<<<     ΛΛΛ     >>>   

ГЛАВА XXVI

На острове св. Елены врач Уорден, судя по всему истый англичанин,
другими словами, человек холодный, ограниченный, порядочный и
ненавидевший Наполеона, как-то сказал последнему, что ничто, даже
истины, заключенные в святом евангелии, не представляются ему
столь очевидными, как его, Наполеона, злодеяния. Уорден, против
своей воли очарованный благородством души и простотой обращения
своего собеседника, увлекся настолько, что стал развивать свою
мысль более подробно[1]. Наполеону это, видимо, понравилось, и он в
награду за откровенность спросил Уордена, к великому его
удивлению, помнит ли тот дело капитана Райта. "Я ответил: отлично
помню, и в Англии нет человека, который не был бы убежден, что
его умертвили в Тампле по вашему приказанию". Наполеон с живостью
возразил: "Ради чего? Его жизнь для меня была нужнее чьей бы то
ни было другой. Где бы я мог найти более достоверного свидетеля
для процесса о заговоре, по которому тогда велось следствие? Не
кто иной, как он, доставил на берег Франции главарей заговора.
Выслушайте меня, - продолжал Наполеон, - и вы все узнаете. Ваше
правительство снарядило бриг под командой капитана Райта; он
высадил на западном побережье Франции шайку убийц и шпионов.
Семьдесят человек из их числа сумели пробраться в Париж, и дело
велось так ловко, что хотя граф Реаль, ведавший полицией, и
сообщил мне об их прибытии, однако невозможно было выяснить, где
они скрываются. Ежедневно я получал от своих министров доклады, в
которых они сообщали мне, что на мою жизнь готовится покушение,
и, хотя мне это представлялось менее вероятным, чем им, я все же
принял меры, чтобы обеспечить свою безопасность. Случилось так,
что бриг, которым командовал капитан Райт, был захвачен
поблизости от Лориана. Командир был препровожден в Ванн, к
префекту Морбигана. Префект, генерал Жюльен, сопровождавший меня
во время похода в Египет, тотчас узнал в нем капитана Райта.
Генералу Жюльену было предписано допросить в отдельности каждого
матроса и каждого офицера английского экипажа и представить их
показания министру полиции. Вначале их заявления казались
малозначащими; однако под конец свидетельство одного из матросов
дало то, чего доискивались. Он показал, что бриг высадил на берег
нескольких французов, из которых ему особенно запомнился один -
общительный, веселый малый, которого звали Пишегрю. Это имя дало
возможность раскрыть заговор, который, если б он удался, вторично
подверг бы французский народ всем превратностям революции.
Капитан Райт был отправлен в Тампль; там он должен был
содержаться до той поры, когда сочли бы уместным назначить суд
над заговорщиками. По французским законам Райту пришлось бы
взойти на эшафот. Но эта подробность не имела никакого значения.
Важно было захватить главарей заговора". В заключение император
несколько раз повторил Уордену, что капитан Райт сам положил
конец своей жизни, как это и было сказано в "Moniteur", притом
гораздо раньше, чем обычно думают.
Когда на острове Эльба лорд Эбрингтон в беседе с императором
упомянул о смерти капитана Райта, Наполеон сначала не мог
припомнить, кто такой был этот англичанин, но когда ему сообщили,
что Райт был одним из помощников сэра Сиднея Смита, он сказал:
"Как! Разве он умер в тюрьме? Я совершенно забыл всю эту
историю!" Он решительно отверг всякое предположение о том, что
было применено насилие, и прибавил, что никогда никто не был
умерщвлен по его приказу тайно и без судебного приговора. "В этом
отношении моя совесть чиста; если бы я не испытывал такого
отвращения к пролитию крови, возможно, я сейчас не был бы здесь".

Показания г-на де Мобрейля могли бы навести на мысль, что
отвращение к убийству не так уж распространено, как это принято
думать[2].

[1] 6-е изд., у Аккермана, стр. 128.
[2] См. показания г-на де Мобрейля, маркиза д'0ле,
застенографированные и в рукописном виде пущенные в обращение в
Париже. Осторожно; сверхосторожно.

ГЛАВА XXVII

Врач Уорден сообщает, что, рассказав о капитане Райте, Наполеон,
к немалому его удивлению, заговорил о смерти герцога Энгиенского.
Он говорил с жаром, часто вставая с софы, на которой лежал. "В
этот период моей столь богатой событиями жизни[1] мне удалось снова
водворить порядок и спокойствие в государстве, потрясенном
борьбой партий до самого основания и залитом кровью. Волею
великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не
так, как ваш Кромвель или Ричард III. Ничего похожего: я нашел
корону в сточной канаве, вытер грязь, которою она была покрыта, и
надел ее себе на голову. Моя жизнь была необходима для сохранения
столь недавно восстановленного порядка, который я - те, кто во
Франции возглавлял общественное мнение, это признали - столь
успешно укрепил. В эту пору мне каждый вечер представляли
доклады, в которых сообщалось, что против меня замышляется
заговор, что в Париже в частных домах происходят совещания. И,
однако, никак не удавалось добыть достаточные тому
доказательства. Все старания неутомимой полиции ни к чему не
приводили. Мои министры так далеко зашли, что стали подозревать
генерала Моро. Они неоднократно убеждали меня подписать приказ о
его аресте; но этот генерал в те времена пользовался во Франции
такой славой, что, казалось мне, участие в заговоре против меня
могло лишить его всего и ничего не могло ему дать. Я отказался
подписать приказ о его аресте; я сказал министру полиции: "Вы
назвали мне Пишегрю, Жоржа и Моро; представьте мне
доказательства, что первый из них находится в Париже - и я
немедленно велю арестовать третьего". Заговор был раскрыт
благодаря одному необыкновенному обстоятельству. Однажды ночью я
испытывал какую-то тревогу и не мог заснуть; я встал с постели и
начал просматривать список заговорщиков. Случаю, который в
конечном итоге управляет миром, угодно было, чтобы мой взгляд
остановился на имени одного полкового лекаря, совсем недавно
вернувшегося из Англии, где он содержался в заключении. Возраст
этого человека, его воспитание, жизненный опыт, которым он
обладал, - все это навело меня на мысль, что его поведение
объясняется причинами, ничего общего не имеющими с юношеским
преклонением перед Бурбонами. Насколько обстоятельства позволяли
мне судить о нем, целью его действий должны были быть деньги.
Этого человека арестовали. Он был предан суду, где заседали
полицейские агенты, которых переодели судьями: они приговорили
его к смертной казни, и ему было объявлено, что приговор будет
приведен в исполнение через шесть часов. Эта хитрость имела
успех: он сознался.
Было известно, что у Пишегрю в Париже есть брат, старик-монах,
живущий весьма уединенно. Монах этот был арестован, и в ту
минуту, когда жандармы его уводили, у него вырвалась жалоба,
наконец, открывшая мне то, что мне так важно было узнать: "Вот
как со мной обращаются из-за того, что я дал приют родному
брату!"
Первое донесение о том, что Пишегрю прибыл в Париж, исходило от
полицейского шпиона, который сообщил подслушанную им любопытную
беседу, происходившую в частном доме, расположенном на одном из
бульваров, между Моро, Пишегрю и Жоржем Кадудалем. Во время этой
беседы было решено, что Жорж покончит g Бонапартом, Моро будет
первым консулом, а Пишегрю - вторым. Жорж настаивал на том, чтобы
третьим консулом назначили его, но оба других возразили, что,
поскольку он известен как роялист, всякая попытка включить его в
состав правительства погубит их всех в общественном мнении. Тогда
вспыльчивый Жорж вскричал: "Уж если стараться не ради себя, так я
за Бурбонов! А если не ради них и не ради себя, а для того, чтобы
заменить одних синих другими, так уж пусть будет лучше Бонапарт,
чем вы!" Когда Моро был арестован и подвергнут допросу, он
вначале отвечал свысока, но когда ему представили запись этой
беседы, он упал в обморок. "Целью заговора, - продолжал Наполеон,
- была моя гибель, и, если б его не раскрыли, он удался бы. Этот
заговор исходил из столицы вашего государства. Во главе его стоял
граф Ангумуа[2]. Он послал на запад герцога Бургундского, а на
восток - герцога Энгиенского. Ваши корабли перебрасывали на
побережье Франции менее видных участников заговора. Момент мог
оказаться для меня роковым; я почувствовал, что мой трон
зашатался. Я решил удар, который Бармакиды предназначали мне,
обратить против них, будь это даже в самой метрополии Британской
империи.
Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога
Энгиенского, хотя он и проживал на нейтральной территории. Я все
же колебался. Князь Беневентский дважды подносил мне приказ и со
всей энергией, на какую он способен, уговаривал меня подписать
его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступил
лишь тогда, когда убедился, что это необходимо.
Я легко мог уладить это дело с герцогом Баденским. Чего ради
должен я был терпеть, чтобы лицо, проживающее на границе моей
империи, могло беспрепятственно совершить преступление, которое,
живи он на одну милю ближе ко мне, привело бы его на эшафот?
Разве не применил я в этом деле тот самый принцип, который
осуществляло ваше правительство, когда оно приказало захватить
датский флот? Мне все уши прожужжали уверениями, что новая
династия не сможет упрочиться, пока останется хоть один Бурбон.
Талейран неизменно придерживался этого принципа, который являлся
основой, краеугольным камнем его политических убеждений. Я
внимательнейшим образом обдумал этот вопрос и в результате моих
размышлений полностью присоединился к мнению Талейрана. Мое
законное право на самозащиту, справедливая забота о спокойствии
общества[3] заставили меня принять решительные меры против герцога
Энгиенского. Я приказал его арестовать и назначить над ним суд.
Он был приговорен к смертной казни и расстрелян; совершенно так
же с ним поступили бы, даже если б он был самим Людовиком IX[4]. Из
Лондона ко мне подослали убийц во главе с графом Ангумуа. Разве
не все средства являются законными против убийства?"

[1] Уорден, стр. 144.
[2] Уорден, стр. 147.
[3] Вспомните Нимскую резню. Лучшее описание ее дано неким...
протестантским пастором в Лондоне. См. сочинение полковника
Фавье: "Лион в 1817 году".
[4] Уорден, 6-е изд., стр. 149.

ГЛАВА XXVIII

Оправдать сколько-нибудь это убийство можно было бы только, если
бы удалось доказать, что герцог Энгиенский был участником
заговора против Наполеона. В приговоре, который был вынесен в
Венсеннском замке, доказательства эти упоминаются, но они никогда
не были оглашены. В другой раз Наполеон сказал об этом деле лорду
Эбрингтону: "Герцог Энгиенский участвовал в заговоре против меня.
Он два раза, переодетый, тайно приезжал в Страсбург. По этой
причине я приказал его арестовать и назначить над ним военный
суд, который приговорил его к смертной казни. Мне сообщили, что
он просил свидания со мной; это произвело на меня впечатление,
так как я знал, что он человек достойный и мужественный. Я думаю
даже, что, возможно, согласился бы повидать его; но г-н Талейран
воспротивился этому, заявив: "Вам нельзя компрометировать себя
встречей с членом дома Бурбонов. Вы не знаете, какие последствия
это могло бы иметь. Раз вино нацежено, надо его выпить". Лорд
Эбрингтон спросил, правда ли, что герцога расстреляли средь бела
дня. Император с живостью возразил: "Нет, нет! Это было бы
нарушением закона; казнь была совершена в обычное время, и я
приказал, чтобы сообщение о казни и приговор были немедленно
вывешены во всех городах Франции". Обстоятельство, которое
надлежит отметить: в этой беседе, как и в ряде других, касавшихся
того же предмета, Наполеон казался искренне убежденным в том, что
увидеть герцога Энгиенского было бы равносильно тому, чтобы его
простить. Иаков II, очень благочестивый король, рассуждал иначе,
когда согласился дать аудиенцию любимому сыну своего брата,
заранее твердо решив, что велит отрубить ему голову, как только
он выйдет из его кабинета. Дело в том, что милосердие может
сочетаться только с высоким мужеством.

ГЛАВА XXIX

"На вашей родине, - продолжал император, - меня обвиняют также и
в смерти Пишегрю". "Огромное большинство англичан твердо уверено,
что его удавили в Тампле по вашему приказанию". Наполеон с жаром
ответил: "Какая дурацкая выдумка! Вот вам лучшее доказательство
того, до какой степени страсти способны затемнить правильность
суждений, которою так гордятся англичане. Чего ради понадобилось
бы мне злодейски умертвить человека, который по всем законам его
страны неминуемо должен был взойти на эшафот? Заблуждение ваших
соотечественников было бы простительно, если бы речь шла о Моро.
Если бы этого генерала в тюрьме постигла смерть, были бы
основания усомниться в самоубийстве. Моро был любим народом и
армией, и мне никогда не простили бы, если б он умер во мраке
тюрьмы, хотя я нимало не был бы повинен в этом".
"Наполеон, - продолжает свой рассказ Уорден, - умолк, и я
возразил ему: "Можно согласиться с вами, генерал, что в этот
период вашей деятельности требовались суровые меры; но никто, я
думаю, не попытается оправдать ту поспешность, с какою молодой
герцог Энгиенский был схвачен, предан суду и казнен". Он с жаром
ответил: "Я убежден в своей правоте и снова повторяю уже
высказанное мною утверждение, что я так же хладнокровно велел бы
казнить самого Людовика IX. Чего ради они замыслили убить меня? С
каких это пор нельзя стрелять в убийцу, который покушается на
вашу жизнь? Так же решительно я утверждаю, что не получал от
герцога Энгиенского после его осуждения никакого обращения,
никакого письма".
Уорден прибавляет: "Говорят, будто у Талейрана хранится письмо,
которое герцог адресовал Наполеону, но которое министр, не
убоявшись ответственности, передал императору только тогда, когда
рука, писавшая его, уже окоченела. Я видел копию этого письма в
руках графа Ласказа. Он показал мне его с невозмутимым видом как
один из многочисленных секретных документов, могущих разъяснить
некоторые туманные места той истории, которую он пишет под
диктовку Наполеона.
Молодой герцог просил сохранить ему жизнь. Он писал, что считает
династию Бурбонов конченной, - это его твердое убеждение; что на
Францию он смотрит только как на свою родину и любит ее как
таковую со всем пылом самого искреннего патриота; что чувства,
его одушевляющие, те же, что чувства всякого французского
гражданина; что он нисколько не помышляет завладеть короной, так
как для прежней династии она утрачена навсегда. Поэтому, исходя
единственно из того, что он француз и что Франция - его родина,
он просит разрешения посвятить ей свою жизнь и свои силы. Он
готов занять любую должность во французской армии, стать храбрым,
верным солдатом, безоговорочно повинующимся приказаниям власти, в
чьих бы руках она ни находилась. Он готов принести клятву в
верности. В заключение он заявлял, что, если ему будет сохранена
жизнь, он, соблюдая непоколебимую верность, мужественно посвятит
себя защите Франции от ее врагов".

ГЛАВА XXX

Наполеон заговорил снова о семье Бармакидов. "Если бы я испытывал
желание захватить в свои руки всех Бармакидов или любого из их
рода, я легко мог бы этого достичь. Ваши морские контрабандисты
(smugglers) спрашивали с меня за Бармакида сорок тысяч франков;
но когда дело доходило до подробностей, они не ручались, что
доставят его живым; однако, оставляя открытым вопрос, будет ли
Бармакид мертвый или живой, они не допускали никаких сомнений в
том, что смогут выполнить свои обязательства. Но я отнюдь не
задавался целью непременно лишить их жизни. Обстоятельства для
меня складывались так, что я считал свой трон вполне упроченным.
Я был уверен в своем спокойствии и согласен был оставить
Бармакидов в покое. Что бы ни говорили обо мне англичане,
убийство ради убийства никогда не было в моих правилах. Во имя
чего стал бы я придерживаться этих ужасных воззрений? Когда были
захвачены сэр Джордж Рамбольд и мистер Дрейк, являвшиеся
посредниками в переписке с парижскими заговорщиками, их не
предали казни".

ГЛАВА XXXI

Я привел рассказ Наполеона, ни разу его не прервав. Мне пришли в
голову две мысли. По поводу Пишегрю можно сказать следующее.
Наполеон основывает все свои оправдания на старинном правиле:
"Преступление совершает тот, кому оно полезно"[1]. Но разве у
деспотов не бывает необъяснимых причуд? Путем тех же рассуждений
можно было бы доказать, что Наполеон никогда не угрожал
расстрелом Лене, Фложергу и Ренуару.
По поводу гибели герцога Энгиенского через десять лет можно будет
задать вопрос: намного ли она более несправедлива, чем гибель
герцога Эльхингенского? После того как герцог Энгиенский был
казнен, при дворе говорили, что его жизнь была принесена в жертву
опасениям тех, кто приобрел национальные имущества. Я слышал от
генерала Дюрока, что императрица Жозефина бросилась к ногам
Наполеона, умоляя его помиловать молодого герцога; Наполеон с
досадой отстранил ее; он вышел из комнаты; она ползла за ним на
коленях до самой двери. Ночью она написала ему два письма; будучи
очень доброй, она действительно испытывала жестокие страдания.
При дворе ходили слухи, что адъютант маршала Монсе, сообщивший,
будто герцог Энгиенский, переодетый, тайком ездил в Страсбург,
был введен в заблуждение. В Бадене герцог вступил в связь с одной
дамой; не желая ее компрометировать, он, чтобы иметь возможность
с нею встречаться, время от времени исчезал на несколько дней и
поселялся в погребе дома, где обитала его возлюбленная. Такие
отлучки навели на мысль, что он ездит в Страсбург совещаться с
заговорщиками. Это обстоятельство более всего остального побудило
императора принять решение. Записки графа Реаля, графа Лавалета,
герцога Ровиго и герцога Виченцкого прольют свет на это дело.
Во всяком случае, Наполеон был бы избавлен от тягостной
необходимости оправдываться перед потомством, если бы, прежде чем
велеть арестовать герцога Энгиенского, подождал третьей его
поездки в Страсбург.
Можно задать такой вопрос: могла ли бы самая широкая свобода
печати нанести первому консулу такой огромный вред, какой
причинила ему в 1804 году, в связи с делом о заговоре, ее рабская
покорность? Никто не придавал ни малейшей веры рассказам о
заговоре: все были того мнения, что первый консул велел убить
герцога Энгиенского без всякого к тому повода и что, очевидно, он
считал свое положение довольно шатким, если испугался влияния
Моро. Несмотря на эти неблагоприятные суждения, я думаю, что
Наполеон, осуществлявший тиранию, поступил правильно, наложив на
печать оковы. Французский народ обладает счастливым свойством: во
Франции огромное большинство людей, которые мыслят, - мелкие
собственники, имеющие двадцать луидоров годового дохода. В
настоящее время это единственный класс, обладающий той энергией,
которую светское воспитание уничтожило в высших кругах общества.
Но этот класс понимает лишь то и верит лишь тому, что видит
напечатанным: толки и слухи, волнующие светское общество,
затихают, прежде чем они дойдут до него, или же быстро
изглаживаются из его памяти. Существовал только один способ
заинтересовать его тем, что не предстает ему в печатном виде:
возбудить в нем тревогу за судьбу национальных имуществ. Что
касается Моро, то этому генералу надо было дать какой-нибудь
пост, поставив его в такие условия, в которых бы обнаружилась вся
его неспособность, - например, послать его в какой-нибудь поход,
в котором он утратил бы всю свою славу, как генерал Массена,
когда его отправили в Португалию.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Покинув францию
Провозгласить императором наполеона ii
Было создано на второй ступени цивилизации
Заставили меня принять решительные меры против герцога энгиенского