Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
А теперь я позволю себе перефразировать выражение Ролана Барта, которое он впервые употребил по отношению к иной профессиональной корпорации: “В действительности мы формируем других историков, арьергард из авангарда”. Представителей более сложных дисциплин мы пропускаем вперед, в разведку, часто с угрозой для жизни, через минные поля, лежащие на общем пути. Что же касается нас, историков, то мы широко пользуемся богатствами, накопленными отраслями знания, обладающими количественными характеристиками, а именно демографией, экономикой, даже эконометрикой. Мы без стыда заимствуем – хотя и возвращаем сторицей – из ресурсов демографии (которая, благодаря нам, стала исторической дисциплиной), а также из наследия марксистской и рикардо-мальтузианской экономики, из современной экономической теории; и, наконец, из кладовой этнографии, правда, наиболее защищенной, по нашему мнению, от набегов историков. При рассмотрении относительно замкнутых систем, в частности, традиционного общества, биологические модели, предложенные Вином Эдвардом (Wynne Edwards), зачастую дают нам больше, чем самые значительные достижения семиотики, идиолекты которой мы не всегда понимаем. Тем не менее, мы не стремимся соответствовать быстро преходящей моде, а ощущаем себя продолжателями традиций. Как известно, в 20-е годы XX в., после длительного периода внутриутробного развития, появилась школа “Анналов”, связанная с именами Л.Февра и М.Блока. С 30-х годов Эрнест Лябрус вслед за Франсуа Симианом придает ей квантитативный характер. Фернан Бродель, у которого я принимаю эстафету в Коллеж де Франс, и многие другие профессора, преподающие сегодня в Париже, Ренне, Тулузе, Экс-ан-Провансе, обеспечили этой разбившейся на множество центров группе стабильное официальное признание. Школа так же нетороплива в своем развитии, как и изучаемые ею общества, она соизмеряет свои ритмы с протяженностью нашего столетия. Подобно старому кроту, зарывшемуся в нору, она не хочет покидать подземные ходы, проявляя редкостное равнодушие к событиям, происходящим на поверхности. Будь то изменения научной моды или длины юбок, то опускающихся до щиколоток, то поднимающихся выше колен, невозмутимый историк школы “Анналов” даже не подумает под них подстраиваться. Поистине справедливо, что история принимает участие в общей с точными науками работе, внимая проходящему миру, такому, каков он на самом деле. Она не может постоянно приноравливаться к очередным требованиям, диктуемым ателье высокой моды или магазинами готового платья. О значении количественных методов, которые революционизировали сам способ исторического исследования, можно получить представление, прочитав книгу Роберта Фогеля и Стэнли Энгермана, посвященную экономике рабства в Соединенных Штатах. Я позволю себе здесь вкратце обосновать исключительную важность данного труда. Он основан на данных анкет переписей населения, финансовых отчетах плантаций, а также на множестве вычислений, которые были бы невозможны без помощи компьютера. Выводы же книги выглядят более чем парадоксальными и скандальными, так что какой-нибудь поверхностный или недобросовестный читатель мог бы заподозрить в этой работе неприкрытую апологию рабства. В действительности же оба автора, убежденные сторонники равноправия негров, стремились прежде всего доказать, что один из худших для рабов периодов совпал с эпохой так называемой свободы, берущей свое начало в 1865 г. Результатом их длительных и кропотливых исследований стал вывод о том, что слегка замаскированный расизм аболиционистов в конце концов оказался почти столь же ужасным, как и дискриминация в чистом виде, практиковавшаяся плантаторами до 1860 г. Пионеры в области контрфактической вымышленной истории, Фогель и Энгерман уверенно оценили предположительную цену на рабов в 1889 г. в случае, если бы гражданская война не произошла (цена бы, безусловно, поднялась). С цифрами в руках, авторы книги доказали, что северо- американское рабство было чрезвычайно выгодной экономической системой. Что бы об этом ни говорили, но в годы, предшествовавшие Гражданской войне, оно вовсе не отмирало. Более того, оно являлось более эффективным, чем способ производства в северных штатах, основанный на свободном труде. Порабощенные негры Юга оказались более производительными работниками, часто более квалифицированными, пригодными и к городским профессиям, и к сельскому тяжелому труду. Они жили нормальной семейной жизнью, которой в подавляющем большинстве случаев совершенно не угрожала разлука, связанная с работорговлей. Материальные условия жизни этих рабов (но отнюдь не психологическое состояние людей, лишенных свободы) были равноценны тем, которые имели белые рабочие той же местности. Степень эксплуатации рабочей силы южными работодателями не была высокой. Юг Соединенных Штатов в 1860 г. представлял собой область, можно даже сказать квази-нацию, экономически развитую, несмотря на одиозный анахронизм в области человеческих отношений. Благодаря своей экономической эффективности, основанной на строгом расчете, Юг далеко опередил европейский континент, в том числе такие страны, как Франция и Бельгия. Вопреки д'Эпиналю, изображающему его отсталым практически во всех областях, старый Юг тех времен экономически уступал лишь двум наиболее развитым районам мира – Англии и Северу Соединенных Штатов. Однако повторим еще раз, что, предлагая столь вызывающую аргументацию, Фогель и Энгерман вовсе не стремились оправдать или как-то реабилитировать отвратительный феномен рабства. Они лишь хотели со всей очевидностью доказать, что их предшественники в исторической науке плохо делали свое дело, ориентируясь исключительно на язык аболиционистских памфлетов, хотя те и декларировали самые благородные в мире стремления. Этот урок поучителен и для нас, экономических историков Европы, молодых и постарше. Если мы не воспримем, как Фогель, элементы сложнейшей экономической теории, то наша национальная школа исследователей рискует однажды обнаружить в своем багаже запас слегка обесцененных знаний. * * * Заканчивая свои вводные замечания, я приступаю непосредственно к предмету данного курса, то есть к исследованию некоего традиционного аграрного общества эпохи от конца Средневековья до начала XVIII в. Из- вестно, что количественные характеристики этого объекта, несмотря на значительные отклонения, все же стремятся к константе. Разумеется, я не хочу этим сказать, что “Франция” в период с 1300 по 1700 г., находясь в своих почти шестиугольных границах времен Вобана*, представляла собой органическое единство. Эта “Франция” до своего “офранцуживания” была не более чем распахнутым пространством, включавшим значимую выборку населения Земли, составлявшую, по подсчетам Вобана (то есть около 1700 г.), 19–20 млн. человек, которых для удобства мы будем именовать “французами”. Однако чрезвычайно большое количество национальных и региональных исследований, вращающихся вокруг Поочажной описи 1328 г. и подкрепленных множеством монографий, посвященных исследованию отдельных провинций, указывают на то, что та же самая страна находясь в тех же самых границах (правда, в 1320 г. их еще не существовало, и для нас они являются не более чем условными), к 1300–1340 гг. насчитывала худо-бедно 17 млн. душ. Но за целые четыре столетия, с 1300-1340 гг. по 1700-1720 гг. прирост населения составил всего лишь 2 млн. человек. Куда уж меньше! Никогда еще, за исключением, возможно, периода с 1865 по 1945 г., мы не были так близки к нулевому демографическому приросту, о котором тщетно молятся специалисты по народонаселению и которого, однако, им не удалось добиться на практике. На самом деле, стихийные средства, использовавшиеся традиционной системой для поддержания собственной стабильности, совершенно непривлекательны для нашей эпохи (я имею в виду, например, эпидемии, вписанные в экосистему, объединяющую человека с его биологической средой, бациллами и хищниками). Описанная мной в общих чертах модель является, таким образом, экодемографической и фактологической, и не претендует на то, чтобы быть нормативной или образцовой. Другая серия открытий, сделанных недавно французской исторической школой, касается стабильности уровня развития сельскохозяйственной техники и урожаев зерновых в период между первой аграрной революцией (а именно, средневековой, XI–XIII вв.) и второй, более поздней (XIX в.). Обходя стороной несколько противоречивый XVIII в., можно констатировать, что уровень развития материального производства между 1320 и 1720 г. grosso modo (грубо говоря (ит.) – Прим. пер.) был также относительно стабильным. Таким образом, обнаруживается удивительное экологическое равновесие, не исключавшее, естественно, ужасных, но быстро проходящих потрясений, а также негативных тенденций, столь характерных для популяционных изменений в животном мире. Это общее равновесие, столь же чувствительное к внешним воздействиям, как и экономическое, можно представить в виде пасторали. Обитающий в границах зеленого пояса нетронутых лесов, за счет расчисток которых намного увеличилась площадь нови в XI–XIII вв., народ-земледелец на протяжении 12–13 поколений, с 1300 по 1700–1720 гг., живет и воспроизводит себя в рамках имеющихся возможностей, неизбежно ограниченных. Впоследствии, после 1720 г., эти ограничения ослабнут, однако они не исчезнут полностью – например, количественный максимум активного сельского населения Франции, достигнутый в 1850 г., будет превышен лишь в 1914 г., накануне войны. Находясь в рамках периода 1320–1720 гг., я могу, учитывая длительную квазистабильность его демографических параметров а также показателей урожайности зерновых, вступить в дискуссию с убежденными сторонниками концептуализма. Цифры здесь – не капризные слуги концепции, которая была бы совсем не прочь отослать их, поскольку они сопротивляются ее приказам. Наоборот, эта проблематика восстает против самого существования цифр, уводя назад, к старым представлениям о возможностях почти неподвижного состояния. Данное общество, стабильное в экономическом отношении и почти стабильное демографически, не всегда находилось на одном и том же уровне развития, по крайней мере в период, предшествующий рассматриваемому. С XI по XIII в. оно пережило настоящий, имевший большие последствия рост, который резко увеличил территорию рассе- ления. Эта экспансия явилась следствием децентрализации власти, только отчасти контролировавшейся феодальными сеньорами. В итоге, старый мир оказался чрезвычайно расположен к поистине чудесному развитию общества. Чудесному во всех отношениях, если мы сравним его с длительной стагнацией на протяжении последовавших за 1300 г. четырех веков. В период с XI по XIII в. то, что было хорошо для феодализма, было хорошо для всей Западной Европы, и особенно для населения будущего “шестиугольника”, представляющего наше поле исследований. Только после 1300 г., с формированием крупных национальных государств, вовлеченных в большую политику, появляется угроза мировых войн, которые в будущем станут одним из наиболее эффективных тормозов роста и которые, наряду с другими факторами, внесут свой вклад в прекращение средневекового готического расцвета. Действительно, период после 1300 г. и приблизительно до 1720 г., скажем, от Филиппа Красивого и до системы Ло*, от плохой инфляции до хорошей, мало чем напоминал времена счастливого и беззаботного развития. Тем не менее, общество, знавшее прежде расширенное воспроизводство, или, говоря более общо, вся экосистема (природа плюс сельское хозяйство, фауна и бациллярная флора плюс человеческий род) в пределах нашей географической выборки оказалась способна к выработке определенных механизмов сдерживания (или давления), блокирующих подъем, стесняющих рост и периодически возвращающих глобальную человеческую массу к точке равновесия. Этот процесс нормализации обусловлен прежде всего действием внешних сил торможения. Впрочем, такая концепция экзогенеза подходит лишь для предварительного анализа, так как легко доказать, что то, что является экзогенным применительно к Европе, эндогенно для Евразии, а затем, начиная с XVI столетия, для всего атлантического мира в целом. Как бы то ни было, а с XI в. западный мир постепенно улучшал свои демографические показатели, расширял взаимный обмен, торговые, колониальные, религиозные, военные контакты и, находясь на подъеме, в конце концов встретился или столкнулся с другими мирами, такими же массивными, точнее такими же экспансионистскими: начиная с XIII в. – с китайским, а с XVI в. – с индо-американским. Что касается первого, то проклятые Богом задворки Центральной Азии, кишащие блохами и зачумленными крысами, начиная с XIV в. оказались пересеченными длинными путями монгольских походов и шелковых караванов, причем последние, благодаря политическому и торговому замирению в сердце старого континента, осуществленному потомками Чингисхана, получили полную свободу передвижения. Таким образом, миграция бацилл и вирусов, усиленная ростом паломничества, начала осуществляться в масштабах Евразии, а затем Атлантики, стала и европейским, и американским явлением. Этот процесс, как ни прискорбно, не прекратился и по сей день. В результате стали возможными, в неизвестных до 1300 г. масштабах, вспышки инфекционных болезней. Ведущее место среди них занимает, во-первых, “черная смерть” 1348 г., последствия которой будут неотступно преследовать “нежную Францию” (doulce France) вплоть до последней, Марсельской чумы 1720 г.; а, во-вторых, невиданное по масштабам вымирание американских индейцев между 1492 и 1532 г., превзошедшее своими ужасными последствиями эпидемии чумы на Западе. Оно было вызвано инфекцией, которую принесли с собой кастильские завоеватели. Вторжение европейцев в Америку резко ухудшило и европейскую демографическую ситуацию – я имею в виду сифилис. Однако его распространение в Европе не было ответной реакцией на “геноцид”, осуществленный в Новом Свете конкистадорами из латинских стран. В XVI, так как и в XIV в., действовали факторы общемирового загрязнения. Они выявлены, классифицированы, их ответственность определена. В плане исторической фактологии, я позволю себе попутно указать на убийственную роль генуэзцев, виновных вдвойне: primo, вследствие взятой ими на себя роли лидеров в организации азиатских шелковых караванов; secundo, из-за того, что один из наиболее выдающихся их сограждан, Христофор Колумб, находился во главе Конкисты. Великому городу, великому порту – великие пандемии. Микробная унификация мира, совершившаяся не без жертв в период между 1300 и 1650 г., явилась одним из наиболее мощных факторов стабилизации нашей экосистемы, произошедшей между этими двумя датами. Разумеется, эта стабилизация реализовалась волнами, которые были либо огромными (я имею в виду эпидемии XIV и XVI вв.), либо имели вид постепенно затухающих колебаний. К 1320 г. Франция, расположенная в условных рамках шестиугольника, насчитывала по крайней мере 17 млн. жителей. Осмелюсь утверждать, что к 1440 г. там осталось не более 10 млн. человек. Однако с 1550 и вплоть до 1715 г. цифра в 17 млн., характеризующая Позднее Средневековье, снова восстанавливается. Я думаю, она была даже выше, и от эпохи к эпохе, от периодов нищеты и упадка до времен изобилия и расцвета, сменявших друг друга на протяжении этого “длинного XVII в.”, численность населения французского “шестиугольника” колебалась между 19 и 20 млн. человек. Однако не только микробная унификация выступала в качестве сдерживающего элемента, стабилизирующего экосистему. Другим внушительным “фактором” блокировки, действовавшим с XIV в. и вплоть до середины XVIII в., были войны. И, наконец, кроме войн – это государство или общность, претендующая на это название. Здесь можно говорить о более широкой, межгосударственной (международной) системе, т.к. на ее фоне очень хорошо видны периоды проявления воинственности на Западе. В самом деле, в предшествующую эпоху (XI–XIII вв.), когда вооруженные конфликты лишь слегка разрывали простое, плотно связанное платье старого доброго феодализма, они имели все шансы оставаться локальными. Ведь повреждали они только один, небольшой кусок ткани, который в этих условиях можно было быстро залатать. Однако по мере формирования больших королевств ситуация кардинально меняется. Великие государства вырастали, следуя своей внутренней логике. Их возглавляли личности, которые, как правило, отличались близорукостью, длинными руками и короткими мыслями. Они ввязывались в войны, затрагивавшие многие народы, и которые, как впоследствии оказывалось, они не в состоянии были завершить по 30, 100 и более лет. Эти войны не обязательно были кровопролитными, т.к. их смертоносная сила, помимо всего прочего, зависела от размеров армии, которая на протяжении длительного периода, как правило, не превышала 10 тыс. чело- век (хотя при старине Людовике XIV она насчитывала целых 500 тыс. штыков). Как следствие, масштабы прямых потерь в результате военных действий были не очень велики... Маленькие армии “красномордых разбойников” (trognes armees) запускали механизм действия побочных причин. Во время войн стремительно растет число солдат, беженцев, странников, торговцев. Они-то и сеяли эпидемии, переносили вирусы тифа и чумы. Всего одна худосочная армия в 8000 человек, совершая затеянную Ришелье прогулку, пересекла Францию из конца в конец – от Ля Рошели до Монфера. Но это стало причиной гибели от чумы более одного миллиона человек в результате пандемий (см. неизданную работу д-ра Бирабена (Biraben) о чуме), которые, начиная с 1627–1628 гг., распространяла эта крошечная армия, вне всякого сомнения не догадывавшаяся о том, что именно это и было ценой проводившейся кардиналом политики усмирения протестантов. Война имела и другие последствия. Так, когда солдаты мародерствовали, отбирая коров и лошадей, уничтожая мельницы и фермы, сжигая амбары, полные зерна, дезинтегрировался сельскохозяйственный капитал. К этому зачастую добавлялись дополнительные факторы роста смертности, а также безотчетная паника, которая на время полевых работ (сев, возделывание почвы, жатва) удерживала напуганных крестьян за стенами защищенных городов. С тех пор крестьянство, истекающее кровью и обнищавшее, ощущало себя в некотором роде раздавленным и обобранным до нитки. Итак, в определенных условиях даже незначительные сами по себе военные действия оказывались достаточными, чтобы сделать невозможным простое воспроизводство экономики и экодемографии Старого Режима. В Нормандии подобные явления наблюдались уже около 1430 г. В результате, как показал в своей диссертации Ги Буа (Guy Bois1), население этой провинции уменьшилось на 28% от уровня, зарегистрированного до Столетней войны. С полным основанием Ги Буа называет произошедшее “моделью Хиросимы”. В эпоху Жанны д'Арк указанные четыре фактора – война, чума, эпидемии и голод – играли гораздо большую роль, чем упадок экономики per se (в чистом виде (лат.) – Прим. пер.), масштабы которого легко переоценить, если судить с точки зрения традиционного экономического подхода. Именно благодаря этим четырем всадникам Апокалипсиса и произошло внезапное вымирание Франции в XV в. Выражаясь точнее, скажем, что упадок экономики в эпоху позднего средневековья, взятый в контексте прочих факторов и переменных, одновременно являлся и причиной, и следствием, но, несомненно, более следствием, чем причиной. Вслед за великим возрождением и восстановлением численности нашего населения в 1440–1560 гг. наступил новый период, длившийся с 1560 по 1715 гг., когда война, сопровождавшаяся голодом и инфекциями, более чем когда-либо была одним из главных регуляторов численности населения. Она выравнивала, или, говоря точнее, существенно понижала показатели нашей экодемографической системы вплоть до начала ее следующего восстановления. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к фундаментальному исследованию, посвященному размерам десятины, которое появилось благодаря дружескому отношению со стороны г-на Жозефа Гоа (см.: Goy et Le Roy Ladurie, 1973). Три великих периода замедления роста, сопровождаемые, естественно, ужасными страданиями, четко видны на общей линии нашего развития – это религиозные войны (1560–1595 гг.), Тридцатилетняя война и Фрон- да (1635–1653 гг.), а также войны конца царствования Людовика XIV (1690–1715 гг.). Прирост населения был нулевым |
|
|
|
|
