзогенные и эндогенные регуляторы, такие, как чума, войны, эпидемии, поздние браки. Они, эти ограничители демографического роста, делают свое дело до тех пор, пока не заходят слишком далеко, приводя к значительным негативным изменениям. Города в этом смысле не были исключением. Там тоже всегда вступали в действие тормоза, сводящие прирост к нулевому уровню. Так, в одной маленькой деревеньке парижского округа уже в XVIII в. только за один год умерли 142 парижских ребенка, отданных в пансион к местным кормилицам. И вот один еще более невероятный факт, о котором сообщает Марсель Ляшивер: в течение 30 месяцев 31 городской младенец один за другим отдавался в эту деревню одной паре, вероятно, туберкулезной, где супруга была платной кормилицей. Каждое из этих маленьких существ умирало в течение нескольких недель. В данном экстремальном и чудовищном случае мы имеем дело с организованным, или, по крайней мере, безнаказанным убийством детей. Однако этот трагический опыт красноречиво напоминает нам о том, что наши большие города классического периода, сколь бы они ни были блестящими, заслуживают прозвища “городов-могил”. Другими словами, можно сказать, что они представляли собой демографические клапаны, абсорбируя избыток населения, который поставляла туда деревня. И затем обрекали на смерть или бесплодие большую часть этого избытка с помощью скоротечной чахотки, экспорта бесконечного числа младенцев к кормилицам-убийцам и невоспроизводства молодых, засиживавшихся в девушках мигранток, которым был уготован вечный целибат или поздний брак. Откройте и почитайте в этой связи книгу Мориса Гардена (Garden, 1970). Картина, только что представленная мной, может показаться преувеличенно пессимистичной. Однако смерть действительно играет существенную роль в регулировании численности населения. Вряд ли правомерно говорить о серьезном значении более мягких, контрацептивных способов контроля, ведь они совсем не были распространены на протяжении четырех веков, рассмотренных нами. Табу полурелигиозного, полу-антропологического характера, которое тяготело над западными странами относительно coitus interruptus (прерванного полового акта (лат.) – Прим. пер.), начинает исчезать только в XVIII в. и лишь среди имущих классов. У крестьян же ослабление табу наблюдается только с началом Французской революции, о которой известно, что в этом плане она представляла собой демографический ислам (см., среди прочих, исследование Ganiage, 1973). Очевидно, наиболее важными для нашей эпохи являются данные, относящиеся к позднему браку. Согласно Пьеру Шоню (Chaunu, 1966), этот обычай являлся “самым лучшим контрацептивным средством в тради- ционной Европе”. И в самом деле, вступление девушек в брак в возрасте 25 – 26 лет, при условии, что ему предшествовало строгое добрачное воздержание, позволяло избежать трех или четырех рождений. Дополнительное преимущество состояло в том, что практика общепринятого целибата, который соблюдали вплоть до часа свадьбы, очень соответствовала идеологии воздержания, пуританству и янсенизму. Став популярными, эти суровые идеологии пережили всесторонний расцвет в доиндустриальной Европе между 1580 и 1780 г. Если верить Максу Веберу, то немного позднее именно они способствовали утверждению мелкобуржуазного, или капиталистического, духа. Однако начиная с XVII-XVIII вв., может быть, не найдя им лучшего применения, эти установки использовали, например, для обоснования запрета нарушения девственности, который накладывался на молодых людей со времени их созревания и до свадьбы, то есть должен был соблюдаться почти десять лет. В деревне, прежде чем жениться, нужно было, храня девственность, долго дожидаться получения во владение или наследство дома для самостоятельной жизни. Подобный взгляд на поздний брак в научном плане перспективен и исторически оправдан. Как мы только что видели, он основывается на старых веберовских исследованиях личности и дополняется открытиями этнографов и биологов, которые, идя по пути Карра Сандерса и Вина Эдварда, находят у человека и животных бесчисленные антипопуляционные меры. (У птиц, например, они могут быть основаны на ограничении количества гнезд). В данном случае можно было бы говорить о глобальной теории систем демографического контроля, применимой как к человеку, так и к животному. Не мне охлаждать интерес, который вызывают подобные междисциплинарные подходы, поскольку я сам всегда стремился участвовать в их разработке. И тем не менее, надо признать, что в позднейших исследованиях, касающихся снижения численности населения в прошлом, дается интерпретацию, несколько отличная от вышеизложенной, и представляющаяся мне более точной. В этих работах подчеркивается регулятивная роль именно смерти, которая, как кажется, восторжествовала над более разумными способами, основывающимися на воздержании. О контрацепции здесь речи нет. Возьмите в этой связи математические модели Жака Дюпакье, в которых поздний брак практически не рассматривается в качестве фактора, регулирующего численность населения (Dupaquier et Demonet, 1972). * * * Теоретики стабильности определили ее как вечное движение, стремящееся к такому модусу, в котором срединное и финальное состояния воспроизводят в основном фундаментальные черты первоначального. Эта теория воспроизводства справедлива для нашей сельской экосистемы, которая, несмотря на громадные изменения в надстройке, в конце концов внутренне оказывается очень схожей (накануне голода в эпоху Фронды, а также в 1693 и 1709 гг.) с той, какой она была за три с половиной или четыре века до этого, накануне голода 1315 г. Главные демографические и экологические, как и социологические, параметры с течением времени подвергались колебаниям, но не изменились к лучшему. Чем дольше существовала систем, тем яснее становилась ее неизменность: и в 1320 и в 1680 г. активное сельское населе- ние, общая численность которого удерживалась на одном и том же уровне, обрабатывало свои наделы совершенно неменяющимися орудиями. Урожайность почвы не увеличивалась, и в результате каждые тридцать лет несколько сотен тысяч людей становились прямыми или косвенными жертвами голода. Естественно, в обоих случаях, – как при голоде, так и при эпидемиях, – система функционировала практически на грани своих возможностей, в условиях, критических для выживания. Происходящие в результате экологические катастрофы возвращали систему в исходное состояние, о чем свидетельствуют показатели численности населения и площади обрабатываемой земли (так было, к примеру, около 1430 г. и, в менее тяжелой степени, – около 1695 и 1711 гг.). Эти несчастья, однако, не могли воспрепятствовать регенерации системы. Повинуясь своим внутренним законам, она залечивала раны. Подобная перестройка или возрождение, вполне понятно, сопровождались некоторыми, порой значительными, изменениями, но при единственном условии – они согласовывались с логикой системы. Особенно для населения будущего шестиугольника |
|
|
|
|
