|
|
<<< ΛΛΛ >>>
ГЛАВА XXXII
Планы вторжения в Англию были оставлены потому, что император не
нашел во флоте тех навек прославившихся дарований, которые
революция породила в сухопутных войсках. Странное дело:
французским морским офицерам, по-видимому, не хватало размаху!
Рекрутский набор давал императору ренту в восемьдесят тысяч
солдат в год[1]. За вычетом потерь, вызываемых болезнями, этого
достаточно, чтобы давать ежегодно четыре больших сражения. За
четыре года можно было восемь раз попытаться высадить десант в
Англии, и, если принять во внимание все причуды моря, надо
признать, что одна из этих попыток вполне могла увенчаться
успехом. Вспомните, как французский флот, выйдя из Тулона,
захватил Мальту и добрался до Египта. Могло также случиться, что
Ирландия, угнетаемая самой отвратительной, самой жестокой
тиранией, какую только можно вообразить[2], в порыве отчаяния
оказала бы чужеземцам радушный прием.
Следовало тотчас после высадки в Англии разделить между бедняками
земли трехсот пэров; ввести конституцию Соединенных Штатов
Америки, организовать управление страной, поддержать якобинство,
объявить, что французов призвала та часть нации, которая страдала
от угнетения, что французы не преследуют никакой иной цели, как
только свергнуть правительство, одинаково вредное для Франции и
для самой Англии, после чего они готовы покинуть страну. Если бы
- что очень трудно допустить - нация, треть которой живет
подаянием, оказалась глуха к этим речам, наполовину искренним,
следовало сжечь сорок самых крупных городов. Весьма вероятно, что
пятнадцать миллионов людей, из коих пятая часть доведена
правительством до предельного озлобления и которые если и
обладают мужеством, то не имеют никакого опыта в военном деле, не
смогли бы дольше двух - трех лет бороться с тридцатью миллионами,
довольно охотно повинующимися талантливому деспоту.
Все это не осуществилось потому, что в нашем флоте не нашлось
Нельсона[3]. Французская армия покинула Булонский лагерь для
континентальной войны, придавшей новый блеск военной славе
императора и вознесшей его на высоту, какой не достигал в Европе
ни один государь со времен Карла Великого. Наполеон вторично
победил австрийский дом - и пощадил его, что было ошибкой; однако
он отнял у него Венецианскую область и принудил императора Франца
отказаться от древнего императорского титула, тем самым лишив его
влияния, которым он до той поры еще пользовался в Германии. Битва
при Аустерлице, быть может, являет собой венец военного
искусства. Народ с удивлением отметил, что эта победа была
одержана 2 декабря, в годовщину коронования. С тех пор никто во
Франции уже не возмущался этой нелепой церемонией.
[1] В 1788 году население Франции равнялось двадцати пяти
миллионам; в 1818 году оно превысило двадцать девять миллионов.
Это объясняется тем, что численность населения прямо
пропорциональна количеству зерновых хлебов. См. приложение к
сочинению г-на Лесюра о Франции (Париж, в конце 1817 г.). Это
приложение составлено на основании данных, полученных из
министерств.
[2] См. " dinburgh Review", щ 56 или 55.
[3] Ни Нельсона, ни лорда Кочрена. См. действия адмирала Вильнева.
ГЛАВА XXXIII
В следующем году император победил Пруссию, не имевшую мужества
примкнуть к Австрии и России. Случай, беспримерный в истории:
одно-единственное сражение уничтожило армию в двести тысяч
человек и отдало в руки победителя целое королевство. Объясняется
это тем, что Наполеон еще более искусно извлекал пользу из своих
побед, чем одерживал их. 16 октября Наполеон не без опасений
атаковал при Иене эту армию, казалось, охраняемую тенью великого
Фридриха; 26-го он вступил в Берлин. К великому нашему удивлению,
музыканты играли республиканскую песню "Вперед, отечества сыны!".
Наполеон, в первый раз надевший генеральский мундир и расшитую
золотом шляпу, ехал верхом, на двадцать шагов впереди своих
войск, окруженный толпой. Не было ничего легче, как выстрелить в
него из любого окна на Унтер-ден-Линден.
Следует добавить, как это ни грустно, что толпа хранила молчание
и не приветствовала его ни единым возгласом.
Император впервые привез из завоеванных стран деньги. Сверх
расходов на содержание и снаряжение армии, Австрия и Пруссия
заплатили около ста миллионов каждая. Император проявил суровость
в отношении Пруссии. Он нашел, что немцы охотнее всякого другого
народа покоряются завоевателю. Сто немцев всегда готовы пасть на
колени перед одним человеком в мундире. Вот что мелочный
деспотизм четырехсот владетельных князей сделал с потомками
Арминия и Видукинда!
Именно тогда Наполеон совершил ту ошибку, следствием которой
явилось его низложение. Он с легкостью мог посадить на прусский и
австрийский престол кого угодно; он мог также дать этим странам
двухпалатную систему и полулиберальную конституцию. Он отказался
от старого якобинского правила искать союзников против монархов в
сердцах их подданных. Новоявленный монарх, он уже оберегал в
сердцах народов уважение к престолу[1].
Лица, окружавшие его, знают, что общественное мнение указывало
ему, кто именно из числа владетельных князей достоин носить
корону; это было уже немало. Немецкий народ, вкусив свободу,
приложил бы все свои силы к тому, чтобы добиться подлинно
либеральной конституции, и по прошествии трех - четырех лет
проникся бы чувством глубокой признательности к Наполеону. Тогда
было бы покончено с Тугендбундом, с ландвером, с национальным
энтузиазмом. А с другой стороны, у новых германских правителей
уже не было бы ни возможности, ни желания брать у англичан деньги
на то, чтобы образовывать коалиции против Франции.
[1] См. в "Moniteur" за 1809 г. причины, приведенные им в
объяснение того, что он не вступил в Вену.
ГЛАВА XXXIV
В Тильзите Наполеон потребовал от России лишь одного: чтобы она
закрыла для Англии свои гавани. Русская армия всецело была в его
власти; император Александр сам признался, что прекратил войну
потому, что у него не хватило ружей. Эта армия, в наши дни столь
внушительная, в то время находилась в плачевном состоянии[1]. Царя
спасло то обстоятельство, что император в бытность свою в Берлине
провозгласил континентальную блокаду. Александр и Наполеон вели
друг с другом задушевнейшие беседы и вступали в споры, которые
очень удивили бы их подданных, если бы последние имели
возможность их слышать. "В продолжение тех двух недель, что мы
провели в Тильзите, - рассказывал Наполеон, - мы едва ли не
каждый день обедали вместе; мы рано вставали из-за стола, чтобы
отделаться от прусского короля, который нам докучал. В девять
часов император в штатском платье приходил ко мне пить чай. Мы не
расставались до двух - трех часов утра, беседуя о самых различных
предметах; обычно мы рассуждали о политике и философии. Он
человек весьма образованный и придерживается либеральных
взглядов; всем этим он обязан полковнику Лагарпу, своему
воспитателю. Иногда я затруднялся определить, что проявляется в
чувствах, им выражаемых, - подлинное ли его мнение или же
воздействие того столь обычного во Франции тщеславия, которое
побуждает людей высказывать взгляды, резко противоречащие их
положению".
Во время одной из этих бесед, происходившей с глазу на глаз,
императоры долго обсуждали вопрос о сравнительных преимуществах
монархии потомственной и монархии избирательной. Потомственный
деспот горячо защищал избирательную монархию, а воин, взысканный
успехом, отстаивал наследственные права. "Как мало вероятия, что
человек, случайно, в силу своего рождения, призванный к власти,
обнаружит дарования, необходимые, чтобы управлять государством!"
"Как мало людей, - возражал Наполеон, - обладали теми качествами,
которые дают право на это высокое отличие! Цезарь или Александр
встречаются раз в сто лет, если не реже; вот почему избрание,
как-никак, все же является делом случая, и наследственный
порядок, безусловно, лучше, нежели игра в чет и нечет".
Наполеон покинул Тильзит в полной уверенности, что приобрел
дружбу императора Александра, уверенность в достаточной мере
нелепая, но это заблуждение прекрасно, оно столь возвышенного
свойства, что посрамляет тех, кто клевещет на императора; в то же
время оно показывает, что Наполеон не был создан для политики.
Его перо всегда наносило ущерб тому, чего он достигал мечом.
Будучи проездом в Милане, он беседовал с Мельци о континентальной
блокаде, в ту пору являвшейся, что было вполне естественно,
любимым предметом его разговоров. Этот замысел имеет большую
ценность, чем вся жизнь кардинала Ришелье. Он едва не увенчался
успехом, и вся Европа снова к нему возвращается[2].
Мельци указал Наполеону, что Россия обладает сырьем, но не имеет
промышленности, и что маловероятно, чтобы царь долго соблюдал
обязательство, явно нарушавшее интересы дворян, столь опасных в
этой стране для ее правителей. Наполеон ответил, что рассчитывает
на личное дружеское расположение, которое он внушил Александру[3].
Итальянец подскочил от изумления. Непосредственно перед тем
Наполеон рассказал ему эпизод, показавший, как мало можно было
рассчитывать на могущество Александра, даже если бы личные его
симпатии были на стороне Франции. В Тильзите Наполеон выказал
особую учтивость генералу Беннигсену.
Александр это заметил и спросил Наполеона о причине такого
внимания. "Откровенно говоря, - сказал Наполеон, - я этим путем
хочу снискать вашу благосклонность. Вы препоручили ему свою
армию, и того, что он пользуется вашим доверием, достаточно,
чтобы он внушил мне чувство уважения и дружбы"[4].
[1] См. вышедшую в свет в 1806 г. брошюру генерала Уильсона.
[2] "Еще один год настойчивости - и она удалась бы".
[3] Эти сведения, дословно заимствованные из " dinburgh Review" щ
54, приводятся без ручательства за их достоверность.
[4] Продолжение см. в " dinburgh Review" щ 54, стр. 486.
ГЛАВА XXXV
ВАГРАМСКАЯ КАМПАНИЯ
Два императора - властитель Юга и властитель Севера - встретились
в Эрфурте[1]. Австрия поняла, какой она подвергается опасности, и
начала войну с Францией. Наполеон покинул Париж 13 апреля 1809
года. 18-го он был в Ингольштадте. За пять дней он дал шесть
сражений и одержал шесть побед. 10 мая - он у ворот Вены. Однако
армия, уже развращенная деспотизмом, не проявила той доблести,
как при Аустерлице.
Если бы главнокомандующий австрийской армией использовал
указания, которые, как говорят, были ему тайно переданы генералом
Бельгардом, он мог бы захватить в плен Наполеона, неосторожно
переправившегося на левый берег Дуная, в Эслинг. Императора спас
маршал Массена. Наполеон даровал маршалу княжеский титул, но в то
же время постарался его унизить тем, что наименовал его князем
Эслингским, напоминая тем самым о проигранном сражении. В этом
уже проявилась придворная мелочность. Что народы должны были
подумать о таком знаке отличия?
Австрия на мгновение стала на путь здравой политики. Она начала
искать спору в общественном мнении и поощряла восстание в Тироле.
Генерал Шастелер отличился настолько, что деспот удостоил его
своего бессильного гнева. "Moniteur" именует его "презренным
Шастелером". В 1809 году генерал этот подготовил в Тирольских
горах то, что в 1813 году "союзам" добродетели" предстояло
совершить на полях под Лейпцигом. От битвы при Эслинге до победы
при Ваграме французская армия была сосредоточена в Вене[2].
Тирольское восстание лишало ее необходимых припасов. В ней
насчитывалось семьдесят тысяч больных и раненых. Граф Дарю
проявил изумительное искусство в деле снабжения ее при столь
тяжелых условиях, но его подвиги замалчивались, ибо говорить о
них значило признать наличие опасности. В этот промежуток
времени, который мог оказаться роковым, Пруссия не посмела
шевельнуться.
Одним из фактов, более всего способных служить оправданием тому,
что происходит на острове св. Елены, - если какая бы то ни было
несправедливость вообще может когда-либо найти оправдание, -
является гибель книгопродавца Пальма. Император велел
военно-полевому суду в окрестностях Иены приговорить его к
смертной казни; но как бы деспотизм ни старался, ему не
уничтожить книгопечатания. Если бы ему дали возможность это
сделать, престол и алтарь могли бы надеяться на возврат блаженных
дней средневековья.
Один иенский студент, задумавший убить Наполеона, отправился в
Шенбрунн с томиком сочинений Шиллера в кармане. Он был в мундире,
правая рука его была на перевязи; в этой руке он скрывал кинжал.
Студент без особого труда пробрался сквозь толпу раненых
офицеров, явившихся ходатайствовать о награждении, но угрюмая
настойчивость, с которою он домогался разрешения лично
переговорить с императором, и отказ изложить свое дело
опрашивавшему его князю Невшательскому привлекли к нему внимание.
Князь велел задержать его. Студент во всем сознался. Наполеон
хотел было его спасти и велел задать ему вопрос: "Что вы
сделаете, если вас отпустят на свободу?" "Повторю свою попытку".
Битва при Ваграме была изумительна: 400000 человек сражались в
продолжение всего дня. Пораженный храбростью венгерцев и помня,
что в них силен национальный дух, Наполеон возымел было мысль
превратить Венгрию в независимое королевство, но он побоялся
отвлечься от Испании, а к тому же никогда отчетливо не
представлял себе подлинного значения этой идеи.
Льстецы, его окружавшие, давно уже убеждали его, что он обязан
ради продолжения династии выбрать в кругу царствующих домов
Европы жену, которая могла бы дать ему сына. В Шенбрунне возникла
мысль женить его на эрцгерцогине. Он был чрезвычайно польщен
этим. 2 апреля 1810 года ему была отдана рука дочери кесарей. В
этот день, прекраснейший день его жизни, Наполеон был мрачен,
словно Нерон. Его удручали язвительные остроты парижан ("Никогда
еще эрцгерцогиня не вступала в такой позорный брак") и
сопротивление кардиналов, 20 марта 1811 года у него родился сын,
Наполеон-Франсуа-Шарль-Жозеф. Это событие навсегда обеспечило ему
любовь нации. При двадцать первом пушечном выстреле восторг
парижан достиг предела. Эти люди, из боязни быть смешными
притворяющиеся холодными, бурно рукоплескали на улицах. В
деревнях больше чем когда-либо говорили о счастливой звезде
императора. Он был окружен всем обаянием рока.
Отказываясь быть тем, чем он являлся прежде, сыном революции;
намереваясь в дальнейшем быть монархом, подобным всем другим,
отвергая поддержку народа, - он правильно поступил, заручившись
опорой самой прославленной из европейских династий[3]. Насколько
все иначе сложилось бы для него, если бы он породнился с Россией!
[1] В настоящее время мы еще не располагаем точными сведениями о
подробностях эрфуртского свидания.
[2] С 22 мая по 6 июля 1809 г.
[3] Ирония в 1814 году.
ГЛАВА XXXVI
ОБ ИСПАНИИ
Вечером того дня, когда произошла битва при Иене, Наполеону, еще
находившемуся на поле сражения, был вручен манифест князя Мира,
призывавший всех испанцев к оружию. Наполеон ясно понял, как
велика была та опасность, которой ему удалось избегнуть; он
увидел, каким треволнениям будет подвергаться юг Франции при
каждом новом его походе в северные страны. Он твердо решил не
оставлять в тылу у себя вероломного Друга, готового напасть на
него, как только его положение покажется затруднительным. Он
вспомнил, что под Аустерлицем в числе его противников оказался
король Неаполитанский, с которым он за две недели до того
заключил мир. Действия, которые князь Мира намеревался применить
для нападения на Францию, противоречат международному праву в том
виде, в каком оно в наши дни, по-видимому, принято народами.
Талейран без устали твердил Наполеону, что спокойным за свою
династию он сможет быть только тогда, когда уничтожит Бурбонов.
Свергнуть их с престола было недостаточно; однако сначала нужно
было добиться их свержения.
В Тильзите Россия одобрила планы императора относительно Испании.
Эти планы состояли в том, чтобы пожаловать дону Мануэлю Годою,
столь известному под именем князя Мира, княжество в Альгарвии,
взамен чего князь, единственный творец манифеста, погубившего
Испанию, должен был выдать Наполеону своего государя и
благодетеля. В силу договора, заключенного князем Мира в
Фонтенебло, Испанию наводнили императорские войска. В конце
концов фаворит, столь же могущественный, как и смешной,
догадался, что Наполеон его дурачит, и задумал бежать в Мексику;
народ хотел удержать своего государя, - отсюда события в
Аранхуэсе, в результате которых престол занял наследный принц
Фердинанд и планы Наполеона потерпели крушение. 18 марта 1808
года испанский народ, такой простодушный и такой храбрый,
восстал. Князь Мира, к которому население питало ту ненависть,
какую он заслуживал, из верховного властителя превратился в
узника. Второе народное восстание принудило короля Карла IV
отказаться от престола в пользу Фердинанда VII. Наполеон
изумился; он думал, что имеет дело с людьми такого же склада, как
пруссаки или австрийцы, и что распоряжаться двором - значит
распоряжаться народом. Вместо этого перед ним оказалась
сплоченная нация, возглавляемая молодым государем, который
пользовался всеобщей любовью и, судя по всему, не принимал
никакого участия в позорных деяниях, совершавшихся в стране на
протяжении последних пятнадцати лет. У этого государя могли быть
те добродетели, какими нетрудно обладать в его положении; он имел
возможность окружить себя людьми безукоризненно честными,
преданными родине, недоступными соблазну и пользующимися
поддержкой народа, не знающего страха. Наполеону о принце
Астурийском было известно только одно, - что принц в 1807 году
дерзнул обратиться к нему с письмом, в котором просил руки одной
из его племянниц, дочери Люсьена Бонапарта.
После событий, разыгравшихся в Аранхуэсе, все слои испанского
народа были охвачены энтузиазмом. Однако чужеземцы, водворившиеся
в государстве, всем распоряжались в столице, захватывали крепости
и притязали на то, чтобы разрешить спор между Фердинандом VII и
королем Карлом IV, который уже взял обратно свое отречение и
взывал к Наполеону о помощи.
В этом исключительном положении Фердинанд VII (здесь снова
проявилась глубокомысленная тупость, характерная для министров,
правящих народом, который уже давно отстранен от всякого
европейского прогресса) решил сблизиться с Наполеоном. Генерал
Савари дважды ездил в Испанию с целью убедить Фердинанда явиться
в Байонну, но ни разу не предложил ему признать его права на
престол. Советники молодого короля, опасавшиеся мести Карла IV,
против которого они устраивали заговоры, видели в Наполеоне
единственную свою опору и горели желанием как можно скорее
явиться к нему вместе со своим государем.
Эти очень важные события кажутся любопытными, если рассматривать
их издали; но если подойти к ним поближе, они внушают лишь
омерзение. Испанские министры слишком глупы, агенты Франции
слишком ловки. Это все та же старая, тупо вероломная политика
Филиппа II в борьбе с поистине современным гением Наполеона[1]. Два
человека радуют душу своим поведением. Г-н Гервас, брат герцогини
Фриульской, рискуя большим, нежели жизнью, приехал в Вальядолид и
сделал все, что в человеческих силах, чтобы раскрыть глаза
исполненным тупого самодовольства министрам Фердинанда VII.
Главный начальник всех таможен по реке Эбро, человек
бесхитростный и храбрый, предложил Фердинанду явиться с двумя
тысячами вооруженных людей, которыми он располагал, в Байонну и
освободить его. Ему сделали строгий выговор. Здесь Испания
предстает нам такой, какою она затем показала себя в продолжение
шести лет: тупоумие, подлость и трусость правителей,
романтическая и героическая самоотверженность народа.
Фердинанд VII прибыл в Байонну утром 20 апреля и был принят с
королевскими почестями. Вечером того же дня генерал Савари
объявил ему, что Наполеон решил посадить на испанский престол
члена своей собственной династии. Ввиду этого Наполеон требовал,
чтобы Фердинанд отрекся от престола в его пользу. Одновременно с
этим между Наполеоном и испанским министром Эскоикисом произошла
весьма любопытная беседа, которая отчетливо рисует и характер
Наполеона и всю его политику в отношении Испании[2].
План Наполеона страдал тем недостатком, что изгнанным из Испании
членам низложенной династии предполагалось отдать Этрурию и
Португалию; это значило оставить врагам частицу власти.
Фердинанд VII, жертва презренного фаворита, отца, пораженного
слепотой, скудоумных советников и могущественного соседа,
оказался в Байонне на положении узника. Как вырваться из западни?
Бежать можно было разве только обернувшись птицей, - так хорошо
все было предусмотрено. Каждый день вводились новые меры
предосторожности. Вал, окружавший город, день и ночь был усеян
солдатами, ворота бдительно охранялись, всех, кто входил в город
или выходил из него, тщательно осматривали. Распространился слух,
будто Фердинанд пытался бежать; надзор стал еще более строгим. Он
оказался в плену. Однако советники Фердинанда все так же упорно
отвергали предложение в обмен на Этрурию уступить Испанию.
Император пребывал в сильнейшем беспокойстве, а порою испытывал и
угрызения совести. Он видел, как неодобрительно Европа относится
к тому, что он лишил свободы члена королевского дома, приехавшего
для переговоров с ним. Держать Фердинанда в плену для Наполеона
было столь же затруднительно, как и вернуть ему свободу.
Оказалось, что Наполеон совершил преступление - и не может
воспользоваться его плодами. Он вполне искренне, с жаром говорил
испанским министрам: "Вам следовало бы сменить ваш образ мыслей
на более либеральный, быть менее щепетильными в вопросах чести и
не жертвовать благом Испании ради интересов семьи Бурбонов".
Но министры, по совету которых Фердинанд приехал в Байонну, были
не способны усвоить такие взгляды. Сравните Испанию, какою мы
видим ее в последние четыре года, довольную своей позорной
участью и являющуюся предметом презрения или ужаса для других
народов, с Испанией, обладающей двухпалатной системой и
конституционным королем в лице Жозефа Бонапарта - королем,
имеющим то преимущество, что, подобно Бернадоту, он опирался
только на свои заслуги, и при первой несправедливости или
глупости, им совершенной, его можно прогнать и вновь призвать
законного монарха.
Никогда еще ум Наполеона не работал так усиленно. Каждую минуту
он придумывал какое-нибудь новое предложение, которое немедленно
приказывал сообщить испанским министрам. В таком тревожном
состоянии человек не способен лицемерить; можно было прочесть
все, что происходило в душе и в мыслях императора. У него была
душа доблестного воина, но политическим талантом он не обладал.
Испанские министры, с благородным негодованием отвергавшие все
его предложения, играли выигрышную роль. Они все время исходили
из того, что Фердинанд не имеет права располагать Испанией без
согласия народа[3]. Их непреклонность приводила Наполеона в
отчаяние. Ему впервые пришлось встретить серьезное
противодействие - и при каких обстоятельствах! Оказывалось, что
скудоумные советники испанского короля в своем ослеплении
действовали способом, наиболее просвещенным и в то же время
наиболее затруднительным для противника. В этой смертельной
тревоге Наполеон одновременно хватался за самые различные мысли,
за самые различные проекты. Он по нескольку раз в день вызывал
лиц, которым было поручено вести переговоры, и посылал их к
испанским представителям, ответ неизменно был один и тот же:
жалобы и отказы! После возвращения своих посланцев Наполеон, с
обычной для него быстротой мысли и ее словесного выражения,
всесторонне обсуждал вопрос. Когда ему говорили, что нет никакой
возможности убедить принца Астурийского променять свою испанскую
и американскую державу на маленькое Этрурийское королевство, что
после того, как его лишили одного трона, обладание другим должно
казаться ему весьма ненадежным, - Наполеон отвечал: "В таком
случае пусть он объявит мне войну!"
Человек, способный на такой странный выпад, отнюдь не является,
как бы нас ни старались в этом уверить, неким подобием Филиппа
II. В этом возгласе звучит благородство, и даже немалое. В нем
также проявил себя разум.
Тот же характер носит беседа, опубликованная г-ном Эскоикисом:
"Впрочем, если ваш принц находит мои предложения неприемлемыми,
он может, при желании, возвратиться в свое государство; но
предварительно мы совместно определим дату этого возвращения; а
затем между нами начнутся военные действия".
Один из французских посредников утверждает, что он доказывал
Наполеону всю неблаговидность его предприятия. "Да, - ответил
император, - я сознаю, что то, что я делаю, нехорошо. Что ж,
пусть они объявят мне войну".
Он заявлял своим министрам: "Я имею основания считать это дело
чрезвычайно важным для моего спокойствия; мне крайне необходим
флот, а ведь оно будет стоить мне тех шести кораблей, которые
находятся в Кадиксе".
В другой раз он сказал: "Если бы эта история обошлась мне в
восемьдесят тысяч человек, я бы не начинал ее; но мне потребуется
не более двенадцати тысяч, а это пустяк. Эти люди не знают, что
такое французские войска. Пруссаки вели себя так же, как они, а
ведь известно, чем это для них кончилось".
Однако за целую неделю смертельной тревоги переговоры не
подвинулись вперед ни на шаг. Надо было найти выход из положения;
Наполеон не привык к противодействию, он был избавлен неслыханным
постоянством своих успехов и деспотическим владычеством:
затруднения могли побудить его к жестоким поступкам. Передают,
будто в эти дни у него даже как-то вырвались слова о заключении в
крепость. На следующий день он извинился перед уполномоченным
Фердинанда: "Вы не должны оскорбляться тем, что слышали от меня
вчера. Разумеется, я этого не сделал бы".
<<< ΛΛΛ >>>
Я легко мог уладить это дело с герцогом баденским
Этим приказом французам всех вероисповеданий вменялось в обязанность украшать фасады своих домов на всех улицах
Продал бы францию бур бонам
На заседании государственного совета император показывал себя в полном блеске
|
|
