Пиши и продавай! |
К вопросу о месте веры в западной науке теологу следовало бы приступать с еще большей робостью, чем та, которую он ощущает при рассмотрении вопроса о политике. Причин этому по крайней мере две Во-первых, все мы, люди из ненаучных сфер западного общества, независимо от того, каков круг наших специфических обязанностей, склонны более непосредственно участвовать в политической, нежели в научной, жизни. Поэтому мы способны более непосредственно критически рассуждать о политической жизни, хотя и не являемся специалистами в политике. Во-вторых, политика представляется нам более приближенной к религии и этике, чем наука, ибо в политике мы участвуем в тех ориентированных на практику рассуждениях, которые сопровождают наше собственное поведение с его принятием решений, выбором и взятием обязательств, или, если пользоваться современной терминологией, в этих областях мы имеем дело с ценностями. В науке же, с другой стороны, люди заняты теоретическими размышлениями, сопровождающими наблюдения за поведением других существ, а именно объектов; мы имеем обыкновение говорить, что в этих размышлениях они обращают внимание скорее на факты, чем на ценности. Тем не менее никто в современной культуре не в состоянии уйти от более или менее непосредственного взаимоотношения с наукой: хотя мы и не участвуем в ней особенно энергично, научные способы мышления все же оказали влияние на самые широкие круги. Кроме того, факт и ценность или теоретическое и практическое мышление не могут быть до такой степени отделены друг от друга, чтобы люди политики, этики и религии могли размышлять не теоретизируя, или же чтобы люди науки могли разрабатывать теории, не принимая решений и не избирая ценностей. Поэтому я отваживаюсь задаться в отношении научной деятельности и научного сообщества следующими вопросами: «Есть ли в них что-то родственное синдрому доверия-преданности, встречающемуся в религии, явственно различимые элементы которого присутствуют также и в политике? И имеет ли место борьба различных форм веры также и в науке?» 1. Наша вера в наукуКак исследователей веры и ее отношений, нас, возмож: но, удивит прежде всего не то, что ученые являются верующими, но тот факт, что верят в них. Наш XX век это век доверия науке. Мы в нашей культуре склонны верить ученым так же, как, говорят, в иные времена веры люди верил»» священникам. Разумеется, мы называем содержание того, чему верим, знанием или наукой, однако по большей части все это есть непосредственное знание только для научного специалиста, в то время как для всех нас это есть верование - нечто принимаемое на веру. Мы не можем даже сказать, что верим в то, что делаем, в то, что называем достоверным знанием, поскольку отдаем себе отчет, что, предприняв строгое научное исследование, мы были бы в состоянии непосредственным образом себя убедить в содержании своих верований и таким образом превратить их в знание. Об этом нам также говорится, и мы также принимаем это на веру как авторитетное мнение, редко подвергая его проверке. Наши верования в отношении атомов и их ядер, электронов, протонов и еще более странных частиц, плавления и деления, вирусов и макромолекул, галактик и скорости света, кривизны пространства и гамма-лучей, гормонов и витаминов, локализации мозговых функций и присутствия комплексов в подсознании, функций печени и деятельности желез внутренней секреции - все это, как представляется, по своему разнообразию, сложности и удаленности как от личного опыта, так и от логического рассуждения далеко превосходит то, чему в прежние времена верил человек в отношении ангелов, демонов, чудес, святых, таинств, мощей, ада и рая. Возможно, что и расстояние между тем, что утверждают ученые, и тем, что мы, обычные люди, принимаем за смысл их заявлений, также превосходит разрыв, существовавший между тем, что говорили церковники и что на деле слышали и чему верили люди. 300 нако мы видели чудесные знаки, которые, как нам говорят, являются следствием того, что они-то понимают. Мы верим тому, что говорят нам физики и инженеры насчет электричества, звуковых и световых волн, потому что слышали радио и видели телевидение. Мы верим тому, что говорят профессора ядерной физики (или тому, что говорят по поводу того, что они говорят, их интерпретаторы), потому что видели не реальные взрывы атомной и водородной бомб, а их изображения. Современный так называемый научный человек немногим отличается в этом отношении от своих предков: если он не видит знаков и чудес, он не склонен верить и, как нередко жалуются современные ученые, человек этот склонен принимать их за фокусников, как это бывало прежде с провидцами и пророками. Если бы человек этот не уразумел, что Эйнштейн каким-то образом сделал возможным создание атомной бомбы, он, возможно, все еще прислушивался бы к Эдисону с большим уважением, чем к Эйнштейну. тью которого мы являемся. При управлении этой областью научное сообщество принимало меры предосторожности против ошибок и самообмана, а также лжи. Оно не злоупотребило той мощью, которую давало ей эзотерическое знание; оно не воспользовалось нами, всеми остальными людьми, как инструментом для осуществления частных групповых целей; оно не обмануло нас, а ведь нас так легко провести в отношении многих вещей, лежащих за пределами нашего понимания. превосходства националистической преданности. Он замечает неловкость, которую доставляет ученым необходимость мириться с секретностью на той стадии исследования, на которой оно могло бы оказать содействие национальному врагу. Абсолютная правдивость науки, полагает он, еще не оказывается извращенной установлением такой секретности, хотя следующий шаг, переход от секретности к использованию науки для введения национальных врагов в заблуждение, был бы таким извращением. Наука, преданная в первую очередь нации или какой-либо другой замкнутой общине, говорящая правду только одной нации, старающаяся принести пользу лишь одной нации или классу, - это была бы наука, действующая на основании генотеистической веры, какой она видится теологу; это была бы наука, которая обнаружила ценность только в том, что ценно национальному центру, и предана только национальному сообществу и его членам. То, что вера или, по крайней мере нравственность, связана с современной наукой, как и то, что эта вера может быть либо более универсальной, либо более провинциальной, это в достаточной степени ясно и дилетанту - на основании того, что довелось ему слышать об извращении медицины нацистами и о давлении, оказываемом коммунистами на исследования в области генетики. Он замечает, что проблемы ценности и преданности возникают не только там, где научными результатами пользуются люди, науке посторонние, но и там, где сами ученые берутся за решение задач в таком контексте. Проблема ценности и преданности в самой науке не является научной проблемой, разрешимой научными средствами. Это есть, выражаясь теологически, проблема веры. может согласиться на то, чтобы исполнять роль подопытного кролика, или на то, чтобы такими кроликами были иные обладающие ценностью существа, в том случае, если эта роль временная и присваивается только с его согласия. Он соглашается с вивисекцией, которая ставит под сомнение ориентацию, широтой превосходящей гуманистическую, несмотря на собственную веру в то, что животные обладают чем-то большим, нежели исключительно научной ценностью, при том условии, что вивисекция проводится с проявлением определенного признания вненаучной ценности животного. Однако он подозревает, что в науке налично движение, которое действует исходя из принципа, что человек, так же как и все остальное, был создан для увеличения знания, что «истина» есть ключевая ценность и центр всех ценностей. В этом он усматривает присутствие генотеизма, не отличающегося от того, который обнаруживается им в религии, замкнувшейся на себе самой и превратившей принцип собственного существования в бога веры. Второй способ рассмотреть вопрос о наличии веры в науке, а также противоречия между формами такой веры представляется теологу вполне возможным без каких-либо предварительных условий. Вместо того чтобы отталкиваться от собственной уверенности в ученых, он может начать со своих оценок науки как некоего предприятия. Размышляя об этом, наш теолог прежде всего осознает наличие устойчивой тенденции начинать с самого себя как с ценностного центра тенденции, которую, как он подозревает, разделяют с ним все люди на свете; быть к этому готовым заставляет также и его собственная формула закона первородного греха. Будучи теперь ориентирован таким образом, он воспринимает все, что для него хорошо, как действительное благо; все, что для него плохо, есть, по его глубокому убеждению, истинное зло. Он дает науке и ученым высокую или низкую оценку в зависимости от их желания или нежелания обслуживать его нужды, поддерживать его физическое существование, сохранять его личный интеллектуальный комплекс убеждений и идей, а также способствовать развитию его большого или малого Я. Он согласен поддерживать научное предприятие постольку, поскольку оно отвечает этим нуждам. Он не испытывает к нему преданности: он имеет в этом предприятии заинтересованность. Знание ценится, пока оно является полезной силой, поставленной на службу личным интересам. Принадлежащий к замкнутому обществу библеист, который ничего не видит, кроме Библии, и даже не смотрит в том направлении, в котором указывает Библия, но концентрируется исключительно на самой Библии как принципе церкви или христианства, будет оценивать науку по ее отношению к этой книге. Весьма специальную археологическую дисциплину он может поставить выше всех наук. Наличие таких генотеистических вер внутри церкви играло значительную роль в конфликтах, разыгрывавшихся между религией и наукой, хотя было бы неверно помещать источник всех конфликтов здесь, как и полагать, что лишь в религии мы подвержены искушениям генотеизма. ным и научным сообществами, последнее всегда стоит на стороне универсального и против частного, наличного в остальных? Такому наблюдателю представляется, что иной раз в научном сообществе, как и в религиозном, может возобладать взгляд на вероисповедание как на абсолютный принцип, от которого, согласно этой точке зрения, зависит само существование науки и в соответствии с которым следует выносить суждение обо всех прочих человеческих верованиях, даже о значении всех существ или явлений. К примеру, длительное время на протяжении прошлых столетий такую роль играло механистическое вероисповедание, причем для значительной доли научного сообщества. Как и в отношении церкви, вопрос о таком вероисповедании ставится не о его ценности, а о том, является ли оно абсолютным критерием, которым следует пользоваться по отношению к прочим верованиям, и становится ли само это вероисповедание объектом преданности и ревностного служения. А еще вера замкнутого общества в науку может концентрироваться на научном методе, подобно тому как церковь может концентрироваться на собственном этосе. Ведь не просто метафора кроется в словах, что для некоторых адептов науки, если не для самих ученых, научный метод превратился в божество. Метод определяет если не всю ценность, то по крайней мере всю истину: то, что он обнаруживает, считается несомненно истинным, тоже, что для него неистинно, есть ложь. Иногда наиболее ревностные верующие обращаются к нему также в поисках определения добра и красоты. Вообще-то даже человек церковный вряд ли отважился бы высказать какие бы то ни было сомнения в отношении данного словосочетания, к которому собственное общество научило его относиться с чувством благоговения и ощущением святости, - когда бы ему не приходилось слышать от многих ученых заявления в духе следующих слов президента Конанта19': «Я исхожу из того, что те историки науки, а также, добавил бы я сверх того, те философы, которые подчеркивают, что в природе не существует такой вещи, как научный метод, оказывают обществу изрядную услугу»25. Я знаю людей, для которых эти слова отдают кощунством. Для стороннего же наблюдателя не стоит вопрос о том, существует ли научный метод; для него проблема заключается в том, может ли наука до такой степени на этом методе концентрироваться, что исключительно этот свод правил, внутренне присущих человеку, один-единственный этот «дух» среди многих «духов» нашего мира станет для науки абсолютом, центром ревностного служения и конечной целью. И опять-таки научное сообщество в его союзах и конфликтах с другими сообществами выказывает свидетельство наличия в нем веры замкнутого общества, когда оно провозглашает истину центральной ценностью и конечной целью, к которой следует стремиться не только научному сообществу или человеку в его роли ученого, но - всем людям и всегда. Как можно полагать, при этом научное сообщество надеется, что истина принесет с собой справедливость, благосостояние, единство и все прочие блага. Но тогда человек существует ради истины, а истина - не есть одна из частей многосоставной системы ценностей субъектов и объектов в сложном мире бытия. Истинное знание не является тогда ограниченной целью, которой наряду с истинной справедливостью, истинной красотой и истинной религией ревностно служит одна из многих групп в общине, имеющей центр и цель за пределами всех этих служебных целей; в этом случае оно оказывается исключительным делом, в сравнении с которым все остальное оказывается чем-то вторичным, низшего порядка. На практике редко приходится сталкиваться с такой исключительностью; однако она нередко находит свое выражение в нечетких высказываниях, приравнивающих истину к абсолютной ценности и делающих из науки единственного поборника истины. заний на абсолютное знание со стороны любого конечного существа и притязаний на абсолютную истинность со стороны любой теории бытия. В попытке науки избавиться от всякого антропоморфизма и антропоцентризма, от всех тенденций рассматривать человека в качестве меры всех вещей, будь то в отношении их природы или их ценности, он замечает наличие движения, подобного радикальной вере в религии. Как он обнаруживает, конфликты между наукой и религией разворачивались по крайней мере с одинаковой частотой то в виде столкновения между антропоцентрической религией и наукой, бросавшей вызов такому узкому подходу, то в виде столкновения между наукой, исходившей из человеческого разума в качестве меры всех вещей, и религией, рассматривавшей такую отправную точку как идолопоклонническую. Научный скептицизм развенчал также попытки определить все вещи и процессы на основе чисел или по образу машины. В этом негативном движении научного скептицизма присутствует нечто подобное той via negativa20' в религии, которая отрицает имя Божье за любой формой или силой не потому, что сомневается в реальности Единого, превосходящего всех многих, но именно потому, что верит в него. откровениями относительно универсальных смыслов, однако участвуют в них все. На словах ученые могут проявлять скептицизм относительно единства мира бытия, однако посторонний наблюдатель не перестает изумляться той уверенности, на базе которой с великим терпением и несмотря на многие поражения продолжается поиск универсально значимого знания в отношении всего частного. Кажется, что внимание здесь уделяется - в уверенности, что проявится взаимосвязь того, что на первый взгляд никак между собой не связано, - самым удаленным друг от друга явлениям, хотя при обнаружении такой зависимости может оказаться необходимой переоценка всех прежних научных ценностей. 310 дисциплины, и в особенности литература, предлагают нам обширное поле исследований не только той проблемы, как выражается вера в жизни, но и других проблем выражаемых таким образом разновидностей веры и конфликта между ними. Такое исследование более непосредственно, чем настоящая попытка, коснулось бы вопроса о гуманизме. Не являются ли альтернативой всем плюралистическим и генотеистическим верам, всем верам замкнутого общества гуманистические уверенность и преданность? Если пользоваться терминологией Дюркгейма, не сводится ли вся проблема к противоречию между теми, чьим богом является коллективное представление обособленной группы, и теми, кто питает доверие и хранит преданность коллективному представлению всего человечества в целом? Нибур Р. Христос и культура 2 рудольф |
|
|
|