|
|
<<< ΛΛΛ >>>
ГЛАВА LXX
30 марта, в то время как половина населения Парижа потеряла
голову от грохота орудий, жалкие министры Наполеона во главе с
королем Жозефом впали в полную растерянность.
Жозеф покрыл себя несмываемым позором, перед самым своим бегством
объявив в воззваниях, расклеенных повсюду, что он не покинет
Парижа. Граф Реньо де Сен-Жан-д'Анжели еще усугубил этот позор.
Что касается министров, то они, бесспорно, сумели бы проявить
некоторую энергию, ибо все взоры были обращены к ним, а они были
умные люди; но боязнь, что повелитель отрешит их от должности и
прогонит, если они проронят хоть одно слово, подтверждающее
наличие опасности, превратило их всех в Кассандров. Все их мысли
были направлены не на действие, а на составление выспренных
воззваний, язык которых, по мере того как деспот приближался к
гибели, становился все более надменным.
30 марта утром министры собрались на Монмартре; в результате
этого совещания они велели доставить туда восемнадцатифунтовые
орудия с двенадцатифунтовыми ядрами[1]. В конце концов, по приказу
императора, все они с величайшей поспешностью отбыли в Блуа. Если
бы Карно, граф Лапаран, Тибодо, Буасси д'Англа, граф Лобо и
маршал Ней входили в это министерство, они поступили бы несколько
иначе.
[1] Этот факт кажется мне не совсем достоверным.
ГЛАВА LXXI
После триумфального шествия по бульварам, русский император,
прусский король и князь Шварценберг привели несколько часов в
Елисейских полях, где в это время проходили союзные войска. Затем
августейшие особы отправились к г-ну де Талейрану, на улицу
Сен-Флорантен, близ Тюильрийского дворца. Там они застали в
гостиной лиц, о которых мы уже упоминали. Князь Шварценберг был
уполномочен согласиться на все. Оба государя дали понять, что
восстановят прежнюю династию, если значительное большинство
французов и войска этого хотят. Начали совещаться. Утверждают,
будто его величество император Александр заявил, что, по его
мнению, представляются три возможности:
1) заключить мир с Наполеоном, обставив его надлежащими
гарантиями;
2) установить регентство и провозгласить императором Наполеона
II;
3) призвать Бурбонов[1].
Люди, имевшие честь заседать вместе с союзными монархами, сказали
себе: "Если мы будем содействовать заключению мира с Наполеоном,
а он ведь уже составил себе определенное мнение о нас, - мы
останемся тем, чем являемся теперь, и, быть может, он даже нас
повесит; если же мы упросим их вернуть монарха, который
отсутствовал в течение двадцати лет и которому нелегко будет
управиться с делами, этот монарх сделает нас первыми министрами".
Союзные государи не могли себе представить, что добродетели,
преисполнявшие их сердца, настолько чужды были этим французам.
Они поверили их заявлениям о пылкой любви к родине - священное
имя, которое эти жалкие честолюбцы повторяли так часто, что
надоели августейшим своим слушателям.
После обсуждения, длившегося два часа, император Александр
сказал: "Хорошо! Я заявляю, что не буду больше вести переговоров
с императором Наполеоном". Братья Мишо, владельцы типографии,
бывшие в то же время членами Государственного совета, поспешили
напечатать прокламации, которыми затем были покрыты все стены
Парижа.
Те, у кого изумление не отняло хладнокровия, отметили, что эта
прокламация не лишала короля Римского прав на престол[2].
Почему, спрашивали себя эти беспокойные люди, не потрудились
созвать Законодательный корпус, являющийся в конечном счете
источником всякой законной власти и составленный из лучших людей
нации, а также Сенат, который если и ошибался, то не по
недостатку разумения, а по избытку себялюбия? Шестьдесят
эгоистов, собранных вместе, всегда проявляют больше стыдливости,
чем шесть. Впрочем, в Сенате было, пожалуй, всего лишь десять
подлинных граждан. То, чему надлежало быть предметом совещания,
обратили в пустую формальность; отсюда кампания, завершившаяся
битвой при Ватерлоо.
Если бы Наполеон, проявив прихоть деспота, не распустил
Законодательный корпус, ничего из того, что случилось, не
произошло бы. Если бы Законодательный корпус, незадолго до того
прославившийся благодаря поведению г-д Лене и Фложерга, заседал,
мудрый монарх, решавший судьбу Франции, несомненно, пожелал бы
ознакомиться с его мнением.
[1] По поводу этого заявления в "Биографиях современников" сказано,
что Александр обязался признать конституцию, которую французская
нация сама себе даст, и обеспечить ее принятие. Этот пример, как
и относящаяся к нему статья парижской капитуляции, показывает,
что народ, доверяющийся обещаниям монарха, безрассуден. Если бы
император Александр обеспечил принятие конституции, выработанной
Сенатом, то не наступило бы смятение, случайно закончившееся при
Ватерлоо.
[2] Де Прадт, стр. 69.
ГЛАВА LXXII
Узнав о неожиданном маневре неприятеля, Наполеон поспешил в
Париж. 30 марта, около полуночи, он встретил в Эссонне, на
полпути от Фонтенебло, одного из самых храбрых командиров своей
гвардии (генерала Кюриаля), который сообщил ему о роковом исходе
сражения. "Вы вели себя, как трусы". "Ваше величество, войска,
которые нас атаковали, в три раза превосходили нас численностью,
а кроме того, вид Парижа воодушевлял их. Войска вашего величества
сражались так храбро, как никогда". Наполеон ни слова ему не
ответил и велел кучеру повернуть назад, в Фонтенебло. Там он
собрал свои силы.
2 апреля Наполеон произвел смотр корпусу Мармона, герцога
Рагузского, который вечером 31 марта вышел из Парижа и
расположился лагерем в Эссонне. Этот корпус был авангардом
наполеоновской армии и по своей численности составлял
приблизительно третью часть ее. Мармон заверил Наполеона в
неизменной преданности своих войск, действительно недоступных
соблазну; но он забыл поручиться за их командира. Наполеон хотел
двинуться на Париж и атаковать союзников. Его постепенно покинуло
большинство его слуг, в частности герцог Невшательский, над
изменой которого он очень весело шутил с герцогом Бассанским. В
конце концов Наполеон собрал военный совет и, впервые внимательно
выслушав маршала Нея, герцога Виченцского и самых преданных своих
слуг, рассказавших ему о всеобщем недовольстве, вызванном во
Франции его отказом заключить мир, отрекся от престола в пользу
своего сына, а 4 апреля отправил Нея, Макдональда и Коленкура
сообщить это предложение императору Александру.
ГЛАВА LXXIII
МАРМОН[1]
Доехав до аванпостов французской армии, генералы остановились,
чтобы предъявить маршалу Мармону свои охранные грамоты, которые
он должен был визировать. и уведомили его о цели своей поездки.
Он, казалось, смутился и сквозь зубы что-то пробормотал о
предложениях, которые ему сделал князь Шварценберг и которые он,
по-видимому, не оставил без внимания. Однако, прибавил он,
обращаясь к делегатам, пораженным его словами, то, что он теперь
узнал, меняет положение дела, и он прекратит свои сепаратные
переговоры. Наступило молчание: вскоре один из маршалов прервал
его, сказав, что проще всего было бы ему, Мармону, присоединиться
к ним и совместно с ними вести в Париже переговоры, которые им
поручены. И действительно, Мармон поехал с ними. Но в каких
целях! Это выяснилось из последующих движений вверенного ему
корпуса.
Маршалы оставили его наедине с князем Шварценбергом, а сами
отправились к императору Александру выполнить возложенное на них
поручение. Он отослал их к Сенату. Александр еще не принял
окончательного решения и не помышлял о Бурбонах. Он не понимал,
что очутился в руках двух интриганов, из которых в особенности
один, Талейран, думал только о том, как бы отомстить за себя[2].
Когда офицер, проводивший маршалов до аванпостов армии, доложил,
вернувшись в Фонтенебло, что Мармон отправился вместе с
делегатами в Париж и что он видел его запрятавшимся в глубине их
кареты, все были изумлены, а некоторые лица высказали даже
подозрения. Но Наполеон, с неизменным своим доверием к тем, кого
он считал своими друзьями, ответил, что если Мармон поехал вместе
с делегатами, то только - он в этом убежден - с целью услужить
ему, насколько это в его силах. В отсутствие делегатов в
Фонтенебло был созван военный совет с участием всех генералов
армии. Нужно было решить вопрос о том, что следует предпринять,
если предложения маршалов будут отвергнуты. Вместе со всеми
другими был вызван и дивизионный генерал Суам, в отсутствие
Мармона командовавший его корпусом. Зная о тайных сношениях
Мармона с неприятелем, он вообразил, что все открылось и что по
прибытии в Фонтенебло он будет расстрелян. Поэтому он, вместо
того чтобы явиться, как было приказано, в Фонтенебло, в ночь на 5
апреля двинул свой корпус в ближайшие окрестности Версаля. Тем
самым он отдал себя во власть союзников, занимавших этот город, и
оставил расположенные в Фонтенебло войска без авангарда. Солдаты
Суама, не знавшие, какие он получил инструкции, доверчиво
повиновались ему. Лишь на другое утро они с ужасом увидели, в
какую ловушку он их завлек. Они хотели перебить своих
начальников, и нельзя не признать, что этим они явили бы миру
полезный пример. Если бы кто-нибудь из их полковников и генералов
обладал хотя бы малой долей той твердости духа, какая некогда
была обычной в войсках республики, он убил бы Суама и привел бы
корпус назад в Эссонн. Вряд ли нужно пояснять, что отпадение в
столь критическую минуту корпуса Мармона решило судьбу
переговоров, порученных маршалам. Лишившись третьей части
небольших своих сил, Наполеон перестал быть предметом страха для
союзников. 11 апреля в Фонтенебло было подписано соглашение.
Мы остановились на этих подробностях потому, что предательство
маршала Мармона по отношению к его другу и благодетелю не было
должным образом оценено. Не защита им Парижа и не его капитуляция
в Париже являются тем, что заслуживает особого внимания, а
последующие его действия, благодаря которым его имя будет
известно отдаленному потомству.
[1] Эта глава также дословно переведена из щ 54 " dinburgh Review".
Лицо, которому вменяются в вину описанные в ней поступки,
несомненно, имеет что сказать в свое оправдание.
[2] См. правдивое описание событий, происходивших в апреле 1814
года, у г-на де Прадта.
ГЛАВА LXXIV
На другой день после того, как г-ну де Т[алейрану] удалось
убедить союзных монархов в том, что вся Франция требует
восстановления Бурбонов, он явился в Сенат, который с обычным
своим малодушием назначил то временное правительство, какое было
ему предложено.
2 апреля Сенат низложил Наполеона; 3-го Законодательный корпус
присоединился к решению Сената.
В ночь с 5 на 6 апреля монархи объявили, что они несогласны
признать первое отречение императора, отказавшегося от престола в
пользу своего сына. Император Александр велел передать Наполеону,
что ему и ею семье готовы предоставить владения, куда они смогут
удалиться, и что императорский титул будет за ним сохранен.
ГЛАВА LXXV
Оставим ненадолго Наполеона на острове Эльба. События вскоре
заставят нас вернуться туда.
Временное правительство из уважения, думается мне, к монархам,
избравшим белую кокарду, запретило трехцветную кокарду и
предписало ношение белой. "Отлично, - сказал Наполеон, в то время
еще находившийся в Фонтенебло, - вот готовый знак для моих
сторонников, если когда-либо они снова воспрянут духом". Армия
испытывала сильнейшее раздражение.
Это мероприятие могло бы служить эпиграфом для правления, вслед
за тем установленного. Оно было тем более нелепо, что ведь имелся
весьма благовидный предлог: Людовик XVIII, в те годы по праву
старшего из братьев короля титуловавшийся Monsieur, носил
трехцветную кокарду с 11 июля 1789 по 21 мая 1792 года[1].
Сенат выработал конституцию, представлявшую собою договор между
народом и одним лицом. Ею был призван на престол
Людовик-Станислав-Ксавье. Этот властитель, образец всех
добродетелей, прибыл в Сент-Уан. К несчастью для нас, он не
дерзнул довериться собственному своему разуму, столь глубокому[2].
Он счел нужным окружить себя людьми, которые знали Францию.
Подобно всем, он высоко ценил дарования герцога Отрантского и
князя Беневентского. Но по свойственному ему великодушию он забыл
о том, что честность не являлась отличительной чертой характера
этих людей. А они сказали себе: "Немыслимо, чтобы король обошелся
без нас. Пусть попробует для начала править самостоятельно: через
год мы будем первыми министрами". Был всего один шанс за то, что
их расчет не оправдается, и этот шанс представился спустя два
года: король нашел молодого человека, более даровитого, чем они,
из которого он сделал выдающегося министра.
В 1814 году развращенный до мозга костей человек, пользовавшийся
доверием короля, наградил Францию самыми смехотворными
министрами, каких только она видела за много лет. Так, например,
министерство внутренних дел было вверено человеку, более
обходительному, чем все несколько грубоватые министры Наполеона,
вместе взятые, но твердо убежденному, что жить в особняке
министра внутренних дел и давать там званые обеды - значит
возглавлять это министерство. Во всех своих стадиях революция не
видела ничего более скудоумного, чем этот кабинет министров[3].
Если бы у них было хоть сколько-нибудь энергии, они творили бы
зло; по-видимому, воля у них не отсутствовала, но они были
бессильны[4]. Король по великой своей мудрости терзался
бездействием своих министров. Он настолько отдавал себе отчет в
их умственном убожестве, что приказал одному из них доставить ему
"Биографии современников" и никого не назначал ни на какую
должность, не ознакомившись предварительно с соответствующей
статьей этого справочника[5].
[1] Гобгауз , т. I, стр. 91.
[2] Стиль нарочито наивный.
[3] Кто это сказал? Гобгауз? Нет; не помню, кто именно.
[4] Де Сталь, I, 127. Когда народы что-нибудь значат в общественных
делах, все эти салонные умы не на высоте событий. Нужны люди с
принципами.
[5] Said by Doligny (слова Долиньи).
ГЛАВА LXXVI
<<< ΛΛΛ >>>
Стендаль Н. Жизнь Наполеона 8 наполеон
Победив францию
Ошибка наполеона была вызвана необходимостью
Наполеон
|
|
